Текст книги "Альма"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

НОЧЬ НА ПОЛЕ СРАЖЕНИЯ

И все же милосердие, пусть не царило над полем, покрытым грехом убийства, но проявлялось едва ли не на каждом шагу. Того же Таторского напоила кофе и вином «женщина в красных штанах, в черной юбке и матросской шляпе» – маркитантка одного из французских полков.^{913}

По мере возможности сострадание вытесняло злобу, появлялось стремление облегчить боль и страдания, дать глоток воды, перенести в более удобное место, где раненый скорее мог быть найден медиками или солдатами, назначенными для их сбора. Ситуация усложнилась наступившими сумерками, затруднившими поиск. И теперь только стон был тем ориентиром, по которому можно было найти несчастных.

По словам сержанта Ричарда Ибсли из 47-го полка, некоторые солдаты всю ночь ходили по полю, отыскивая раненых, давая им воды или водки с небольшим кусочком хлеба, чтобы хоть как-то облегчить мучения. Непонятно почему, но раненые 33-го полка не получили помощи до самого утра, и многие из них не пережили ночи.^{914}

Солдаты 20-го полка расположились на месте бывшего русского лагеря. Это не принесло им радости, так как вся округа была сильно загаженной. Туже ситуацию обнаружил 55-й полк, расположившийся южнее телеграфа. От зловония невозможно было уснуть.

^{Ричард Маккензи. Хирург 79-го полка}

Увы, кровь и дерьмо – реалии войны, к которым британским солдатам (да и всем остальным) еще предстояло привыкнуть настолько, что бы хоть их не замечать. Если кровь и смерть на войне бывают хотя и часто, но иногда, то все остальные дурно пахнущие ее «прелести» – постоянно.

С наступлением темноты англичане и французы развели огонь, пытаясь приготовить хоть немного горячей пищи. К теплу и еде сползались русские раненые. Их никто не прогонял, по возможности уступали место у костра, делились сухарями, предлагали воду, виски и табак. Многие бедняги с благодарностью принимали пищу, некоторые, особенно тяжелораненые или умирающие, отказывались с негодованием. Лейтенант Пид вспоминал, что самое удручающее впечатление произвел на него труп русского солдата с двумя медалями на груди и расколотой осколком гранаты головой, который лежал возле него, навевая не самые радостные мысли для двадцатилетнего смертельно уставшего молодого человека.^{915}

Капитан Ванделир с состраданием смотрел на русских раненых, понимавших, что помощь им будет оказана после того, как ее получат английские солдаты и офицеры, но мужественно переносивших мучения.

Офицеры 55-го полка пошли к месту, где были собраны их недавние смертельные враги – русские раненые пехотинцы. Их было около 200 человек, все сильно изувечены. Англичане оставили им немного воды, которую те с благодарностью приняли…

Можно понять эти поступки французских и английских солдат. Это были в своей массе молодые люди, оторванные от дома, души которых еще не были исковерканы войной, в сердцах которых после боя не было злобы и ненависти к поверженному противнику. Ожесточение пришло позже….

Тем из интернационала калек, кому не посчастливилось быть найденными вечером, пришлось страдать всю ночь, которая была наполнена стонами раненых и их мольбами о помощи. Некоторых раненых приходилось оставлять без помощи по единственной причине – они были нетранспортабельны, и любое движение причиняло им адские муки. К таким в первую очередь подходил священник Морской бригады Том Келли, поил их водой, давал несколько сухарей, говорил несколько слов ободрения.^{916}

Сидя у костров и моля о скорейшем наступлении утра, многие англичане, французы и турки не могли никуда деться от страшного хора смерти. Рядовой Альберт Митчел из 13-го легкого драгунского признавался, что она была тяжелым испытанием для него. «…K тому времени, когда большая часть армии спала, мы слышали раздающиеся вокруг нас стоны раненых и умирающих, некоторые молили Бога о капле воды… Мы увидели достаточно, чтобы укрепить наши чувства и сделаться черствыми к человеческим страданиям, но я на некоторое время очень серьезно задумался, прося у Бога защиты от опасности…».^{917}

Мучения многих затянулись надолго. Некоторых раненых англичане или не нашли, или попросту забыли на поле сражения. В ноябре русские кавалеристы из частей, направленных главнокомандующим для размещения «на поправку» по деревням в сторону Евпатории, находили в заброшенных сельских домах «…много сгнивших трупов англичан кучами, вповалку. Это были раненые в Альминской битве, не подобранные своими. По рассказам пленных, захваченных тогда казаками, можно было заключить, что большая часть раненых притащилась к берегу, когда флот уже снимался с якоря. На призыв их никто не отозвался, и они так и погибли: кто тут же на берегу, а кто был посильнее – забредал в деревни и погибал здесь от ран и голода в невыразимых мучениях. Когда трупы несчастных были убраны, то смрад, внедрившийся в жилищах, был так силён, что его невозможно было выносить: дома так и остались незанятыми войсками».^{918}

К утру стонов стало меньше – коварный ночной холод добил многих.

ОКАЗАНИЕ ПОМОЩИ РАНЕНЫМ: СОЮЗНИКИ

Не хватало транспорта для транспортировки раненых. Уже после Крымской войны в Англии был собран так называемый Севастопольский комитет, имевший задачу разобраться с причинами огромных потерь (особенно небоевых) в Крыму. Страна жаждала крови виновных, и их срочно нужно было найти, а если не получится – назначить. Один из вопросов никак не могли понять заседавшие: как войска умудрились остаться без минимально необходимого для транспортировки раненых гужевого транспорта? То, что удалось выяснить из показаний некоего полковника Кинлока, стало потрясающим по своей циничности открытием. Оказывается, еще в марте 1854 г. он предложил доставить из Испании столько мулов, сколько нужно. Лорд Раглан и герцог Кембриджский одобрили предложение, но лорды казначейства опасались чрезмерных финансовых расходов и отклонили его. Военные настояли – и через три месяца полковнику Кинлоку поручили отправиться в Испанию для покупки 500 мулов: 300 с седлами под вьюки и 200 с хомутами для повозки. Исполнение поручения не встретило никаких трудностей и по средней цене 21 ф. с. 10 шил. животных купили. Но 200 из этих полезнейших существ вместе с погонщиками так и остались в Аликанте, откуда были отправлены в Крым только в декабре 1854 г. Джон Конкрен возмущался, что нерешительность и беззаботность чиновников привела вместо выгоды к убыткам. По его мнению, для 500 мулов и 90 погонщиков было нужно всего лишь два транспорта, на которые дополнительно можно было погрузить еще и 400–500 пассажиров и 1000 тонн продовольствия и в несколько дней доставить всё это на театр военных действий.^{919}

По причине традиционной глупости военной администрации 20 сентября 1954 г. для эвакуации раненых вместо пока еще мирно пасшихся на лугах Испании мулов в помощь войскам были высажены на берег моряки из корабельных экипажей, которые в качестве примитивных носилок использовали гамаки, в которых они обычно спали на борту. Какое-то количество раненых сразу же грузилось на корабли, остальных сносили в долину Альмы, где в нескольких уцелевших зданиях поселков Бурлюк и Альматамак и даже одной из палаток, предоставленных лордом Рагланом, были развернуты медицинские пункты.

Когда металлу надоело собирать дань жизнями, им же искалеченными, появился другой старый знакомый убийца – болезни. Вновь напомнила о себе холера, которая, казалось, передала на время инициативу более современным, но не менее жестоким средствам убийства. Хотя пострадавшие от нее истекали чаще всего не кровью, а поносом, «урожай» она собрала обильный. Англичане, не имея опыта локализации распространения эпидемии, совершили грубую ошибку, расположившись на месте бывших русских лагерей. Антисанитария, царившая там, усугубила ситуацию, создавая плодотворную почву для распространения болезнетворных бактерий. В результате к раненым пулями и осколками гранат добавились получившие заразу.^{920} Последствия не сильно отличались, а по степени мучений еще можно было поспорить, что было легче перенести.

Некоторый процент смертей врачи относят на счет неразлучного спутника войны – столбняка.^{921}

По воспоминаниям сэра Эвелина Вуда, в то время гардемарина Королевского флота, прежде чем армия оставила Альминское поле, на корабли было погружено около 1500 раненых и заболевших солдат союзников.

Не менее 200 человек из них, в основном из числа тех, чьи ранения были усугублены болезнью, умерли (в том числе 51 на борту транспортов^{922}). Среди них – генерал Тайден, командовавший Королевскими саперами.

ОКАЗАНИЕ МЕДИЦИНСКОЙ ПОМОЩИ РУССКИМ РАНЕНЫМ ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ НА АЛЬМЕ

Особенно тяжело приходилось русским раненым. Первый экзамен, данный войной медицинской службе, был провален. После Альмы, равно как и впоследствии после Инкермана, он показал свою неподготовленность и неорганизованность.^{923}

Офицер гусарского эрцгерцога Саксен-Веймарского пока Евгений Арбузов при отступлении видел «…очень много убитых, большое число раненых и отставших, сильно мешавших нашему движению».

Сказался дефицит перевязочных материалов, которые скоро закончились, а из складов в Симферополе никто не позаботился об их доставке.

Основная масса пострадавших осталась на поле сражения. Число эвакуированных на санитарных повозках, в том числе силами таких патриотов, как будущая героиня Севастопольской обороны Даша Севастопольская, пострадавших было незначительно. Остальные, при всем гуманном отношении к ним противника, на помощь могли рассчитывать лишь во вторую, а то и в третью очередь. Нужно отметить, что забота о них стала поистине всенародной.

«На вторые сутки после Альминского сражения Пестель получил уведомление от помещика ротмистра Алибея Хункалова, что на поле битвы в Бурлюке и за рекою осталось от 200 до 400 раненых русских воинов; Хункалов просил прислать за ними доктора и служителей. Англичане взяли на пароход только тяжелораненых. Их врачи, оставшиеся на поле битвы, также просили взять русских раненых на подводах под конвоем в Симферополь. Сам Хункалов боялся выехать из имения, так как греки пустили слух, что вся Альминская долина будет разграблена. Осмотрев поле битвы, по просьбе губернатора, 16 числа Хункалов подтвердил свое заявление и просил о скорейшей помощи. Губернатор просил князя Меншикова о разрешении доставить раненых в Симферополь, и 17 числа за ними были отправлены доктор Данилевич и асессор Палаты государственных имуществ Выражевич. 18 числа они привезли 250 человек в Симферополь, но симферопольский госпиталь отказался их принять, так как был переполнен больными, и в доме Старцова было уже 150 больных».^{924}

Потребовались чрезвычайные усилия и экстренные меры для подготовки города к той роли, которую ему пришлось выполнять всю войну – эвакуации, лечению и, увы, захоронению умерших раненых и больных воинов. Уже 17 сентября 1854 г. первые раненые, 1 офицер и 78 нижних чинов, были доставлены в военный госпиталь Симферополя.

В Севастополе, где в скором времени оказалось около 2 000 раненых и контуженых солдат и офицеров, возникли проблемы с их обеспечением. Часть из них привезли полковые санитарные службы, часть добралась до города сами или с помощью товарищей. И если с перевязочными материалами было более менее терпимое положение (6000 комплектов), то с госпитальными учреждениями оно стало в скором времени плачевным.

Находившиеся здесь четыре временных военных госпиталя оставались в свернутом состоянии. Лишь на второй день Альминского сражения, начавшегося 20 сентября 1854 г., начали спешно разворачивать военно-временный госпиталь, в который доставили около 2000 раненых, однако ввиду неподготовленности госпиталя помощь им удалось оказать лишь самую минимальную.

После сражения при Альме много раненых было направлено в Севастополь, еще больше оставалось на поле сражения, так как весь отряд русских войск численностью 35 тыс. человек обеспечивался всего двумя перевязочными пунктами, на каждом из которых было по три медика с небольшим числом лазаретной прислуги и десятью подводами для перевозки раненых. Когда о том, что более 2000 раненых в Альминском сражении оказалось в отчаянном положении, лежали на земле, без медицинской помощи и даже без тюфяков, рассказали адмиралу П.С. Нахимову, то он вдруг, как бы вспомнив о чем-то… сказал: «поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа (ранее П.С. Нахимов им командовал), скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел когда-то сшить для своих матросов; их должно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».^{925}

СБОР ТРОФЕЕВ. МАРОДЕРСТВО НА ПОЛЕ СРАЖЕНИЯ – ТЕМНАЯ СТОРОНА ВОЙНЫ

Масштаб поражения русской армии был очевиден. Поле было буквально усеяно брошенным оружием, снаряжением, частями одежды. Собранные в кучи, размером каждый 60 на 30 футов, трофеи постоянно растаскивались солдатами союзников, использовавших, в частности, ружейные приклады и ложи на дрова для костров. Кое– что из трофеев нашло себе иное применение. Помните, как по приказу командира 19-го Нортйоркширского полка были собраны валявшиеся русские барабаны (их вольно идентифицировали как принадлежавшие Владимирскому, Минскому и Бородинскому полкам)? Так вот, по сегодняшний день 20 сентября это полковой праздник «Зеленых Говарда», на который эти барабаны, до того стоявшие горкой в полковом музее, выносятся перед строем полка и его гостями, прибывшими на День Альмы. Судя по предполагаемой полковой принадлежности музыкальных инструментов, солдаты собирали их по всей протяженности Альмы.

Некоторые солдаты, почувствовавшие после нервного напряжения боя сильный голод, начали поиск продуктов в ранцах убитых, в изобилии валявшихся вокруг или еще остававшихся на спинах мертвых.

На следующий день поиск пищи превратился в необходимость. Источником ее пополнения служили в первую очередь брошенные и снятые с убитых русских солдат ранцы.

«На вершинах близлежащих холмов солдаты находили сотни ранцев, чтобы, открыв их, разочарованно обнаружить внутри несколько кусков черного хлеба и раскрошенное печенье[85]85
  Возможно, что в переводе неточность. По всей видимости речь идет о традиционных для солдат всех армий сухарях,


[Закрыть]».^{926}

Чарльз Ашервуд из 19-го полка первым делом принялся за ранцы убитых и раненых русских пехотинцев в надежде найти что-нибудь съестное.

«…Я перевернул труп одного из них, и открыв ранец, не нашел там ничего, кроме четырех кусков черного хлеба. Не имея никакой надежды получить другие продукты от собственных снабженцев, я счел это за благо и принялся за работу, чтобы лишить покойника его груза, перерезав лямки и забрав ранец…».

Обрадованный такой находкой Ашервуд, отстегнув погонные пуговицы русских пехотинцев, набрал сколько смог ранцев и потащил их к биваку своего полка.

Из ранцев он соорудил себе укрытие от осеннего пронизывающего ночного ветра, а найденные продукты использовал для ужина. С последним его, как и многих других английских солдат, постигло разочарование. Хлеб на вкус оказался похожим на солому, но даже это было для Ашервуда лучше, чем ничего.

«Нужно признать, что трапеза не удовлетворила меня из-за запаха хлеба, подобного запаху гнилого сена, однако так как более не было ничего, удовлетворив голод, я смог заснуть, сделав себе подобие постели из сухой травы и положив под голову свою находку…», – вспоминал сержант Ашервуд.

Кроме Ашервуда, плохое качество хлеба, похожего на торф и который, по его мнению, отвергли бы даже свиньи, отмечал капеллан Келли.^{927}

Как ни прискорбно, но обирание мертвых стало массовым. Британцы склонны обвинять в этом прежде всего своих союзников, говоря о привыкших к подобной практике в Алжире французах. Действительно, французы с удовольствием обшаривали ранцы русских убитых и просто брошенные, в изобилии устилавшие как поле боя, так и путь отступления русской армии.

Не брезговали они и обиранием раненых. Попавший в плен рядовой Московского пехотного полка Павел Таторский вспоминал: «Проходил мимо француз. Видит – человек ранен: сейчас вынул шелковый платочек, покрыл ему голову и за труд вытаскал у него из кармана деньги… Не прошло самую малость времени, проходит мимо солдат: поглядел на платочек, видит – шелковый, снял его и положил тряпочку».^{928}

Конечно, военные сувениры не отрицались, но главными трофеями были вещи более нужные и практичные. Оказавшийся на поле Альминского сражения 28 сентября 1854 г. русский офицер обнаружил «свежие следы неприятеля: …растрепанные русские ранцы, при которых не оказалось ни одних запасных сапог, вместо же их валялись сабо, брошенные, вероятно, вследствие неприменимости этой обуви к крымской осенней грязи, для которой сапоги русского солдата были гораздо пригоднее».

О том, что мертвых русских разули, вспоминает видевший все своими глазами копиист Яковлев: «В это время я обернулся назад и увидел, что невдалеке от нас французы копали ямы и возле них лежали кучею ограбленные тела русских воинов. Бедная одежда прикрывала их смертные останки; ни на одном уже не было обуви».

Чиновник показал на откровенное мародерство сопровождавшему его французу (с чисто французской фамилией – Танский), но тот оправдал все военной необходимостью.

«…Я не мог избегнуть нескольких замечаний о жестоком обращении их с пленными и неуважении к телам убитых. Кстати, в то же время обернувшись, я заметил, как двое французов на берегу моря примеривали русские сапоги и силились отнять их один у другого. Кроме того, один из них держал в руке кожаный кошелек, очевидно, снятый с ноги какого-нибудь убитого русского солдата. Я невольно указал на этих грабителей:

– Вот, господин полковник, извольте посмотреть, как дороги им русские сапоги. Один из них даже и кошельком запасся. Разве они наследники убитых?

Танский, выслушав это, улыбнулся. «Теперь им сапоги не нужны, – сказал он. – Они могут обойтись и без них; пусть лучше поносит их живой».^{929}

Деревянные сабо постигла судьба, схожая с участью британских киверов. Разница была в том, что если изобретение принца Альберта старались «забыть», то деревянные французские башмаки, сгорая в кострах, согревали солдат в прохладную сентябрьскую ночь.

Обувь русских солдат отметили как качественную и потому разували павших без угрызений совести. Солдат союзников удивляло, что несмотря на то, что подошвы николаевских сапог не имели привычной им ковки, а подшивались дратвой, она была достаточно прочной.

Подошвы русских сапок в 1850–1860 гг. действительно подшивались исключительно дратвой, и только с 1865–1866 гг. в некоторых полках стали применять для этого наряду с дратвой деревянные или металлические шпильки.^{930}

Келли увидел мародерство своими глазами, когда описывал работу своего маленького отряда, состоявшего из 50 солдат и одного лейтенанта. По его словам, работали все быстро и энергично, останавливаясь только для того, чтобы «вытряхнуть из сапог» очередного мертвеца. На все возражения священника и напоминания о греховности обирания мертвых солдат ответил святому отцу, что обувь из русской кожи очень высоко ценится среди матросов.^{931}

О турках все скромно молчат, но зная нравы, распространенные в их среде и до, и во время, и после Крымской войны, не стоит особенно сомневаться, что найденные ими русские раненые в короткое время пополняли списки мертвых, а содержимое их карманов перекочевывало в ранцы турецких пехотинцев. Павел Таторский отмечает мародерство французов, но больше развитое – турок.^{932}

Касаемо раздевания убитых и раненых достаточно лишь прочитать воспоминания одного из французских моряков, что турецкие солдаты «…были обуты так же плохо, как и солдаты первой республики, до Итальянской кампании. Большинство носило туфли без задника и каблука, плохо державшиеся на ступне; часто на них отсутствовала подошва. У других был просто кусок недубленой кожи, прикрепленный к ступне с помощью ремней, завязывавшихся кругом ноги».^{933}

Естественно, что желание приобрести себе более качественную русскую обувь было, вне конкуренции, перед порывами совести. А что касается добивания раненых, то это не мое стремление описать ситуацию с максимально трагичной интонацией и тем напугать читателя. П.О. Бобровский в своих «Воспоминаниях офицера о военных действиях на Дунае в 1853 и 1854 годах» пишет, что при Четати «…наших раненых турки добивали, снимали с них сапоги, амуницию и хорошие шинели».^{934} Полковник Баумгартен в своем дневнике об этом же сражении приводит пример с капитаном Бантышем, которого «…по очищении Четати… нашли поджаренным на огне». Других раненых и доставшихся им русских офицеров и солдат турки изувечили.^{935} Таковы традиции войны и именно так начиналась война, которую некоторые неисправимые романтики пытаются представить «последней войной джентльменов». Вот только у раненых русских спросить забыли…

В Крыму, кстати, турецким солдатам было безразлично, кого грабить. С одинаковым успехом они «…снимали сапоги и платье …с британских и русских убитых».^{936}

Прошу не понимать меня превратно. Я ни в коей мере не хочу сказать, что турецкие солдаты самые никудышные из принимавших участие в Крымской войне. Скорее, наоборот. И это сейчас признают многие из тех, кто старается детально исследовать войну, не исключая ее «изнанки». Те же британцы, пусть сквозь зубы, но признают, что презираемые ими тогда турецкие солдаты и офицеры «делали» кампанию не хуже, а часто лучше их собственных. Даже в русской военной печати после Крымской войны можно было встретить утверждение, что, впитав в себя европейскую организацию от иностранных командиров, турецкий солдат выработался в лучшего в мире.^{937}

Кстати, некоторые английские офицеры не делали тайны из того, что их собственные солдаты занимались банальным мародерством, не хуже французов и турок обирая убитых и раненых, притом и русских, и своих. По словам лейтенанта Пида, сначала солдаты 20-го пехотного полка выворачивали карманы у русских, затем они обнаружили, что денег в них нет, но зато есть почти у всех в обуви. Англичане сделали вывод, что русские получили жалование перед сражением. Одни мародеры обогатились на солидную сумму.^{938}

Действительно, в русской армии нижние чины часто использовали обувь как своеобразный тайник для наиболее ценных вещей. Очевидно, считалось, что ранец могут украсть, его можно бросить во время отступления, а обувь останется наиболее надежным местом. Тому подтверждение результаты экспедиции на поле Альминского сражения в 2007 г. Тогда, например, в сапоге одного из найденных погибших русских солдат обнаружили завернутую в ткань икону-складень.^{939} Кстати, не самые плохие приоритеты среди моральных ценностей были у николаевских солдат.

Если противозаконное дело нельзя остановить, то нужно разрешить его официально. На том и порешили. По утверждению капрала гвардейских гренадер Мак Милана после Альминского сражения было официально разрешено брать в личное пользование одежду и имущество из ранцев русских убитых солдат. Сам капрал обогатился на Альме штанами, по его словам, с очень сложной системой застегивания и в то же время короткими. Вторым трофеем стала льняная рубаха, очень чистая и очень удобная, которая, как он утверждает, долго служила ему. Кроме брюк, Мак Мил– лан сменил свои ботинки на более качественные русские сапоги (он тоже называет их ботинками), которые доходили ему почти до колена.