Текст книги "Беспокойные дали"

Автор книги: Сергей Аксентьев

Прохоров жестко постучал пальцем по разделочной доске, служившей им импровизированным столиком:

– Первый безошибочный признак деградации страны – сказал он, – рост государственной бюрократии, и неприкрытая повальная продажность и произвол чиновников. А в институтах «остепененные» ловкачи будут плодить неучей. Поскольку знаний у самих-то нет как говорится «по определению», и научить чему-то толковому они не в состоянии, то процесс обучения тоже постепенно сведут к элементарной купле-продаже. Прикинь-ка к чему это, в конечном счете, приведет? «Ученых» и дипломированных будет тьма, а страна дремучая, алчная и нищая. Парадокс – не правда ли? Закон достаточности, как и любой другой закон природы, очень жесток и не позволяет никому обращаться с собою легкомысленно…

Солнце уже давно ушло за деревья. Его косые лучи едва пробивались сквозь густую листву. Лиловые тени располосовали уютную поляну. Вверху быстро густело небо. От травы потянуло прохладой – это был верный признак приближающихся сумерек.

Прохоров поднялся.

– Пожалуй, давай закругляться. Выпьем на посошок, да и в путь.

Подхватилась Дора и, оглушая лес раскатистым лаем, стала суетиться возле машины.

– Я, наверное, уболтал тебя? – дружески потрепал он Андрея по плечу. – Наболело, знаешь ли, а поговорить, высказаться откровенно не с кем. Домашним, – он с досадой махнул рукой, – на всё это наплевать. У них своя жизнь. Свои ценности. На кафедре и того хуже – пауки в банке. Изварин не зря ведь тебя предупреждал. Так что не сердись, если был занудлив, непоследователен и многословен. Вот поговорил с тобой, и вроде как полегчало.

– Ну, что вы, – возразил Андрей, – я сам давно соскучился по таким разговорам.

– Ну и хорошо от того, что всем хорошо, – скаламбурил Артем Ермолаевич. – А по поводу твоего одиночества, – он сделал паузу, – могу тебе сказать: ещё не известно, что лучше – быть одному и знать, что ты один и надеяться не на кого, или иметь семью, кучу приятелей и знать, что не нужен ты им. Вернее, нужен, пока это нужно им! Вспоминай почаще Омара Хайяма: «Ты лучше будь один, чем вместе с кем попало!..» и всё будет, как сейчас говорят, окэй.

Глава VII
Радости и печали

1

Ожидание результата прохождения работы в ВАК держало Платонова в постоянном напряжении. Разум твердил, что нельзя паниковать, нет для этого никаких причин и поводов, а внутренняя тревога, душила все трезвые доводы. Ничего подобного с ним раньше не бывало. Андрей стал раздражительным и замкнутым. Это сразу же заметили на кафедре и, зная его вспыльчивый характер, старались с ним поменьше общаться. А он, хотя и понимал, что возводит напраслину, воспринимал тактичность коллег как недоброжелательное отношение к себе.

Со своей новой бедой Андрей пытался бороться испытанным методом – работой. Работой до головной боли, до ряби в глазах, до полного изнеможения.

Ещё полтора года назад они с Прохоровым задумали учебное пособие. Оно давно значилось в планах издания, и из издательства не раз приходили строгие предупреждения, но защита диссертации всё задвинула на «потом». И вот теперь он с яростью бросился погашать долг. Этот отшельнический труд хоть и не приносил выздоровления, но, во всяком случае, притуплял приступы панического беспокойства.

…Прошло почти полгода со дня защиты, а известий из ВАКа не было. Прохоров тоже ничего определенного не сообщал. Состояние затяжной неопределенности становилось невыносимым. И вот однажды – это было в конце декабря – Платонов обнаружил в разбитом почтовом ящике невзрачную почтовую открытку.

«Наверное, опять бросили ко мне очередное уведомление соседям, – подумал Андрей. – Завтра утром занесу, а то сейчас уже поздно», – решил он и машинально засунул открытку в портфель. Но какое-то волнение всё же зародилось в душе.

Дома, едва скинув шинель и фуражку, он торопливо извлек открытку, глянул на адрес отправителя и ахнул: открытка была из ВАКа. Перевернул её и на обороте прочел: «Дорогой Андрей Семенович! Поздравляю Вас с наступающим Новым Годом и в качестве новогоднего подарка сообщаю, что сегодня 13.12.80 г. Вы утверждены экспертным Советом ВАК в ученой степени кандидат технических наук. От всей души поздравляю М.И. Дунаев»

«Ну вот, – вздохнул Андрей, – состоялось. А ты несчастный хлюпик, переживал, мучался». Усталость и апатия внезапно навалились невыносимой тяжестью. Торопливо скинув тужурку и ботинки, он рухнул на тахту, втиснулся в мягкий уголок, съежился в комочек, подтянув к подбородку колени, натянул на голову плед и, совершенно опустошенный, провалился в сон…

Проснулся когда за окном едва начало брезжить. Прошел в ванную, ополоснулся. Переоделся. Пошарил по полу в поисках открытки. Она забилась под тахту. Чертыхаясь, извлек её оттуда и стал вчитываться в каждое слово, написанное каллиграфическим почерком. Вдруг удивился:

«Стоп! А при чем здесь Дунаев? Может быть просто однофамилец? Но нет инициалы М.И. Да и чего бы вдруг какой-то незнакомый Дунаев из ВАКа стал писать совершенно чужому человеку? Обычно они не пишут – тиснут штамп, проставят дату и номер протокола и всё, тем более, что вверху открытки в канцелярии пометили: „кандидат технических наук“.»

Отдернул тюлевую занавеску. За окном распласталось присмиревшее после недавнего шторма море. Оно было первозданно пустынно: ни огонька, ни дыма, ни силуэта корабля. Море не имело границ и горизонта. Казалось, что в этот ранний час вода и воздух образовали полупрозрачный дымчатый сплав и залили им все пустоты, все неровности и все впадины на земле. Законсервированные в нем предметы – дома, деревья, уличные фонари были размытыми. Отсутствие четко очерченной дали превращало окружающий мир в некую бестелесную субстанцию. Так, наверное, выглядит космическая бездна…

«Пустыня! Всё вымерло. Все дрыхнут, и люди, и море, и небо – все, все! А я вот кандидат наук, но всем на это наплевать. Ну, и черт с вами! – развеселился Платонов, – продолжайте дрыхнуть и плавиться в неге, а я пойду праздновать победу!..»

Окончательно развеселившись, достал бутылку коньяку, хлобыстнул рюмку и принялся готовить себе праздничный завтрак.

Но Дунаев не выходил из головы, и Андрей все прикидывал, откуда тот узнал о его защите, а главное – каким образом попала к нему эта карточка-извещение?

«Кретин, – хлопнул он себя полбу, – все же очень просто. Ещё тогда, в Пензенском аэропорту, Воинов обронил, что Михаил Иванович до своего ухода в отставку был членом закрытого экспертного Совета ВАК по ракетной специальности. На это замечание, помнится, Артем Ермолаевич отмахнулся: „Вряд ли он остался в Совете!“ А вот, оказывается, остался и, оказывается, вспомнил своего бывшего соискателя и первый порадовался его успеху…»

Андрей самодовольный и слегка захмелевший нежно погладил открытку:

«Не забыл! Значит, что-то есть в моей работе раз сам Дунаев, человек скупой на похвалы и лишенный всяких сентиментальных штучек, поздравил? Всё ж таки молодец ты, сукин сын Платонов!»

Едва пропикало девять, он помчался на почту и дал две телеграммы: «Получил уведомление ВАК присвоении степени. Андрей» – одну Прохорову, а другую Кручининым

В тот же день вечером почтальон принес ответ от Кручининых: «Радуемся успеху. Жди огромного письма». Но куда-то задевалось оно. А может быть, его и вовсе не было. Хотели написать, да в житейской суете, так и не собрались…

Что же касается Прохорова, то он откликнулся через два месяца. На половинке тетрадного листа своим убористым почерком написал, что поздравляет от души с присвоением ученой степени, о чем случайно узнал от ребят из головной организации. Долго молчал, потому что месяц провалялся в госпитале – крепко прихватило сердечко. Сейчас гостит у матери в Ленинграде. Планирует забрать её к себе, а ленинградскую квартиру отдать дочери – «бабы в конец одолели». И ещё сообщал, что «на кафедре тоже не мед». Между педагогами идет грызня за освобождающееся в мае место зама, за адъюнктов, за доцентство, словом кухонные склоки, переросшие в образ жизни. «Противно наблюдать, как из-за сиюминутных выгод, из-за прибавки десятки к жалованию, люди теряют разум, достоинство, честь».

По письму чувствовалось, что в который раз его крепко обидели, наплевали ему в душу, попрали чувства и при этом даже не извинились за содеянное. Чувствовалось, что он глубоко всё это переживает, негодует и мечется, и потому через два дня к не отправленному письму на клочке бумажки дописал: «Я сейчас часто задумываюсь о том – сколько же на земле негодяев и проходимцев? В том числе и среди наших общих знакомых. Прошу тебя, будь бдителен. Не верь сладким речам и, особенно, бойся подхалимов. Будь принципиален, хотя это дорого обходится…».

Ещё через пару месяцев, уже из Пензы, Прохоров сообщил: «Перевез маму к себе, а квартиру в Ленинграде отдал Светлане… квартиру отдал – отец больше не нужен. На кафедре дела стали хуже. Пора мне отсюда сматывать удочки. Прохожу ВВК на предмет увольнения в запас. Напоследок рекомендую тебе одного парнишку, капитана адъюнкта. Его заинтересовала твоя работа. Имеет желание продолжить её под твоим доглядом. Дал ему твой адрес. Посмотри. Парень вроде неплохой. Хотя, сам понимаешь, что все они неплохие, пока не дошло до дела. Но как знать? Во всяком случае, голова у него на месте. Решай дружище. Пора тебе и учениками обзаводиться….»

2

Наконец-то, всё вошло в нормальную колею, и причин для беспокойства вроде бы не существовало. Но так уж был устроен Платонов, что долгий покой и размеренная жизнь сначала начинали его утомлять, а потом тяготить, что служило верным признаком надвигающегося насыщения, и означало неизбежные поиски новых областей приложения себя.

Андрей любил свой предмет. Имея уже приличный научный, педагогический и методический опыт, материалом владел свободно. Но!..Вот это самое «но» и являлось возмутителем жизненного благоденствия.

Однажды ему вдруг стало неинтересно в который уже раз повторять отшлифованные лекции и практические занятия. Это означало, что курс «поставлен на крыло»: всё в нем разложено по полочкам, выброшено лишнее и несущественное и теперь этот предмет может читать даже начинающий педагог. А ему здесь делать больше нечего. Талдычить одно и то же из года в год он никогда не согласится. Он сделал матрицу, образец, а тиражируют пусть другие. Это не его сфера деятельности.

«Да, Платонов, – сказал тогда он себе, – пришла пора менять пластинку…»

С детства Андрея интересовало всё загадочное, необыкновенное и терпеть не мог он скучного однообразия. Решения в любых делах принимал всегда сам без оглядки на кого– либо. Поэтому ошибки и промахи, которых наделал немало, с годами развили в нём предельную собранность, экономность в чувствах и осмотрительность в делах. Он инстинктивно сторонился шумных компаний, легкомысленного веселья, пустопорожнего время препровождения. Правда, под настроение, в застолье или в кругу приятелей мог блеснуть и юмором и эрудицией, но едва появлялись признаки душевного дискомфорта – как он тотчас «выключал» себя из общего веселья. Это быстро заметили и внезапным сменам настроения Платонова перестали удивляться.

По натуре он был максималист и однолюб. Все свои нежные чувства, на которые был способен, растратил в ранней молодости, отдав их безоглядно женщине, от которой не получил ни ответного тепла, ни даже простого участия. В конце концов, так и не испытав счастья, расстался с ней трудно и тревожно.

Комфортно ему было лишь в творчестве, когда появлялась цель, интерес и желание эту цель достичь. Вот почему даже на самых крутых виражах и умопомрачительных зигзагах своего многотрудного пути в науке он ни разу не усомнился в правильности своего выбора. Единожды став на избранный путь, пройдя сквозь тернии и невзгоды, он уже не мог, да и не хотел с него свернуть. Уход с этого пути означали бы для него крах, полную деградацию. Своим мнительно-сторожким нутром он это отлично понимал и делал всё, чтобы не потерять бойцовской формы. Как ни парадоксально, но не лучшие в обыденной жизни человеческие качества здесь играли положительную роль, надежно уберегая Платонова от принятия ошибочных для себя решений…

Баку нравился ему. С годами в городе у него появилось много знакомых и приятелей. Этим он был обязан, прежде всего, своим друзьям – Лиде, Вагиту и Сулико Рубеновне. Он часто бывал у них в гостях. Сулико Рубеновна помогла записаться в библиотеку Академии наук. Там по её же протекции ему открыли доступ к редким фондам, а в уютном читальном зале для научных работников закрепили за ним отдельный столик, за которым он мог работать в любое, удобное для себя время. Однако, несмотря на разнообразную и интересную жизнь в Баку, иногда без видимых причин что-то неясное вдруг начинало покалывать внутри. Возникавшее беспокойство длилось мгновения, но ощущение неуютности оставалось после этого надолго. Сначала Андрей отмахивался от этого чувства, объясняя появлявшийся дискомфорт своей извечной мнительностью и задерганностью научными делами. Но здесь он лукавил. Просто он ещё не был готов признаться себе в том, что никогда эта экзотическая страна с шумными базарами и безалаберно-суматошными, плутовато-сердечными людьми, с бурным морем и приторно-горькими запахами нефти и газа не станет ему близкой, понятной и свойской. Он ещё надеялся, что со временем все образуется. Но принцип «стерпится – слюбится», как и в семейной жизни, здесь тоже оказался обманом…

Пока Андрей был занят борьбой за свою «науку», это чувство, задавленное страстями и эмоциями, особо себя не проявляло. Но стоило всему уладиться и определиться, как симптом тревоги не заставил себя ждать…

В этих терзаниях все точки над «i» поставила поездка в февральскую заснеженную Пензу. Поселили Платонова в том же номере, что и в июле. Было воскресное утро. Обитатели «общаги» не спешили вставать. Андрей тоже нежился в теплой постели, отрешенно прислушиваясь к гостиничной тишине. Окно, задернутое выцветшей желтой портьерой, ярко светилось, заливая комнату золотистым рассеянным светом. Продолговатый солнечный луч, прорвавшись в прореху между портьерой и косяком оконной рамы, медленно полз по стене, высвечивая её неровности и щербины. В самом луче совершалось хаотичное движение пылинок. Андрей с интересом наблюдал за их беспорядочным перемещением. Это наблюдение вызвало неожиданную ассоциацию ледового катка в городском саду: на темно-сером поле носятся, кружатся, встречаются и разбегаются, сталкиваются и отскакивают, танцуют и крутят фуэте сотни разноцветных фигур. Гирлянды раскрашенных лампочек бросают мягкие блики на исполосованный коньками лёд. Веселый гомон скользящей толпы гасят мелодии вальсов, фокстротов, танго, льющиеся из динамиков. Всё это вместе взятое создает особую интимную атмосферу, в которой молодость живет пленительной жизнью первых встреч, робких объяснений, дерзких размолвок, нечаянных радостей и горьких обид…

С Людмилой Андрея познакомил на катке Горский. Они были ровесники и жили друг от друга через два дома, но учились в разных школах. Тогда ещё мальчики и девочки учились отдельно. Хитрый Горский, как всегда, побалагурив неожиданно подхватил свою подружку и, что-то шепнув ей на ухо, увлек в толпу катающихся. Это было первое знакомство Андрея с девчонкой, и он не знал, что говорить и как себя вести. Людмила, рассеянно перебирая кисти красного шарфа, перекинутого через плечо, искоса с любопытством поглядывала на него. Молчание становилось тягостным, и Андрей, вдруг испугавшись, что она сейчас уйдет, понес какую-то нелепицу: сначала про последний хоккейный матч, потом его кинуло в дебри фигурного катания, которое тогда входило в моду, и на котором все были «зациклены». Он вдруг ни с того ни с сего стал рассказывать ей о Николе Панине первом российском олимпийском чемпионе по фигурному катанию и о технике выполнения его волшебных восьмерок, напрочь забыв, что перед ним стоит почти окоченевшая симпатичная девчонка с роскошными льняными волосами до плеч и что ей невероятно скучно…

Выбрав момент, когда Андрей, наконец, сделал паузу в своих витиеватых рассуждениях, Людмила зябко пролепетала:

– Я замерзла. Мне пора домой…

Всю дорогу они молчали. Андрей злился на себя за свою «неуклюжесть» и до зубного скрежета завидовал Горскому, который с девчонками общался свободно даже подчеркнуто небрежно и, как ни странно, это им нравилось. Возле дома Людмила протянула Андрею руку в вязанной цветастой варежке:

– Спасибо за вечер. С вами было очень интересно, – ровным, чуточку насмешливым тоном сказала она и юркнула в калитку.

Снова встретились они первого сентября. К тому времени вышло постановление об упразднении раздельного обучения, и в их классе появились девчонки. Одной из них была Людмила. И в первый же день произошел инцидент, который, наконец, сблизил их. Случилось это на перемене. Он выходил из класса, а Людмила в это же самое время, находясь в коридоре, толкнула отворявшуюся дверь и рассекла Андрею бровь. Был большой переполох. Его на «скорой» увезли в больницу. Там на рану наложили швы и отправили домой. Все это время перепуганная Людмила была с ним, а потом со слезами объясняла его маме случившееся…

Так они стали друзьями, а потом и полюбили друг друга первой трепетной и очень хрупкой любовью…

Что было дальше? Он укатил в училище, и они писали друг другу длинные нежные письма. А потом Людмила встретила старшего лейтенанта, танкиста, вышла за него замуж, и уехала со своим благоверным к месту службы в Группу советских войск в Германии. Об этом она честно написала Андрею в подробном письме. Какое-то время они переписывались. Правда, не регулярно, в основном слали друг другу праздничные поздравительные открытки с краткими известиями о себе.

В последнем письме, незадолго до выпуска Платонова из училища, Людмила сообщала, что муж получил капитана, а сын Андрей идет в подготовительный класс. Вероятно, в конце года они вернутся домой, скорее всего, куда– нибудь в Прибалтику. Желала Андрею семейного счастья и успехов в службе. Больше писем от Людмилы не было. С тех пор прошло почти двадцать лет…

Что явилось причиной столь неожиданных воспоминаний, Андрей ответить не мог. Скорее всего, эти воспоминания хранились где-то в тайниках души всегда, но получили столь неожиданный выход после поездки в лермонтовские Тарханы. Там Андрей после долгих скитаний по Северу и Югу, наконец-то, вновь, увидел настоящую русскую зиму. Такую, – какой знал её с детства: с рафинадно-искристыми сугробами, с торжественно-строгими соснами, одетыми в белоснежные пушистые мантии, с ослепительной игрой солнца в свисающих с крыш сосульках, с колким морозным воздухом. И, конечно же, с коньками, лыжами и ребячьими зимними забавами. И не случайно, наверное, потом написались лирические строки:

 
……………………………………………
 
 
Торжественно строги притихшие боры,
Подернутые снежною вуалью.
Все замерло, всё ждет своей поры,
Всё заколдовано зимой и чуткой далью…
 
 
Как сладко и легко в сторожкой тишине,
Петлять меж сосен на упругих лыжах…
А здесь, на Каспии, – снежок на скалах рыжих,
Как золотой оклад на нищенском окне…
 

И именно в тот раз, по возвращении в Баку, увидев возле аэровокзала вызывающе зеленые кипарисы, Андрей понял, что настала пора искать себе другое место. Оставаться на этой земле он больше уже не мог.

3

Незнакомый капитан Анатолий Зарницын писал, сильно волнуясь. Это чувствовалось и по тону и по содержанию его письма. Он долго извинялся за причиненное беспокойство, возносил (совершенно напрасно) платоновскую диссертацию и, наконец, для большей убедительности своей просьбы – дать согласие на научное руководство – ссылался на рекомендации Артема Ермолаевича и самого генерала Изварина. Он клятвенно заверял будущего научного руководителя в серьёзности своих намерений, добросовестности работы над темой и неукоснительном выполнении всех его, Платонова, указаний.

Если отбросить вполне объяснимую сумбурность, просьба Зарницына была обоснована: Андрей действительно затронул в своей работе один из перспективных вопросов. Зарницын подметил эту новизну. Причем не только подметил, но и провел определенный литературный поиск и довольно четко сформулировал тему будущей работы. Это уже говорило о хороших задатках соискателя.

Прочтя письмо, Андрей улыбнулся. Вспомнил себя в начале пути. Представил тогда он на суд маститого ученого солидный фолиант страниц на пятьдесят, в котором, как ему казалось, обобщил и проанализировал ни много ни мало – мировой опыт разработки целого научного направления! И как ни странно, корифей науки ответил обстоятельным дружеским письмом, в котором всё разложил по полочкам, а точнее «разделал под орех» его научный опус. Но сделал это настолько тактично и ненавязчиво, что своими рассуждениями, как бы подвел Платонова к его же реферату с совершенно неожиданной стороны. И Андрей вдруг отчетливо увидел все слабости, неточности, а кое-где и явные нелепости в своих обобщениях.

Под впечатлением воспоминаний, не откладывая, сел за ответ. Писал откровенно: тема интересная и диссертабельная, но нужна глубокая проработка вопроса. Он, Платонов, в своей диссертации лишь наметил контуры проблемы, поскольку она не являлась основной в его работе. Чтобы успешно решить такую непростую задачу, Зарницыну придется основательно сосредоточиться на теории и изучить ряд разделов математической физики. Увлекшись, Платонов, отставил письмо. Набросал основные этапы исследований, сделал кое-какие расчеты. Тут же прикинул будущие эксперименты и все необходимое для их постановки. Получалась довольно интересная работа. Просмотрел свои выкладки и убрал листок в стол.

Помнится, в одной из первых бесед в «научном подвале» Воинов наставлял его:

– Составление плана научной работы – это кажущийся формализм. В разговорах всегда всё хорошо и гладко, а как попробуешь перенести всю эту гладкость на бумагу, тут и начинаются муки роженицы – и мысли топорные, и слова корявые, и вообще все, о чем так красиво рассуждалось – обыкновенная чушь и туфта. А большая часть гениальных озарений – либо фантазии возбужденного ума, либо технически не выполнимы. Запомните молодой человек: перо и бумага, дисциплинируют ум и оттачивают мысль…

Эти мудрые постулаты Андрей испытал на собственной шкуре, поэтому и не стал посылать своему первому ученику готовых решений и подсказок.

Надо сказать, что Зарницын оказался способным и трудолюбивым учеником, а их отношения вскорости стали дружески доверительными. В своих письмах Анатолий делился с Платоновым не только научными результатами, но и держал его в курсе кафедральных событий, рассказывал об общих знакомых и вообще охотно и откровенно писал о своей повседневной жизни.

Лично встретились они лишь в конце июня. Анатолий вырвался в командировку на три дня, чтобы передать Платонову диплом кандидата наук. В коротенькой записке Артур Ермолаевич очень сожалел, что Андрей не приехал на торжественное вручение диплома, желал ему всяческих успехов и просил уделить Зарницыну время на ознакомление с его экспериментальным стендом. О себе не писал ничего…

Прошло почти полгода после июньского приезда Анатолия. Артем Ермолаевич, хотя и не был уже на кафедре, но с прежним энтузиазмом и щепетильностью продолжал сопереживать кафедральную жизнь. Особенно опекал адъюнктов. У него готовились к защите вьетнамец и начальник лаборатории испытательного стенда. Заодно он «приглядывал» и за Зарницыным. Вот только письма Прохорова стали какими-то унылыми. Не ощущалось в них прежнего азарта исследователя и искрометной технической фантазии неординарного человека. Особенно насторожило последнее. Артем Ермолаевич писал: «…Недавно гостил у меня Мануилов. Здоровье его подкачивает, да и моё тоже не „ах!“ Видно, подходит пора и вот-вот покажутся берега неторопливой Леты.… Вспоминали тебя и от души радовались твоими успехами в науке и службе. Ты правильно поставил работу с Зарницыным, и я не сомневаюсь в победном финале. Хватило бы здоровья дождаться этой минуты. Мы оба видим в тебе достойного ученика, продолжателя наших ракетных дел. Дома у меня идет война, суть которой изложу стихами, потому как в прозе не смогу передать свое душевное состояние:

 
…Мало осталось кликуш и падучих
Но их характер в родных узнаю.
Злоба, коварство и зависть живучи,
Даже в тех людях, которых люблю…
 
 
………………………………………
 
 
Люди, родные! Правду не скрою:
Бросьте эмоции, гены поправ.
Можно ли жить с топором за спиною?
Утихомирьте наследственный нрав!…»
 

Перечитав письмо, Платонов решил: «Надо на зимние каникулы смотаться к шефу. Ему там невмоготу».

Тут же сел за ответ. Долго маялся, никак не находя нужных слов. Всё выходило либо слащавым, вроде леденца для зареванного младенца, либо казенным, как статьи инструкции. Ничего, не придумав, послал красивую новогоднюю открытку с пожеланиями здоровья, терпения и оптимизма. В ней же сообщил о своем намерении в конце января приехать в гости.

…А ещё через день получил письмо от Зарницына, в котором тот сообщал, что Артём Ермолаевич умер три недели назад от обширного повторного инфаркта. Сам он в это время находился в краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам – погиб старший брат. В Пензу вернулся две недели спустя после похорон Прохорова…

«Не может этого быть! Он же мне писал письмо. Оно пришло позавчера. Не может этого быть!» отмахивался от страшного известия Платонов, лихорадочно шаря в ящике стола. Найдя, наконец, письмо, стал искать дату.

Артем Ермолаевич обычно исповедальные письма писал не в один присест – дня два-три, а то и неделю и дат в таких случаях не ставил. Не было даты и в этом последнем письме. На плохо пропечатанном штемпеле пензенского отделения связи Андрей с большим трудом разобрал–таки: письмо было отправлено за три дня до его кончины…

«Где его носило почти месяц? И на каких волах его везли? – взорвался он. – А что же кафедральные лизоблюды не сообщили? Когда делал им отзывы на авторефераты, акты внедрения их научных разработок, вились, как мухи, возле банки с медом. Всё помнили и поздравляли с каждым праздником и с днем рожденья. А вот что умер шеф – ни у кого не хватило ни ума, ни желания вспомнить обо мне и сообщить. Быстро всё забыли. Сволочи!…»