Текст книги "И на Солнце бывает Весна (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Тогда я полюбил по-настоящему. И настоящей моей радостью стало то, что концерты старца Афанасия и учителя музыки Мешковского вновь возродились. Завсегдатаями на них были лейтенант Воронин и Лица с Марком. Медсестра заметила, что игра на скрипке благотворно влияет на ребенка, да и блаженный как-то особенно старался в эти минуты, словно играл для ангела. Потом я любил остаться вдвоем с Ворониным. Он сидел на траве, вытянув единственную ногу. Грустил, умиротворенный музыкой. Несколько раз я порывался попросить его поговорить с Лизой, чтобы он объяснил ей, что я вовсе не больной, и жалею, что оказался тогда в той глупой ситуации и готов извиниться. Но всего этого я ему, конечно, не сказал.

– Вот кончится скоро война, погуляем тогда, – любить он подбодрить людей, в том числе и меня.

– Ты-то да, а вот мне что война, что мир, быть здесь, – прошептал я.

– Не скажи. А вот хочешь, я письмо напишу командиру нашей части, что, мол, есть в больнице такой хлопец, молодой и крепкий, без ранений, не то что я. Что скажешь?

Я не знал, шутит он или нет, но Воронин говорил спокойно и с улыбкой:

– Ты на фронте нужен, Звягинцев. Не знаю, какие там за тобой до войны грешки водились, это сейчас все до времени забыть надо. Так что если ты не трус, а настоящий товарищ, так давай добро на мое письмо. Что, по рукам?

Я ответил согласием. Воронин помолчал, и затем я понял, что идея эта пришла к нему не вчера:

– Знаешь, я с Лосевым об этом уже говорил. Если будет распоряжение, тебя со справкой на передовую, конечно, не пустят. Но вот служить в тыловых частях, в обозе сможешь. Сейчас это не менее важно.

Об этом разговоре я вначале и забыл вовсе, не думая, что лейтенант – такой же парнишка моего возраста, сможет хоть что-то исправить в грубом мире, где к тому же шла такая война. Поэтому я просто грустил, слушая скрипичную трель старца Афанасия и не понимая, почему все в моей жизни идет так криво и трудно, будто не Воронин, а я обречен идти напролом бедам на одной ноге...

9

Я не заметил, как уснул, и будто мои обрывочные видения и история, описанная в тетради, стали единым целым. Но потом была лишь тьма, долгая глухая пропасть – уставшее тело требовало мозг отключиться. Я выключился, словно телефон, которому срочно нужна была полная перезарядка аккумулятора, и открыл глаза, когда солнце еще не взошло. Сколько ни пытался уснуть – не получалось. Вспоминая строки из тетради, я пытался понять, почему же все-таки именно я читаю их, случайно это, или нет. Стоит ли мне чему-то поучиться, сделать выводы? Я поднялся, и сидел, скрестив ноги, словно погружаясь в медитацию. Но в таком положении мысли прекращались, и просто хотелось замереть и слушать предрассветные звуки. Не знаю, как много прошло времени, но начались звонки, и я с удивлением вспомнил, что сегодня – понедельник, а значит, надо быть на работе. Никогда раньше со мной такого не случалось.

Я был рад, что звонили не с работы, и потому стал спешно собираться. Я представлял, как вбегу в редакцию, отдышусь, и буду медленно подыскивать темы для новостей, а пустой стол с портретом Вити будет все время отвлекать меня. Этот портрет, а также свечи и цветы постоят немного, потом их уберут. Мертвые не нужны живым, и про Витю скоро забудут. Найдется какая-нибудь девочка, которую посадят прямо со студенческой скамьи на его место. Она уберет статуэтку Будды и гильзу с карандашами, заменив ее на глянцевый журнал, косметику или что-то подобное. Мне вспомнился сон в лодке, и я подумал, что если на том свете правда все так, то стоит только порадоваться за Малуху, он ушел куда-то далеко, и его больше уже ничто не волнует.

На работу я решил взять тетрадь Звягинцева. В ней осталось не так много страниц, так что финал истории близок. Сегодня Юля, скорее всего, не будет ходить за нашими спинами, суетиться и требовать новых материалов. А значит, у меня появится время. Мне хотелось побыстрее почитать историю, и сразу же позвонить внуку Михаилу, чтобы передать тетради. Я и так слишком затянул с этим, да и от моего небрежного отношения записи сильно потрепались. С другой стороны, благодаря мне эти воспоминания сохранились, и я собрал обе тетради вместе. Теперь, как только дойду до конца, я с чистой совестью передам эти сокровища настоящему их наследнику. Пусть тоже читает, вдумывается. Может быть, он многое поймет и станет по-иному ценить жизнь, близких людей.

В редакции все было именно так, как я и предполагал. Все были молчаливы, никто не шутил. Самая молоденькая наша сотрудница Саша старалась что-то написать, но все время всхлипывала. И я подумал, что слезы вызваны не сожалением о человеке, а испугом от внезапности его кончины. Сашу поразило то, что Малуха исчез внезапно, осознание, что и с ней может произойти подобное, устрашало ее. Если бы Витя уволился, скатился бы на дно и там тихо и незаметно ушел из жизни в угаре, не было бы слез вообще.

Грустная Юля, плачущая Саша, девушки... Да, теперь я осознал, что с уходом Вити остался единственным мужчиной в редакции. И я понимал, что время бьет в глаза своей правдой, что все мы просто стоим на очереди у смерти, одни уйдут рано и внезапно, другие позже. Впрочем, я скомкал эти мысли и выбросил, как ненужную грязную бумажку. Не стоит об этом вообще думать.

Жаль, что урок с уходом Вити Малухи ничему не научит, в том числе и меня. Честно, я вообще не замечал, чтобы у людей происходил серьезный сдвиг в характере, поведении под влиянием чего бы то ни было. Людей трудно менять. Глупцы не умнеют, негодяи не добреют. Это только в книгах люди преображаются, вранье всё. Девочки поплачут, успокоятся, обо всем забудут. И я – тоже. И Юля очень скоро перестанет быть тихой и грустной, а станет обычной крикливой стервой. Ну и что ж...

Ближе к полудню, когда я совсем убедился, что в редакции понедельник пройдет тихо, я отыскал страничку Тани в социальных сетях. Написал ей, спросив, как дела, но она не отвечала. Я подготовил несколько новостных заметок, и, вновь заглянув на ее страницу, не увидел ответа. Наверное, на самом деле плотно готовится к экзаменам. Или кукле платье шьет. Мысленно пожелав ей удачи, я достал из сумки тетрадь и стал читать.

10

Мы влюбляемся по причинам совершенно необъяснимым. Тот, кого любим, становится центром нашей души. От него ничего не требуется. Просто потому что этот человек есть, наше сердце становится лучше, добрее, мы готовы к хорошим поступкам. Вот именно так я и влюбился в Лизу. И то, что она была молодая мать с ребенком, это чувство только усиливало. То, что я встретил ее, я воспринимал как награду, глоток воды после всего пережитого. Когда не спалось, я представлял, что мы поженимся, у нас будет дом, счастье, новые дети.

Но в те дни стать для нее даже другом я не мог...

Я жалею, что не осмелился тогда поговорить с ней. Если бы я объяснился тогда, сказав ей просто что-то хорошее, чтобы просто ее поддержать, то сейчас мне стало бы намного легче. Было бы у меня в сердце хотя бы короткое воспоминание нашего разговора, хоть какие-то обрывки фраз, обращенных ко мне... но для нее я так и остался странным и видимо, опасным пациентом, молодым шизофреником с манием слежки за ней.

Лейтенанту Воронину я ничего не сказал, а вот со старцем Афанасием поделился. Точнее, он сам как-то все понял без слов. Он почему-то заплакал, его нижняя губа тряслась, пальцами он сжал волосы и выл. Потом убежал, и тотчас вернулся с поленом, завернутым в тряпки. Так и сел с ним, стал плакать, выть, пеленая деревяшку:

– Спи, спи, на травке, дитятко! Никто тебя не обидит! – причитал он.

Тогда я подумал, что старец все-таки самый настоящий больной, и, наверное, правильно, что его поместили на лечение. Теперь же, вспоминая его плач, я только содрогаюсь, понимая, что он был настоящим посланником неба. Как-то мы сидели с врачом Лосевым, и я просто сказал ему, что Лиза, то есть, Елизавета Львовна, очень хорошая. Он улыбнулся, словно тоже все понимал, и просто положил мне руку на плечо. И так мы долго молчали. Время и судьба на минуту стерлись, и показалось мне, что не было ничего из прошлого, нет истории, которая прошлась по моей жизни, словно плугом по камням. И нахожусь я не в лечебнице, а просто выехал за город и сижу с близким другом на траве среди деревьев. И, поделившись самым сокровенным, что было на сердце, мы просто слушали звуки природы, и завтрашний день будто и не сулил ничего плохого. Не было горя, войны, ничего не было.

– Да, она хорошая, – согласился, помолчав, Алексей Лосев. – Она немножко запуганная, нерасторопная в работе, но понять ее можно. Война для нее слишком серьезное испытание.

– А муж, то есть, отец ребенка погиб? – спросил я, пытаясь не выдавать волнение.

– Я не знаю, – ответил он и посмотрел на меня, все понимая.

"Любишь, брат, так люби!" – читалось в его глазах.

Но таких светлых моментов было мало. Враг был уже близко, и только чудо могло обратить полки немцев назад. Мы уже слышали залпы рядом. Было трудно понять, откуда они раздаются. Я не думал, что будет завтра. Поэтому новый разговор с Лосевым поразил меня. Я сначала не поверил его словам. Он улыбался, но при этом говорил с грустью в голосе:

– Николай, тебя выписывают, ты свободен, – и я понял, что печаль его объясняется тем, что и он считал меня близким другом, ему было нелегко расстаться со мной.

Сначала смысл его прямых и понятных слов не дошел до меня.

– И что же? – спросил я.

– Ты свободен. Можешь уходить из больницы хоть сейчас, после оформления документов. Или завтра. Как сам хочешь.

– Но почему? – я вспомнил разговор с лейтенантом Ворониным. – Что, удалось отправить письмо в воинскую часть?

– Да письмо-то ушло, хотя это было и непросто сделать. Если бы напрямую из больницы, Беглых наверняка бы постарался перехватить. Я отправил его иными путями, но зная, как сейчас тяжело, я даже не уверен, что оно дошло вообще.

– Тогда что? – удивился я.

– А вот этот вопрос уже особенный, – он помолчал. – Раньше мы с тобой об этом вслух не говорили, но понятно, что попал ты сюда по вопросам, связанным с политикой, и было особое распоряжение. От майора Пряхина. Так вот, поступило новое, от него же, только с фронта, этот человек, несмотря на высокое звание, сейчас на передовой и почему-то вспомнил вдруг о тебе. У Беглых, говорят, даже руки тряслись от злобы, когда он держал поступившую бумагу. И рад бы он порвать ее, да не смеет. Вот так.

Лосев взял меня под локоток и повел в центральный корпус. Видимо, хотел убедиться сам, что мне выдадут справку и все необходимые документы:

– Тебя не должны были выписывать вообще, если бы дожил до старости, то так и умер бы в лечебнице, – говорил он. – Я об этом знал, но такую правду никогда бы не открыл, сам понимаешь, почему. Я не мог отбирать у тебя надежду, и, как оказалось, нет ничего невозможного.

– Как думаешь, виной всему война? – спросил я. – Может быть, Пряхин подумал, что я, молодой и крепкий, нужен для фронта.

– Не знаю, правда, о чем он думал.

"Скорее всего, он просто вспомнил обо мне и решил, что допущенную в прошлом ошибку теперь уже можно исправить, – подумал я, и только тогда окончательно понял, каким человеком на самом деле был Евгений Пряхин. Нет, он не был предателем. Он точно не был организатором дела о "немецкой группе". Но поняв, что именно я попал в передрягу и втянул в нее близких людей, внешне оставаясь твердым и неприступным, он постарался изменить ситуацию. Он перехватил меня у яйцеголового Циклиса, пользуясь своим положением и званием, хотя мог бы этого не делать. Пряхин сделал так, чтобы я не угодил в лагерь, а находился рядом, у него под рукой, в лечебнице. И вот теперь по его же распоряжению мне дают свободу. Как ни крути, но именно ему, в конце концов даже в тех условиях удалось сохранить человеческое лицо и достоинство. Думаю, если бы в его силах было помочь отцу, он бы сделал все возможное. Поэтому я писал выше, что жалею о проклятиях, которые высказал ему в лицо во время нашей последней встречи. Оказалось, что он их не заслужил. Потом я узнал, что Евгений Пряхин получил звание старшего майора и погиб, попав в окружение под Ельцом. Получается, что документ с требованием о моем освобождении он успел составить и послать накануне гибели...

– В послании Пряхина есть указание, куда и к кому тебе нужно явиться в Воронеже. Но все не так просто. Враг уже на подходе. Так что я не знаю, кому легче – всем нам, кто останется в больнице ждать свою судьбу, или тебе. Что там тебя ждет, вообще неизвестно, – сказал Лосев.

Получив справку и документы, я отыскал лейтенанта Воронина:

– Это хорошо, иди в город и найди способ, чтобы тебе позволили с оружием в руках защищать Воронеж! – сказал он. – А за нас не беспокойся. Нас тут тринадцать бойцов Красной Армии, так что если немцы придут, мы не сдадимся, и больных в обиду не дадим!

Он говорил бодро, но, видя его, сидящего на скамейке с одной ногой, бледным и осунувшимся от недоедания лицом, я понял, что произойдет здесь на самом деле с приходом фашистов. Но, в любом случае, волю в Воронине они не победят:

– Иди смело, и сражайся, Николай! Большая справедливость, что тебя, наконец, отпустили, хотя надо было раньше. Ты цел, здоров, и не имеешь права пересиживать тут с больными и калеками!

Осознание, что я свободен, взбудоражило меня. Я не знал, что будет дальше, но не видел впереди ничего плохого. Собрав все документы, а также получив сведения из письма, куда мне стоит попасть в Воронеже, я отправился в путь. До ворот меня проводил врач Лосев, мы пожали руки, обещав друг другу, что обязательно встретимся после войны:

– Только не здесь, и не в качестве пациента и больного! – сказал он.

Я обернулся, прощаясь с местом, где провел столько времени. Я пригляделся – среди деревьев я различил фигуру Лизы, она сидела на скамейке и покачивала малыша. Я помахал ей рукой, хотя знал, что она снова меня не видит. Впереди меня ждала неизвестная дорога, и я постарался запомнить навсегда ее светлый образ, чтобы потом он не раз приходил ко мне, помогая справиться с трудностями.

У ворот меня догнал старец Афанасий. Он просунул мне склянку и сказал:

– Помни меня, дружок, что был такой вот Афанас – свиней пас. Глаза как тормоза, нос как паровоз, губы – как трубы. Ни о чем не думай, я обо всех позабочусь, всем глазки прикрою и спать уложу!

Я, конечно, ничего не понял, но обнял его. Почему-то подумал, что мне не хватает винтовки на плече. Если бы она была, то можно подумать, что самые близкие люди, которых так мало, но они так дороги, каждый по-своему провожают меня на войну. И, прижав к себе старца Афанасия, я точно знал, что ухожу и буду сражаться за них, если мне это позволят. Прав все-таки лейтенант Воронин – я засиделся, пора идти. И, как бы это ни звучало неправдоподобно, очень и очень многих людей из лечебницы, с кем провел столько времени, я считал своей новой семьей, нуждающейся в моей защите. Лиза, Юра Лосев, старец Афанасий, художник Яша... И даже те, кто говорил замысловатый бред, теперь представлялись мне детьми, такими же, как Марк, за которых теперь именно мне, человеку с направлением и справкой, предстояло защитить.

Я брел по дороге на Воронеж, хорошо зная ее. Мне встречались обозы с ранеными и амуницией, несколько раз подходили военные и интересовались, кто я. Мои документы они изучали долго и придирчиво, но все-таки отпускали. Я был устал и голоден, ноги ныли. Наконец один шофер в форме сказал мне фразу, которую я ждал:

– Раз вышел из больницы и готов биться, я довезу тебя по этому адресу в Воронеже. Это городской комитет обороны, – я запрыгнул в кузов полуторки, и, глядя на свои стоптанные штиблеты, был рад, что машина несет меня так быстро. Только окрестные виды не радовали. И пригород, и сам Воронеж замерли, будто готовились к чему-то страшному, и я еще, как выпавший из гнезда неокрепший птенец, не мог понять масштаба надвигающейся бури. Это были последние дни июня сорок второго года. И, когда я попал по адресу, указанному Евгением Пряхиным, показал все документы, а также и его письмо, человек в форме НКВД внимательно изучил их, потом осмотрел меня, задал несколько вопросов. Услышав мои ответы, он порвал справку из психиатрической больницы, сказав:

– Всего этого достаточно, я знаю и уважаю товарища Пряхина. Ты сам-то, выходит, воронежский?

Я только кивал.

– Это хорошо. Теперь за родной город постоять надо, готов? Ну и хорошо. Забудь всё. О больнице этой особенно, тебя там не было! И главное, не говори больше нигде и никогда о ней, понял? – он смотрел строго. – Тебя там не было!

– Да, никогда, – ответил я.

– Иди, боец, я распоряжусь о твоем зачислении в батальон ополчения. Военную науку будешь постигать в бою.

В первой тетради, где речь идет о знакомстве с Эрдманом я писал, что не призывался в армию из-за сердца. Но в ту минуту, когда услышал к себе это небывалое обращение – "боец", я вытянулся, и, развернувшись на пяточках, вышел из кабинета. Сердце мое не казалось больным, а прыгало в груди.

Теперь я был не забытый всеми больной с диагнозом, его навсегда одним движением вычеркнули только что из моей судьбы. Я был не враг, не участник прогерманской группы, а боец ополчения. Значит, прошлого не существует, и моя история только начинается. Тогда я не мог знать, что заслужил этого не только благодаря письму Пряхина, но и тому, что враг подходил к Воронежу, и живая сила, чтобы отразить его, нужна была неимоверная... Выжить в предстоящей схватке было так трудно, что мое прошлое уже ни для кого не имело значения...

Но я пронес свое прошлое в сердце до конца, до сегодняшних дней, Мишенька... И рад, что выжил, и могу рассказать тебе обо всем.

11

Прошло еще несколько дней, и я наконец получил ответ от Тани.

"Привет. У меня всё хорошо. Экзамены уже сдала, теперь остается ждать – зачислят, или нет. Как ты?"

"Конечно зачислят, ты так готовилась и старалась! Теперь-то у нас получится встретиться?" – написал я.

Наступила пауза. Таня не отвечала, хотя я видел, что она "онлайн". Может, отвлеклась на что-то, или решает, как ответить. Если задумалась, хорошего вряд ли стоит ждать.

"Извини, в ближайшие дни не смогу. Буду занята".

Ну что ж, к этому и добавить нечего, решил я. И написал:

"Предложение о встрече в силе. Готов, если надо, помочь в делах, побыть еще раз твоим шофером. Обещаю без поломок".

"Хорошо", – ответила она и прислала милую картинку с улыбкой.

Мне хотелось продолжить виртуальный разговор, но я не находил, о чем еще написать. Это был будний день в редакции, подошла Юля, сказав, что мне надо съездить на какую-то пресс-конференцию, и я, вздохнув, отправился на очередную скучную встречу. Затем снова шли дни – один за другим, серые и привычные. Несколько раз я порывался написать что-нибудь Тане, но понимал – мне просто нечего добавить к тому, что хочу встретиться и просто ее увидеть. Но и напрашиваться тоже не хотел. В конце концов, как я уже говорил про восточную мудрость, между людьми десять шагов. Теперь я ждал, сделает ли она свой.

Выходя вечерами на крыльцо, я понимал: скоро мой первый дачный сезон закончится. Становилось ветрено, дождливо, и последние дни августа почему-то больше напоминали середину осени. Многие соседи уже не появлялись, и в такие минуты мне казалось, что я остался один-одинешенек среди пустующих стылых домиков.

В одну из таких холодных ночей я увидел сон – необычный и яркий. Воронеж в руинах. Сильный мороз, глубокие снега. Повсюду протоптаны глубокие чернеющие тропы, и я не иду, а лечу над ними, словно призрак. В ушах – гул, как будто город не только разрушили, но и опустили на дно океана. На развилке троп увидел табличку, синели неровные, написанные краской буквы: "Мин нет". В районе "Динамо" чернел остов трамвая, смотрел на меня потухшими глазницами фар. Напротив него – подбитая гусеничная бронемашина с пулеметом, немецкий крест на боковине весь испещрен пулями. Я летел дальше, и видел только мертвую технику – нашу и фашистскую. У мрачной развалины какого-то учреждения – высокие белые холмы, кресты из неровных березовых бревен с немецкими касками. Мимо бредет укутанная в тряпье девочка, сжимая в посиневшей ладошке ржавую керосинку. Лицо скрывает платок, не увидать глаз. Она шагает медленно, как тень. Мы так близко, что могу дотронуться до нее рукой, но девочка меня не замечает. Огибаю ее и быстро, словно гонимый ветром, достигаю реки. Воронеж во льду, и люди, как черные точки, склоняются, набирают воду из пробитых снарядами воронок. И ничего не слышно, кроме гула, который только нарастает. Город обуглен и сер. Я бреду, бреду куда-то, и картины меняются, словно в короткие минуты глухая зима сменяется весной.

Снег уплывает грязными ручьями, и я вижу луга в пойме, устланные искореженными телами. Обернулся к городу – он сожжен, обескровлен, но не убит. На моих глазах он медленно и тяжело пробуждается от кошмарного сна, ворочается, дышит со свистом, готовясь сбросить труху и обломки. По раскуроченным улочкам первые рокие шаги делает красавица-весна в зеленом платье, и, подняв руку к небу, она призывает солнце. Великое Солнце-Мать, которое миллионы лет назад сумело наполнить бездушную материю жизнью, а значит смыслами и верой, вновь направило лучи сюда. И я был частью этой большой души, плакал и одновременно смеялся. В пустых глазницах домов теплилась жизнь. Там сжигали мусор, чтобы согреться, из окон шел дым, ветер уносил его на запад. Время ускорилось, и на месте рытвин и окопов вырастали штабеля кирпича, и выжженный город поднимался, рос, зажигался тысячами фонарей, и люди с радостными криками покидали укрытия и обнимались.

Я проснулся, услышав звонок. Удивился, что это был сон, настолько он казался реальным. Звонила Ольга Фадеевна. В голове шумело, и я не сразу понял, про какую папку она спрашивала. Потом вспомнил – она же мне давала материалы про "серый дом". Конечно!.. Только я их ни разу не открыл. Читая дальше воспоминания Звягинцева, я потерял интерес к дому НКВД. Я обещал вернуть папку, нисколько не переживая, что не ознакомился с ее содержанием.

– Сегодня будет экскурсия в двенадцать часов в районе СХИ. Ее проведет замечательный краевед Владимир Размустов, он много интересного расскажет о боях за Воронеж. Может быть, вы сможете прийти? Заодно и принесете мои материалы, – сказала она, и я обещал быть.

На выходной у меня были какие-то планы, но решил их поменять – мне было неловко перед краеведом. Да и Таня, от которой не было вестей, наверняка будет там, и мы наконец-то увидимся. Да и место удобное – до сельскохозяйственного института я мог пройти пешком через санаторий имени Горького. Заодно и прогуляюсь по парку – так привык возить себя на машине, что уже и забыл, как ногами двигать.

Я шел, глядя на желтеющую листву, бледно-красные, еще не поспевшие ягоды боярышника и рябины, и вспоминал странный сон. Еще внутренний голос почему-то прошептал: "Зря надеешься. Ее там не будет!"

Когда подошел, люди уже собрались у красного трактора на постаменте. Тани среди них не было. Я поздоровался с Ольгой Фадеевной, отдал ей папку и очень надеялся, что она не будет ничего спрашивать. Так и оказалось, тем более, я заговорил первым, спросив о том, что волновало меня больше всего:

– Не знаете, а Таня будет?

– Она куда-то пропала, я ее давно не видела. И звонила несколько раз – не берет трубку. Странно, такая хорошая девушка, как появилась, ни одной экскурсии не пропускала, всем интересовалась, а тут вдруг исчезла...

– Наверное, дело в экзаменах, – сказал я.– Ведь она такая ответственная.

– Да, но они уже давно прошли. Ее собственно, уже должны были зачислить. Со следующей недели ведь сентябрь, занятия...

Я отошел в сторону и закурил. И правда, первое сентября будет всего через пару дней, а я и не заметил этого. Значит, и на самом деле что-то не так. Первая мысль была – незаметно уйти. Если нет Тани, то какой интерес быть здесь, о чем бы ни шла речь... Без нее нет никакого настроения. Но я все же остался – заговорил Владимир Размустов. Это был худой мужчина средних лет, его речь была живой, подвижной, так что он сразу привлек внимание всех:

– Дорогие друзья, мы сегодня собрались в районе Воронежского сельскохозяйственного института неспроста, – начал он. – СХИ – это красивый комплекс дореволюционной постройки для института, большой сквер перед главным корпусом и... одновременно место ожесточенных боев, первое удачное наступление защитников Воронежа девятого-десятого июля 1942 года. Мы сегодня пройдем с вами в сквер, где находятся две братские могилы.

Меня передернуло – в памяти всплыл позабытый случай, когда я проезжал на машине мимо парка в этом районе, и решил пройтись. Это было в июне, парк показался мне необычайно зеленым и запущенным. Я углубился, шум едва доносился с дороги, и было что-то звенящее, мрачное и пугающее среди этих кленов, я даже не мог понять, почему у меня возникли такие чувства. Будто я оказался на кладбище, где на каждом шагу – могила, но нет ни крестов, ни памятников. Тогда об этом я просто не задумался, а теперь вспомнил и вздрогнул – а ведь эти места усеяны костями, причем останки наших солдат и немцев навеки смешались там, среди червей, норок и корней, став прошлым, о котором не так легко и узнать. Я помню, что тогда встретил подростков, они сидели на пеньках и пили какую-то бурду, матерились, плевали на землю и бросали окурки...

– Битва за наш город длилась двести три дня, – продолжал краевед.– Известно, что Гитлер в ходе наступления на Юге не придавал взятию Воронежа решающего значения, немецкие дивизии шли на Сталинград, и вполне могли бы даже и не брать город. Однако на приступах к нашему городу немцы имели успех, и потому решили, что Воронеж станет для них легкой добычей, которую они возьмут попутно. Но, несмотря на то, что враг занял правый берег, уже последующие дни сражений показали, что планы немцев далеки до завершения, и попытка с ходу подчинить себе город терпит крах. Наши части оказали сопротивление, даже огонь немецкой артиллерии, бомбежка с воздуха, танковые атаки не сломили наших людей. Поэтому немцы вводили и концентрировали новые силы. И несли огромные потери. Им нужно было высвободить силы и бросить их под Сталинград, а вместо это они, наоборот, слали сюда всё новое и новое подкрепление, потому что Воронеж не сдавался. Город воевал на площадях и улицах много месяцев. Город дрался за каждый квартал, квартал – за каждый дом. То есть, это сражение сравнимо со Сталинградом. Благодаря героизму наших солдат мы не только оттянули дивизии, которые шли на Волгу, но и прикрыли Москву с юга. Под Воронежем разгромили двадцать шесть немецких дивизий, полностью уничтожена вторая немецкая, восьмая итальянская и вторая венгерские армии. А пленных врагов у нас здесь было даже больше, чем под Сталинградом.

– То есть, молниеносной победы над Воронежем не получилось? – спросил кто-то

– Да, вместо этого фашисты стали укрепляться здесь, строить дзоты, рыть траншеи, защищать свои позиции колючей проволокой. Именно это место, где мы сейчас находимся, поселок сельскохозяйственного института, а также Ипподромная, стадион "Динамо", Березовая и Архиерейская рощи стали местом ожесточенных боев.

Я слушал краеведа, и вспоминал сон. Пока не мог найти пути к понимаю смысла всего этого. Будто какая-то сила сообщала мне важнейшие тайны и откровения, настолько глубокие и проникновенные, что способны переменить меня, научить понимаю ценности жизни, каждого дня на земле. Да и все, что происходило со мной в последнее время, казалось, было нацелено именно на это.

– В дни боев немцы вывозили из Воронежа ценности, вплоть до бытовых вещей, – продолжал рассказчик. Группа двигалась по территории сельхозинститута, я шел в самом хвосте, но все хорошо слышал, – по их вине был разрушен город, не осталось больниц, театров, школ. Мирных людей они вешали без разбора, тела могли сутками раскачиваться на веревках. Виселицами служили не только фонарные столбы, но даже памятники, в том числе Ленину в центре города. Об этом свидетельствуют документальные снимки, которые без волнения смотреть нельзя. В подвале областной больницы фашисты сожгли более ста раненых советских солдат. Мертвые тела наших воинов нередко привязывали к решеткам забора в Петровском сквере, видимо, для устрашения. Мы все должны помнить трагическую страницу расстрела около пятисот безвинных воронежцев в Песчаном Логу, среди них было немало стариков и детей. Этих людей немцы просто зарыли...

Я смотрел, как меняются лица. Земля, по которой мы шли, помнила абсолютно все, и могла сама, без помощи историков, рассказать о прошлом на своем тихом языке. Она ничего не забыла и не простила.

– Советские военные историки, как и некоторые современные, не признают эти двести дней борьбы за наш город единым сражением, и рассматривают бои только как отдельные периоды, – продолжал краевед. – Но именно битва за Воронеж по сути вывела Италию и Венгрию из войны, и победа здесь положила начало многим дальнейшим успехам нашей армии. Воронеж, даже если судить на европейском уровне, один из самых пострадавших городов в ходе мировой войны...

Я покинул экскурсию раньше ее завершения: позвонила мама. Она спросила, сильно ли я занят, смогу ли отвезти ее в гипермаркет за город. Я, конечно, не отказал, но просьба насторожила. Что-то не так: мама никогда о подобном не просила, всегда с отцом они ездили по выходным за покупками вместе.

Я шел быстро, и, не заходя в дачный домик, сразу завел машину. Ехал быстро и, можно сказать нервно – перестраивался из ряда в ряд, раньше стартовал на светофоре, словно трогался на гонках. Жалобы отца на головные боли, просьба мамы вместо него почистить погреб, а теперь вот и свозить ее в магазин сложились у меня в общую картину, и я, наконец, осознал, что от меня скрывают какую-то малоприятную тайну. Об этом я хотел спросить прямо и сразу. У подъезда я позвонил маме и сказал, чтобы спускалась. Она долго не шла, и я нервничал, постукивая пальцами по рулю.

Наконец запел "домофон", который теперь во всех домах звучит одинаковым переливом, сообщая, что через секунду отроется дверь. Однако это выбежала девочка с собачкой. Потом опять был этот звук, и появилась бабушка Зоя – наша соседка, я надеялся, что она не заметит меня за рулем, не будет подходить и говорить о том, как я вырос. Когда вышла мама, я даже не заметил – в это время я уже отчаялся ждать, я заглянул в интернет, и не наше нашей переписки с Таней – она удалила свою страницу, будто ее и не было...

Мама открыла дверь и села рядом. Посмотрев на нее, вся моя решимость задать вопрос в лоб исчезла, и я подумал, что лучше отложить разговор. Мы молча выехали на Московский проспект, проехали кольцо с "пирамидой", уже мелькали высотные новостройки, скоро должны были начаться сосенки, за ними – бесконечные киоски, шашлычные, заправки, которые занимали каждый метр на выезде из города по липецкому направлению. Мы молчали. Скоро вдали показались купола храма – это был мой ориентир, чтобы не проспать резкий съезд к торговому комплексу, иначе придется разворачиваться в паре километров от этого места и "заходить на посадку" снова. Я так и не смог понять, зачем нужно было здесь, за городом, в торговой зоне, строить эту белую и высокую, с блестящими на солнце куполами церковь... Кто станет ее прихожанами? Люди с увесистыми пакетами после покупок, или уставшие после рабочего дня сотрудники торговых комплексов? Я не находил ответа, но был благодарен строителем храма за то, что создали такой ориентир для поворота.