Текст книги "Беспокойные дали"

Автор книги: Сергей Аксентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Платонов замолчал. Молчал и Веденеев. Наконец, он миролюбиво сказал:

– Не обижайтесь. К вам нет никаких претензий. Нормальный обмен информацией, не больше. Мы же работаем с иностранцами. Конечно, все они наши друзья и соратники. Но! – Веденеев сделал выразительный жест указательным пальцем, куда то вверх, –доверяя, проверяй! Не так ли?

Платонов никак не прореагировал.

– А журнал? Он у вас с собой?

Платонов достал из портфеля журнал и протянул Веденееву.

– Хорошо издан. Вы не оставите мне его до завтра?

– Пожалуйста, – пожал плечами Платонов.

Веденеев посмотрел на часы и заторопился: – Уже почти двадцать два. Опять от жены будет фитиль за опоздание со службы. Так что давайте закругляться. Мне ещё надо тут всё закрыть, сходить к дежурному, расписаться в журнале сдачи помещения… Словом, несмею вас задерживать.– И протянул руку. – А я, если не возражаете, завтра часиков в шестнадцать вам позвоню…

На следующий день Самойлов вернул Платонову журнал со словами:

– Константин Юрьевич срочно убыл в командировку. Просил вам передать.

Помолчав, брюзгливо пробурчал:

– Вечно вы со своим безответственным либерализмом встреваете в нелепые истории: то вам приспичит ехать на свадьбу в Алжир, то вот теперь, – он кивнул на журнал, – потешить свое тщеславие в иностранном издании. Не пора ли уже поумнеть на сей счет? Это ведь не только вам прибавляет ненужных хлопот, но и кафедре. И так уже идет молва, что у нас всё не как у людей…

Скосившись на Платонова и поняв, что его моралистический запал не возымел на подчиненного ни какого эффекта, Самойлов с досадой махнул рукой:

– Идите и займитесь служебными делами…

Рольф перевод не принес. И вообще на эту тему разговора больше никто не заводил. В июне Пиккенхайн с отличием защитил дипломный проект. При расставании подарил Платонову альбом с видами Дрездена, а на словах сказал:

– Я рад, что мне повезло учиться у вас, Андрей Семенович и хочу, чтобы вы знали: выпускники училища вас помнят и ценят как специалиста…

4

Неладное он почувствовал, когда узнал, что на него не заказан пропуск в академию, хотя накануне отъезда звонил Станиславу Ивановичу и тот заверил, что пропуск будет. Правда, в разговоре он намекнул на какие то неожиданные нюансы, возникшие на кафедре, но развивать эту тему не стал.

Андрей попытался выяснить у дежурного по КПП, нет ли ошибки, но капитан с красной повязкой на рукаве был явно не расположен к беседе:

– Звоните на кафедру и там выясняйте, – бросил он и захлопнул окошко.

Позвонил на кафедру – никто не ответил. Позвонил Дунаеву в кабинет – тот же результат. В недоумении вышел на улицу, прикидывая – «что бы всё это могло значить?» Вспомнил о Войнове. Из ближайшего автомата позвонил ему. Тот обрадовался звонку. Поинтересовался, как идут дела. Узнав о странном молчании кафедральных телефонов, немного поколебавшись, сообщил:

– У них там большие и неожиданные перемены. Позвоните вечером домой Михаилу Ивановичу, он вам всё объяснит. А Ерёмин, насколько я знаю, сейчас занят трудоустройством, поэтому его застать на месте невозможно. Больше ничего определенного, к сожалению, сообщить не могу. Мы ведь, сами понимаете, живем слухами, а слухи вещь эфемерная. Будет время и желание – заходите. Только как обычно, за пару дней сообщите время своего визита, чтобы я заказал на вас пропуск.

Этот разговор окончательно испортил настроение. Бесцельно пошатавшись по городу, Платонов укатил в гостиницу. Вечером позвонил Ерёмину. Тот без лишней дипломатии всё выложил начистоту: Получена директива об увольнении из рядов Вооруженных Сил всех выслуживших предельные возрастные сроки. На кафедре таковых набралось семь человек: Дунаев, его зам, три старших преподавателя, он, Еремин, и ещё один ведущий научный сотрудник. Все они уже ждут выписки из приказа, которая должна прийти в академию со дня на день. Неприятные известия есть и по нему, Платонову. Совсем недавно в академии работала комиссия по научным кадрам. Нашли целый ряд нарушений, в том числе о неправомочности зачисления его соискателем по кафедре. Оказывается, учитывая особую специфику академии, для зачисления его соискателем, должно быть разрешение не Главнокомандующего, а начальника Генерального Штаба. О чем и было сказано в бумаге, которая послужила основанием для его прикрепления…

Помолчав, Еремин сообщил:

– Начальник научно-исследовательского отдела за этот «ляп» получил «неполное служебное соответствие», а Михаил Иванович «строгий выговор». А вам закрыли допуск в академию…

– Как же так? – изумился Платонов. – В училище из академии в свое время пришло официальное уведомление о прикреплении меня соискателем, я сдал экзамен кандидатского минимума по специальности, дважды докладывал о своих работах на совместном заседании кафедр, выступал на научно-техническом семинаре …

– Андрей Семенович, – прервал его Станислав Иванович, – это не телефонный разговор. Подъезжайте завтра часам к одиннадцати. С утра мы с Дунаевым сходим к Смолину и попросим разрешения допустить вас на кафедру для урегулирования всех вопросов. Там обо все и поговорим…

В указанный срок Платонов был на КПП. Его уже поджидал озабоченный Еремин. Молча поздоровался и препроводил в кабинет Дунаева.

Михаил Иванович усадил его на диван. Сам подсел рядом.

– К сожалению, Андрей Семенович, – спокойным голосом начал он неприятный разговор, – обстановка на кафедре за последние два месяца кардинально изменилась. Пять докторов наук, в том числе и я, подлежат увольнению в запас как выслужившие предельные сроки. Уходит и Станислав Иванович Ерёмин. Вы сами понимаете, став гражданскими людьми и оказавшись вне академии, мы не сможем руководить вашей работой.

Дунаев закурил, сочувственно посмотрел на ошарашенного Андрея, вздохнул и продолжил свою жестокую исповедь:

– Я понимаю, всё это крайне неприятно слышать, тем более что работа находится на стадии завершения. Ещё максимум годик и можно смело выходить на защиту, но!… – Он развел руками:– Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Потом, вы, наверное, уже знаете о внезапно возникшей серьёзной проблеме вашей легитимности как соискателя по нашей кафедре?

– Знаю, – ответил Платонов, – только не понимаю, в чем же моя вина, и почему мне не разрешают закончить работу, когда столько уже сделано? Допустим, не будет вас, Еремина, но ведь кафедра-то остается, и работу мою на кафедре знают. Допустим, ни вы, ни Еремин теперь не можете официально руководить моей работой, но что мешает назначить нового, пусть и формального, руководителя, а вас оставить консультантами? Поверьте, я бы не злоупотребил ни вашим временем, ни вашими знаниями.

Андрей разнервничался, но старался держать себя в руках, чтобы не сорваться на эмоции:

– Что же касается разрешения Генерального штаба, то ведь вы прекрасно понимаете, это всего лишь необходимая формальность. И если из академии туда поступит представление, то, думаю, отказа не будет. Я же ведь не мальчик с улицы. И за время пребывания в соискателях ни в чем не скомпрометировал себя. Оплошности и недочеты в работе чиновников случаются в любом деле, но это, по-моему, не повод выдворять меня за ворота…

Дунаев слушал, не перебивая. Дождавшись пока Платонов выговорится, он взял со стола листок:

– Вот набросок ходатайства в Генеральный штаб о разрешении закончить вам на кафедре работу. Вчера я имел беседу с заместителем начальника академии по научной работе генералом Смолиным. Он с пониманием отнесся к ситуации, в которой вы оказались, и предложил такой вариант: Если новый начальник кафедры полковник Фалеев Константин Константинович, вы его знаете, согласится на научное руководство вами и представит ходатайство кафедры, то командование академии пойдет навстречу и обратится через главкома в Генеральный штаб.

– Но, насколько я знаю, – выдавил Платонов, – Константин Константинович специалист в области автоматических систем управления двигателей. Захочет ли он влезать в вопросы газовой динамики?

– А вот это, батенька, – развел руками Дунаев, – вам с ним решать…

Украдкой взглянув на настенные часы, Дунаев, подвел итог:

– Давайте договоримся так: вы обдумаете варианты продолжения своей работы, в том числе, возможно, и в гражданских, или других военные вузах. Поговорите с Воиновым, с МАПовцами, короче, провентилируйте все возможные комбинации. И если окончательно остановитесь на нашей академии, то позвоните мне домой. Желательно вечером. Я переговорю с Фалеевым, чтобы он вас принял. И с ним уже ищите приемлемый для вас обоих вариант. О результатах беседы мне тоже сообщите. Вот пока на этом мы и остановимся. Он поднялся.

– Извините, Андрей Семенович, но у меня через час важная встреча в академии наук, а туда добираться минут сорок, не меньше. Желаю удачи!…

…Беседа с Фалеевым была тяжелой, хотя и проходила в доверительной обстановке и в обходительных тонах. Это был как раз тот самый случай, когда с первых минут общения собеседники ощущают внутреннее взаимное отторжение и никакие любезности и радушные улыбки это отторжение не могут устранить.

Фалеев, по-видимому, был знаком с содержанием их последнего разговора с Дунаевым и решением академического начальства на сей счет. Поэтому он без обиняков повел такой разговор:

– У вас большой и интересный задел, Андрей Семенович. Можно сказать, что в первом приближении диссертация уже хорошо просматривается. Но обстановка на кафедре, как вы знаете, неожиданным образом изменилась не в лучшую сторону. Причем для кафедры это почти катастрофа. Сами посудите: из шести докторов наук остался один, из девяти кандидатов – семь. Сократили кафедральную научно-исследовательскую лабораторию. Существенно будут изменены учебные программы и курсы. И, главным образом, за счет фундаментальных дисциплин: газовой динамики и теории ракетных двигателей. В этой связи ваша тема выпадает из новой кафедральной «обоймы» и, если вы твердо намерены защищаться у нас, то её надо срочно и весьма серьезно корректировать иначе Генеральный штаб не даст «добро!» на вашу работу.

Андрей слушал, не перебивая. С каждой фразой Фалеева ему всё отчетливее становилось понятным: ничего путного с этим полковником не получится…

Фалеев достал из стола заготовленный листок и протянул его Платонову:

– Ознакомьтесь с возможным вариантом.

Внимательно прочитав содержание бумаги несколько раз, Платонов возвратил листок её автору:

– Но это означает, что фактически всю работу нужно начинать с начала. Здесь сплошная автоматика, а я не считаю себя специалистом в этой области. Потом, экзамен кандидатского минимума я сдавал по теории ракетных двигателей. Значит, его тоже придется пересдавать?

– Ну, что уж вы, право, так категоричны? – усмехнулся Фалеев. – Что значит не специалист? Все мы, окончившие военные вузы, специалисты широкого профиля. И потом, это же автоматика ракетных двигателей, а не маневрового тепловоза.

Он сделал выжидательную паузу и перешел на доверительный тон:

– Вам, Андрей Семенович, особенно волноваться не следует. Весь необходимый материал уже есть. Это пара разделов моей докторской диссертации. Ваша задача – довести его до соответствующей кондиции, выполнить кой-какие расчеты на ЭВМ. Вы оформляете все это как кандидатскую диссертацию, а я, после соответствующей переработки, использую её в своей докторской. Таким образом, – он многозначительно подмигнул, – мы с вами одной работой убиваем двух зайцев. У охотников это называется «бить дублетом». Вам хорошо – кандидатские корочки в кармане, и мне хорошо – докторская и плюс без задержки звание профессора, так как буду иметь двух защищенных кандидатов наук. Один у меня защитился полгода назад. А экзамен по специальности – вообще не тема для беспокойства. Этот вопрос я беру на себя…

Платонов с неприязнью посмотрел на раскрасневшегося паркетного полковника:

– К сожалению, Константин Константинович, я не смогу принять ваше лестное предложение. Я слишком много труда вложил в свою работу, чтобы вот так разом, выбросить её в помойное ведро.

– Очень жаль, – равнодушно сказал Фалеев, – но другого варианта для вас в академии нет.

– Ну, что ж, – поднялся Платонов, – будем искать не в академии.

Вечером Андрей позвонил Дунаеву. Его сообщению об отказе сотрудничать с Фалеевым, тот не удивился:

– Я это предполагал, – сказал Михаил Иванович, – жаль, что все закончилось таким нелепым образом, – посочувствовал он, – но я уже ничем помочь вам не могу…

Всезнающий толковый словарь С.И. Ожегова объясняет понятие шок как «тяжелое расстройство функций организма вследствие физического повреждения или психического потрясения». Было ли то состояние, в котором пребывал Платонов, выйдя за ворота академии шоком или нет, сказать трудно только чувствовал он себя погано, хотя и не испытывал ни страха, ни растерянности. И как ни странно, пребывал он в этом мерзопакостном состоянии недолго и вышел из него довольно легко, не прибегая к интенсивной терапии в виде хмельного загула. Может быть, благотворными оказались в тот момент физическая и моральная закалка, которые он получил сполна в процессе своих научных мытарств. А может быть, просто в одночасье стал старше и рассудительнее.

Ведь с прагматичной точки зрения в предложении Фалеева не было ничего предосудительного. Ему, оказавшемуся неожиданно и наверняка не без чьей-то помощи во главе одной из ведущих кафедр академии, нужно срочно становиться доктором. Тут подворачивается подходящий вариант, и он предлагает брошенному на произвол судьбы и почти отвергнутому научными чиновниками соискателю поработать на себя и не без пользы для самого соискателя.

Однако, с моральной точки зрения, которую, правда, мало кто в этой ситуации брал во внимание, это был плохо скрываемый торг. Никакой науки в фалеевском варианте не было. Она в нем присутствовала лишь как некая питательная среда для быстрой карьеры амбициозного полковника. Так же, как не было в тот момент ни у кого ни малейшего желания и заинтересованности вникать в судьбу оказавшегося в нелепой ситуации Платонова. Для Фалеева он был подходящий подручный исполнитель, для остальных и того проще – неудачливый парнишка из провинции, достойный сожаления…

Это интуитивно и уловил Платонов. Перепсиховав, он неожиданно ощутил приятное чувство уважения к себе за то, что не сломался, не поддался на лакомую приманку, за то, что не изменил своей мечте…

«Ничего, – твердил он, – прорвемся! Есть главное – нужная и интересная работа. Это признают все. В том числе и Фалеев. Всё остальное вторично. Москва хоть и столица, но мир не заканчивается на Садовом кольце…»

Позвонив Веденееву и договорившись о встрече, Платонов нырнул в подземку, рухнул на сиденье подошедшего поезда и снова углубился в размышления.

Закрыв для себя московский вопрос, он представил рыхлую, всем недовольную физиономию своего начальника кафедры и его почти стопроцентно угадываемую реакцию на известие о провале в академии: «Не пора ли вам, Андрей Семенович остановиться? Сколько ж можно шарахаться из одной организации в другую? Может быть, все-таки займетесь, наконец, своими непосредственными делами, за которые, между прочим, государство вам платит немалые деньги? Не всем же, в самом деле, быть учеными? Кому-то надо и педагогический крест нести. Хороший педагог, знаете ли, не менее важен и нужен чем посредственный ученый!..»

Воспроизведя в голове этот заунывный монолог, Андрей развеселился.

– Нет, не пора! – подумал он вслух. Рядом сидевшая девушка опасливо отодвинулась от Андрея.

– Не пугайтесь, – обратился он к ней, – я не шизик. Просто сегодня меня выперли из академии, и я вспомнил этот момент.

– За что ж вас так? – поинтересовалась спутница.

– А. ни за что. Как при разводе супругов – не сошлись характерами.

– Вы с академией не сошлись или академия с вами?

– Это без разницы. Считайте, что неприязнь взаимная и расстались, как говорится, по обоюдному согласию.

Взглянув на соседку, он отметил, она хоть и не красавица, но довольно привлекательная особа. А главное, у неё неповторимая, обезоруживающе очаровательная улыбка, которую создавали и упругие влажные губы, и подвижные как ртуть серые с икринкой глаза, и восхитительные, рассыпанные по щекам и вздернутому носику кокетливые веснушки и небрежно ниспадающие на фаянсовую шею пепельно-золотистые локоны. В её тихой улыбке ощущалась родниково-чистая душа и не замутненная житейскими вихрями вера в добро.

– Как вас зовут?

– Маша, – спокойно глядя ему в глаза ответила девушка.

– А вас?

– Андрей, – ответил он и скаламбурил: – Ну, прямо библейская парочка – непорочная Дева Мария и святой апостол Андрей Первозванный…

Маша смущенно засмеялась.

– Вот что Превосходящая, – выпалил он спутнице, – а если я вас попрошу хотя бы на полчаса не исчезать в окружающем пространстве? Вдруг у вас найдется такое свободное время?

– Найдется, – улыбнулась она, – только, пожалуйста, без примитивных ухаживаний и пылкого трепа о любви с первого взгляда. И учтите: через три часа у меня поезд в Ригу.

– Принимается!

…«Станция Речной вокзал. Конечная. Дальше поезд не идет. Просьба освободить вагоны!» разнеслось из динамика

…У подножия ярко-зеленого косогора, усыпанного желтыми цветами одуванчиков, катила бурые воды, недавно освободившаяся ото льда Волга. По ним шаловливый ветер с азартом гонял косяки серебристых переливчатых зыбей. У берега бело-голубой дебаркадер слепил глаза бликами многочисленных окон. Цветастый транспарант над центральным входом приглашал жителей и гостей столицы на увлекательную речную прогулку. Нарядный теплоходик пах свежей краской, новыми пеньковыми канатами и сосновой смолой нагретой полуденным солнцем палубы.

Едва Андрей и Маша взбежали по сходне, как вахтенный на дебаркадере отбил склянку в корабельный колокол. Теплоходик деловито рыкнул и устремился на фарватер великой реки.

Они зачарованно глядели на убегавшую за бортом вспененную воду. Беспричинная радость и необычайная легкость овладели Платоновым. Он вдруг осязаемо ощутил, как суетный переменчивый и беспощадный мир, в котором нужно быть в постоянной готовности к отражению внезапных невзгод и напастей, в одночасье исчез, едва винты теплохода вспороли упругую речную гладь. И это стало началом какого-то нового бытия…

Он взглянул на свою спутницу. Лицо Маши было сосредоточенным и, наверное, потому казалось чуть строгим и по-матерински озабоченным. Видимо, в этот момент она тоже размышляла о чём-то важном для себя.

Палевый ворсистый свитер крупной вязки эффектно облегал её хрупкую фигурку. Высокие замшевые сапожки ладно сидели на стройных ножках. Легкий порыв ветра набросил на лицо золотистую прядь волос, и в них сразу же запутались солнечные лучи.– «Прямо, Васнецовская Алёнушка на камушке в современном варианте», – отметил про себя, разглядывая её, Андрей.

…С кормы донеслись звуки гитары и знакомая с курсантских времен песня:

 
На меня надвигается
По реке битый лед.
На реке навигация,
На реке теплоход…
 

– Идем, – схватил Андрей за руку и потянул за собой ничего не понимающую Марию.

Тепло девичьей ладони отозвалось в его душе давно забытым чувством восторга. Он порывисто повернулся к своей спутнице. В её расширенных от удивления глазах плясали, словно огни святого Эльма, игривые всполохи. На палевых щеках янтарным бисером играли восхитительные веснушки…

– Мария, отвернись, – с хохотом прокричал Андрей, иначе я начну объясняться тебе в испепеляющей душу любви…

– Не получится, – игриво погрозила она пальчиком, – уговор дороже денег!

А на корме самозабвенно пели:

 
Теплоход белый беленький
Черный дым над трубой,
Мы по палубе бегали
Целовались с тобой…
 

…На маленькой прогулочной палубе, охваченной ажурным полукружьем сетчатого ограждения, в причудливых позах возлежали человек восемь девчонок и парней. Рюкзаки и палатки, разбросанные в беспорядке тут же, колоритно дополняли импровизированный цыганский бивуак. На кормовом планшире, восседал бородатый взъерошенный парень в лиловом с черными квадратами свитере, потертых джинсах и стоптанных сапогах с низкими голенищами. Закрыв глаза, он весь был во власти звучания струн.

Увидев Андрея и Машу, компания, не прерывая пения, приветственными жестами позвала их к себе, предлагая включиться в общее веселье. Бесшабашное чувство почти забытой курсантской вольницы кинуло Андрея к этим ребятам и он, на ходу подстраиваясь под их ритм, подхватил:

 
Пахнет палуба клевером
Хорошо как в лесу.
И бумажка приклеена
У тебя на носу…
 

Компания с энтузиазмом поддержала:

 
Ой, ты палуба, палуба,
Ты меня раскачай.
Ты печаль мою палуба
Расколи о причал…
 

…Веселая компания сошла в Парке Горького. Андрей долго махал им вслед, пока теплоходик не нырнул в холодную черноту пролета Каменного моста.

Вышли на Васильевском спуске. Поднялись к Красной площади. Солнце уже било из-за золоченых куполов Кремлевских храмов, разбрасывая окрест желто-малиновые брызги. В этот предвечерний час площадь была почти пуста. Гулко стучали каблучки Машиных сапожек по полированной брусчатке. Этот цокающий стук вдруг отчетливо напомнил ему промозглую ноябрьскую ночь шестьдесят первого года, когда они, участники парада, оказались невольными свидетелями поспешного перезахоронения Иосифа Виссарионовича Сталина…

Он огляделся. Ничего-то с тех пор здесь не изменилось. А вот за прошедшие годы в стране изменилось многое и к великому сожалению, совсем не в лучшую сторону.

Для большинства россиян жизнь стала безликой, бесцельной и примитивной.

На фоне нарастающего словоблудия политиков народ нищал, скудела казна. В межчеловеческом общении обесценивались некогда священные понятия: долг, порядочность, преданность делу, энтузиазм. Для подавляющего большинства сограждан все заботы и чаяния теперь сводились к поискам «нужных людей», «проталкиванию» чад и домочадцев на «хлебные» должности, «пробиванию» благ и привилегий, «доставанию» дефицитных вещей и продуктов. А дефицитом в ближних и дальних провинциях постепенно становилось всё. Теперь оттуда в столицу мчались переполненные согражданами-добытчиками поезда и самолеты. И волокли они в свои семейные гнезда из первопрестольной всё – от спичек, туалетной бумаги и вареной колбасы, до чешской облицовочной плитки, фарфоровых унитазов и консервов минтая…

…На углу возле ГУМа Андрей увидел цветочный ларек.

– Идем, – сказал он, взяв под руку свою спутницу, – я хочу подарить тебе цветы.

– Букетик ландышей и ещё, пожалуйста, – неожиданно вырвалось у него, – четыре гвоздики.

На недоуменный взгляд Марии, Андрей кивнул в сторону кремлевской стены:

– Гвоздики ему. Иосифу Виссарионовичу!

А потом Платонов проводил Машу на рижский поезд.

Маша долго махала ему из двери вагона. Андрей напряженно всматривался как в густеющих сумерках размывалось, исчезало её улыбающееся лицо… и на душе становилось тоскливо и беспокойно.