Текст книги "Осенние дивертисменты"

Автор книги: Сергей Сухонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Вызывали. Сказали, на Битюгова не выезжаем.

– А, что так?

– А как он им в прошлом году этаж проломил, так больше и не ездят.

Ну а милиция что? Всё же их сотрудник.

– А что милиция, как они целым взводом подъезжают, он сразу в подвал, а там сами знаете, ищи ветра в поле. Сообразительный сукин сын.

– Сегодня же заделать кирпичом все допустимые проходы в подвал. Больницу позорит. Сволочь такая! – а затем обратился к зрителям, – все разошлись по палатам и рабочим местам. Что голого мужчину не видели?

– А вот и не видели, – заявила нахального вида бабёнка, из группы не желающих покидать зрелище, – именно таких и не видели.

– Постыдилась бы Нюрка, – проворчала Матвеевна, – ты и не такие видывала, всяких размеров.

– А ты что, с линейкой стояла?

– Тьфу ты, – плюнула Матвеевна и добавила нецензурное.

– Слушай мою команду! Взяли орудие лова, растянулись в цепь, подравнялись, пошли! – сержант, махнул рукой, сеть натянулась… и словно дробь африканских охотничьих барабанов затопали быстрые ноги санитарок, строй импульсивно дёрнулся, замер и вновь пошел грозным оскалом белых халатов. Экстравагантно костюмированная жертва заметалась. Сафари продолжилось.

Битюгов ужасно страдал геморроем. Страдал и гордился. По молодости лет Клирик в шутку пояснил, что геморрой – болезнь интеллектуальная. Бывает у врачей, педагогов, доцентов и лиц, приближенных к политбюро. Милиционеры, как известно, шуток не понимают. Естественно, в результате вольной трактовки причины заболевания, Битюгов от операции отказался, а при любом возможном случае повторял, – ухожу вот завтра на больничный, – загадочно улыбался и добавлял, – с геморроем. Но болезнь прогрессировала и после долгих, переговоров с женами, врачами и любовницами он решил от хвори избавиться. Несмотря на интеллектуальную подоплёку нозологической формы, хирургическое и радикальное решение проблемы обозначило свои реальные очертания. Обращение к Живорезову на предмет геморроидэктомии стало закономерным исходом в создавшейся ситуации. – Убрать дрянь из задницы – с сожалением восклицал Битюгов, – не пристало быть заслуженному майору, строевым шагом не шагивать. Что молодёжь скажет? Молодёжи до Битюговского геморроя было, что Эвересту до среднерусской равнины. И чтобы не портить невзрачным шагом слаженную колонну защитников правопорядка, героический любитель парадного строя обрёл желание избавиться от горячо любимого недуга.

Кроме умения красиво шагать он писал стихи и литературные произведения в прозе. Использовал псевдоним – Аркадий Сельдерей. Вероятно по аналогии с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Ну а поскольку отменных литераторов из милиционеров в истории Российской литературы замечено не было, то и печатали его весьма слабо. Другое дело писатели из врачей – Чехов, Булгаков, Сухонов.

"Читать Битюговские сочинения, что лечить триппер марганцовкой – одинаково безрадостное занятие" – как-то указал в рецензии на творчество майора-литератора местный критик. Битюгов обиделся и запил.

Как все несостоявшиеся писатели Битюгов с горя употреблял. Употреблял, как следует, и потому хворал часто встречающейся в стране патологией – алкоголизмом.

Окончание приёма спиртных напитков, необходимое для проведения хирургического вмешательства, с удивительным постоянством заканчивалось белой горячкой. В цепких объятиях delirium tremens обнажённое тело майора пребывало уже третьи сутки. Неугомонность подорванного здоровья удивляла. Определённо чувствовалась служебная закваска.

Многочисленные попытки оперироваться традиционно закончилась обезьяноподобным состоянием. Поэтому вся история с милицейским геморроем, определённо поддерживала перманентно-стрессовое состояние у руководителя лечебного учреждения, персонала и больных, в чьи приделы вторгалась мятежная душа беспокойного майора.

Оставив поле брани, главный врач по бесконечно длинным и кривым коридорам отправился в хирургию. Оставшийся путь проделали почти без приключений, если не считать, что Василий Сергеевич вступил в кучу кошачьего дерьма, чудом не упал, заскользил, замахал руками и поехал словно фигурист после неудачного тройного луца. – Надо бы лампочки вкрутить, – единственное, что произнёс взопревший руководитель муниципального учреждения здравоохранения.

Ординаторская хирургического отделения располагалась на втором этаже. Представляла собой – квадратное помещение с древним платяным и книжным шкафами, кроватью, четырьмя двух тумбовыми столами, фикусом в кадке, семью телефонами, шесть из которых не работали, работающий же аппарат стоял на полу. Далее помещение украшали ряд предметов повседневного назначения. Пыльный медный охотничий рог, телевизор "DAEWOO", на котором стоял "Старт" 1959 года выпуска, причём изображение было на верхнем аппарате, а звук явно исходил из нижнего собрата. Поодаль висела картина, выполненная в масле – "член организации "Молодая Босния" Гаврило Принцип совершает убийство Австрийского престолонаследника Франца Фердинанда. 28 июня 1914г.". Ближе к фикусу расположился одноногий скелет, с наброшенным на голое тело пиджаком. Грудь костлявой фотомодели украшала фанерная аксиома – "Цветы не пьют". На противоположенной стене в золотистой рамке висела репродукция "Джоконды" с трогательной надписью: – "Костику от дяди Леонардо".

За большим столом собралась колоритного вида компания. Развалившись в кресле, восседал и.о. заведующего отделением Костя Живорезов. По правую руку, укутавшись пледом, полулежал отец Фалалей. Его поколачивало. Похмельное тело ёжилось, морщилось и пыталось выглядеть достойно. Третьим, в позе пирующего римлянина расположился профессор Варрава Модестович Сидоренко. Вся компания пила чай. Клирик удерживал кружку в ладонях и при каждом глотке шумно, с наслаждением выдыхал.

Разговор происходил между материалистом Сидоренко и идеалистом Фадеевым. Предметом спора обреталась христианская концепция о греховности помыслов. Прихлёбывая, отец Фалалей развивал мысль, – покаяние есть многократное духовное рождение. Действительно же и спасительно оное может быть только тогда, когда освятится, если не торжественными клятвами, то искренними желаниями и сердечными обещаниями впредь не грешить помыслами, но время от времени улучшаться, исправляться и совершенствоваться.

– Если я Вас правильно понял, Батюшка, – продолжил Сидоренко, – то греховное падение служит двигателем духовного совершенствования. Ведь понятно что, отсутствие отрицательных деяний, прибывает помехой нравственному обогащению личности. Вообще диалектика христианской истории построена на грехопадении и возможности покаяния. Вспомним спутницу Христа – Марию, и более поздние события, как пример метаморфоза Савла, обратившегося из борца с Христианской идеологией в апостола Павла.

– Вот-вот, – продолжил тему Костя Живорезов, – когда мне было одиннадцать лет, мать застукала, как я за бабами в бане подглядывал. После чего такую выволочку устроила, что стал я лучше учиться, а по окончанию учебного заведения поступил в медицинский институт.

– Видите, мой духовный оппонент, – поддержал Костю профессор Сидоренко, – если бы Константин не грешил помыслами, то хирургия не обрела бы столь блистательного специалиста.

– Смею заметить, – продолжил Клирик, – Вы уважаемый Варрава Модестович из весьма точных наблюдений делаете совершенно неверные выводы. Только после исповеди и глубокого покаяния представляется возможным придти к самосовершенствованию. Перед пастырем следует открыть все наши язвы, все наши раны, все наши скверны и всю нечистоту, как телесную, так и душевную. Иначе наша исповедь будет не исповедь, а пустой обряд, и Господь накажет нас тем строже и правосуднее, чем дерзновеннее и не осмотрительнее мы к Нему приидем.

– Ну, это бросьте. Чем больше, после отменной выпивки, на себя в милицейский протокол наклевещете, тем строже закон и обойдётся. Не зря Господь пьяных амнезией наградил, чтобы меньше языки развязывали и на себя лишнее не наговаривали. А ведь чем изощрённее преступление, тем и тяжелее наказание. Потому свои проступки надо скрывать от милиции, начальников, да и от Бога во избежание строгих разборок и последующих санкций.

По поводу открытия для взора начальствующего, поступка неблаговидного, есть у меня в памяти история. Случилось она, в начале восьмидесятых в больнице номер один.

История, рассказанная Варравой Модестовичем в подтверждение выдвинутой концепции и в назидание

В то странное время, непонятное положение образовалось с полиграфической продукцией. Зайдёшь в книжный магазин. Полки ломятся. Первосортная невостребованная литература штабелями лежит. Материалы партийных съездов и конференций, работы Ленина и Брежнева в громадном количестве заполняли все подсобные помещения книжных магазинов. «По заводскому гудку», «Целина», «Малая земля» и прочие артефакты старческой мысли не брал привередливый читатель. Обидно. Самая читающая страна отвернулась от великой Русской литературы.

В то же время, не разбирающийся в печатных шедеврах народ, просто зажрался. Требовал он литературу никчемную, даже, к примеру, буржуазную. В восторг приходил от "Графа Монтекристо", "Трёх мушкетёров" и зачитывался произведениями Пикуля, Куприна или Бунина. А была та литература в колоссальном дефиците. У спекулянтов до десяти номиналов стоила. Приобретал читающий обыватель низкопробные шедевры и по другому пути, на сданную макулатуру. К примеру, сдал двадцать килограммов – получи "Графиню де Монсоро", ещё двадцать – стихи Бальмонта. Ну а где же этой макулатуры напастись? Берегли газетные подшивки, да бумагу с работы тащили.

Большим охотником литературы слыл врач кардиологического отделения Борис Иванович Распутный. Человек не ординарный. В ущерб собственного гардероба основал домашнюю библиотеку. Несколько сот томов. Для невеликого городка сошла бы за районную. Ненасытная страсть книжного накопительства превратила Бориса Ивановича в скупого рыцаря.

 
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть впадаю в жар и трепет.
 

Ну а поскольку денег на спекулянтов не осталось, то приходилось Борису Ивановичу тащить бумагу с тех мест, где лишь прозорливый ум сыщет. Настоящим Клондайком неразработанных залежей макулатуры являлся больничный архив. Здесь, собранная за многие десятилетия литературная обработка человеческих страданий, пребывала в покое, изредка являя современнику мудрость предшественников по цеху.

Таким образом, будучи документом строгой отчётности, истории болезни имели статус весьма официальный, и утрата их могла привести к ситуации обязательно неловкой. Придёт запрос на больного, что двадцать лет назад грыжей страдал. Нет его. Извольте главный врач, объясняться в прокуратуре. Хотя такого случая за свою жизнь не помню. И ни кто не помнит.

Так вот, притворился Борис Иванович, что начал писать кандидатскую диссертацию. И стал истории болезни к себе домой стопками носить. Заворачивал их в упаковочную бумагу и топ-топ себе в утиль вторсырья. А оттуда смотришь, Теодора Драйзера тащит. Красота.

Однажды приёмщица макулатуры, Серафима Игнатьевна, упаковку вскрыла и своему зятю, кстати, врачу окулисту сказала:

– Смотри Гриша, как умные люди делают. И от мусора избавляются и библиотеку пополняют. Я даже нашла историю болезни, когда в мае 1947 года мне аппендицит делали. А ты с работы и листка не унесёшь.

А Гриша большим шутником слыл. Когда в институте учился в студенческом театре "Эскулап" весьма успешно участвовал. Мог любой голос пародировать, что Брежнева, что диктора программы "Время" или Тихонова в роли Штирлица.

Так вот, набрал Гриша номер кардиологического отделения и голосом главного врача говорит:

– Что же это вы Борис Иванович больничное достояние во вторсырьё превращаете. История болезни является кладезем медицинской мудрости. Короче собирайте все истории, сданные в утиль, и приходите ко мне в кабинет для промывания мозгов и получения выговоров с последним предупреждением.

Бросился Борис Иванович домой, схватил Теодора Драйзера и бегом в утиль. Стал кричать и топать ногами, чтобы стопки с его макулатурой вернули, поскольку являются они кладезем медицинской мудрости.

Кладезь, не без скандала вернули и нагруженный тюками макулатуры, Борис Иванович ввалился напрямую в кабинет главного врача под протестующие крики секретарши.

Ничего не подозревающий главный врач, с удивлением стал выслушивать стенания несчастного, с просьбой не увольнять и дело в прокуратуру не передавать. Около десяти минут потребовалось руководителю лечебного учреждения, чтобы проблему осознать. Ну а как осознал, так получил Борис Иванович в полной мере: и выговор, и последнее предупреждение, и разбор случившегося на врачебной конференции. Вот и вся история коллеги. Полагаю, имеет она глубокое воспитательное значение.

Так закончил Варрава Модестович свою историю, рассказанную в подтверждение концепции и в назидание.

Все замолчали, обдумывая услышанное.

– Да конечно, – нарушил тишину Костя, – не следовало Борису Ивановичу признаваться. В отказку и всё.

Согласен с вами Константин Михайлович. Sermo datur cunctis, animi sapientia paucis, что означает – Дар речи дан всем, душевная мудрость – немногим.

В тот самый момент, дверь ординаторской распахнулась, на пороге возникла фигура главного врача. Василий Сергеевич с усердием молодого ремесленника, принялся скоблить подошву левого ботинка о слегка выступающий порог, задирал ногу и принюхивался. Коллектив замер. Вскоре недоумение сменилось интересом. Выдержав тактичную паузу, Костя спросил: – Василий Сергеевич, вам плохо?

– Напрасно иронизируете Живорезов. Не дождётесь, – после этого прекратил загадочные движения в коленном суставе и угрожающе произнёс, – почему телефон не берёте? – подбежал к двери платяного шкафа, распахнул и погрузился в созерцание внутренностей тряпичного хранилища. Процесс изучения результатов не дал. Тогда, для поддержания реноме, руководитель принялся заглядывать под столы, стулья и упражнять обоняние исследованием стаканов. – Где? Где водку прячете?

– Ваши поиски бессмысленны. Нет её. Но держим в помыслах греховных – с интонацией вальяжного сибарита, произнёс Варрава Модестович.

– Стыдно, Варрава Модестович. Уважаемый человек, профессор, а всё ёрничаете. И отцу Фалалею не пристало алкоголь употреблять. Так и до падения недалеко.

– Смею напомнить, что грехопадение есть первая ступень к искреннему покаянию. Вы согласны со мной отец Фалалей?

– Безусловно, сын мой.

– Поэтому Ваша перманентная борьба с пьянством на производстве является не чем иным, как тормозом в становлении совершенной духовной личности.

– Прекратите демагогию. Если нет водки, это не значит, что её не пили а если не пили это не значит, что её нет.

Здесь вмешался Костя, – помилуйте Василий Сергеевич, мы в своих действиях руководствуемся исключительно вашими рекомендациями. Как сказали: не пейте на работе, мы и не пьём.

Начатую Костей мысль продолжил Сидоренко, – как сказали с женщинами не спать, так и не спим.

Оголтелый постиг бесполезность дебатов и перешёл к решительному администрированию, – почему вас Живорезов и вас Фадеев два дня не было на работе?

– Клевета, – с уверенностью в голосе соврал Костя.

– Навет, – округлив глаза, выразил недоумение Клирик.

– Если Козырной не сообщил о коллективной эскападе, презрев докладную, из этого не следует, что вы были на рабочем месте. Моя осведомлённость имеет неоспоримые доказательства вашего коллективного прогула. По прибытии из Пятигорска заведующий отделением Козырной получит соответствующее взыскание.

Клирик подался вперёд и процитировал очередную ветхозаветную истину: – лицам начальствующим следует иметь дух правды и истины, паче же и более, дух мира, пощады и благоснисхождения: ибо одна неповинно пролитая слеза, и один вздох извлетевший из сердца притеснённаго, перед Господом не точию ценны, но и многоценны.

– Прекратите Фадеев. Знаете, что я атеист, – наступал Оголтелый, – не пронять вам гнева справедливого руководителя. Работу прогуливаете. Документацию запустили.

– Вот Василий Сергеевич, посмотрите на истории болезни, – возмутился и.о. зав. отделением Константин Михайлович Живорезов, – обход сделан, дневники записаны.

– Ваши истории болезни не документ, – при этом Оголтелый потряс папкой с надписью палата?11, – а записи приравниваются по информативности к рулону туалетной бумаги. Использовать же их по назначению можно…, но только когда приспичит.

– Всё, полемику прекратили. Завтра с утра ко мне на ковёр, оба. А сейчас позвольте представить вам нового анестезиолога – Алексея Петровича Шпекина.

Взыграли фанфары, с восторгом зашелестели листки трудовой книжки, пошёл отчёт времени от первой записи о трудоустройстве до уведомления о выходе на пенсию. Детство, отрочество и юность закончились.

Алексей вышел из тёмного дверного проёма и предстал перед взыскательными взорами присутствующих мужей. Костя Живорезов сделал вид, что не знакомы и с напускным интересом принялся рассматривать вошедшего. Отец Фалалей поменял позу и стал из полулежащего, полустоящим. Профессор Сидоренко расплылся в улыбке и вероятно, не узнав в специалисте дерзкого студента, с пафосом воскликнул: – рыцарь эндотрахеальной трубки и тускло горящего ларингоскопа.

– Я бы попросил Вас Варрава Модестович, отнестись к данному факту без присущей иронии и сарказма.

– Молчу Василий Сергеевич, однако заметьте, Пётр Гаврилович отменно справляется с обязанностями.

– Ну, так скажем не Вам об этом судить. Кроме того, крупному лечебному учреждению следует иметь штатного анестезиолога, а не приходящего и часто отсутствующего служителя культа.

– А это напрасно, – возразил Пётр Гаврилович, – было время и Василий Сергеевич умолял служителя культа поработать анестезиологом ещё шесть месяцев. И не будь благословления Владыки, пришлось бы руководителю лечебного учреждения самому проводить обезболивание и осуществлять весь комплекс послеоперационного ведения больных. Представляется, что профессиональные действия носили бы весьма сомнительный характер.

– Оставим ненужные дебаты и поищем консенсус, – примирительно заключил главный, – администрация городской больницы весьма признательна отцу Фалалею за исполнение врачебного долга и готова подготовить благодарственное письмо… – произнося панегирик в честь лучшего анестезиолога Русской Православной Церкви, Василий Сергеевич выделывал правой нижней конечностью невиданные доселе кренделя. От действий подобного рода по ординаторской начал распространятся не совсем культурный запах, -…Владыке, или скажем Патриарху Всея Руси.

– Что-то тут кошачьим дерьмом понесло, никак вы голубчик Василий Сергеевич в кучу вляпались, – потирая лысину, заявил Варрава Модестович. – Надо беречь себя. Не приведи Господь, поскользнетесь, об пол ударитесь. Осиротеет больница.

Оголтелый прекратил сложные ножные движения и как-то бочком стал отступать к двери, – ну это скажем, к существу дела отношения не имеет, это событие заурядное и сугубо личное.

– Не скажите. Это дерьмо на подошве дело личное, а здоровье Ваше дело общественное, более того государственное, – поддержал профессора Костя Живорезов.

А Клирик пояснил, – мировая общественность не простит утраты руководителя такого масштаба, скажет, не уберегли, не доглядели.

А на Вашей могиле мы посадим…, – начал было Сидоренко.

– Так прекратить, про могилы и про… посадим, – с раздраженьем бросил Оголтелый, – я Петра Гавриловича пока не увольняю. Пусть работает. Поможет молодому специалисту войти в курс дела, – уже на попятную, отступая к двери, несколько потеряв былую уверенность, убеждал главный.

Мы разделяем Вашу точку зрения, – согласился Живорезов.

– Так, поместите молодого специалиста на пару ночей…, ну вы знаете…, рядом с буфетом. А далее разберёмся. Денег на гостиницу нет, и смею предположить, не будет, – произнёс заключительную фразу главный врач и скрылся за дверью.

– Насколько легко потерять себя в глазах сотрудников, угодив в кучу кошачьего дерьма, – заметил Варрава Модестович и, выдержав многозначительную паузу, добавил, – следует поразмышлять на досуге о влиянии экскрементов домашних животных на авторитет руководителя. В доступной литературе тема проработана недостаточно.

В соблюдение этикета, Алексей пожал каждому представителю местного здравоохранения руку и представился, – Шпекин Алексей Петрович, врач анестезиолог-реаниматолог.

– Ну что же коллеги, – обозначил речь Живорезов, – в нашу хирургически-анестезиологическую службу вливается замечательный человек и врач Лёша Шпекин. Не скрою, что ответственность момента вполне очевидна, а потому…, – он обратился к одноногому скелету, – дорогой товарищ, уважаемый пращур, поделись с окружающими сокровенной тайной, – Костя залез в карман пиджака и извлёк утреннюю бутылку под мудрёным названием "Нечаянная радость".

Народ оживился. Профессор нацелился мыть посуду. Клирик приступил к шинковке колбасы и приборке стола. Живорезов, таинственным движением извлёк три бутылки пива, открыл и разлил пенный напиток по не очень чистым стаканам.

Вслед за первой стопкой Алексей поведал слушателям про обучение в медицинском институте. После второй, перешёл к московской женитьбе и железобетонно-героической тёще. Третья рюмка ознаменовалась рассказом об утренней поездке в автобусе номер два. Голосом Клирика был процитирован фрагмент Священного Писания: " – И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков семь: корзин полных".

Публика веселилась. Даже бледный по природе Клирик раскраснелся и сквозь смех повторял, – да не может быть, да не может этого быть, скажи Костя.

Веселье достигло апогея, когда Сидоренко выудил из портфеля початую бутылку коньяка. Пошли анекдоты. Шутки, случаи из практики. Затем Живорезов недалеко сходил и появился девяносто шести градусный напиток. Отдых затягивался.

Ещё через час разум возобладал над желаниями и слегка захмелевшие приятели решили определиться с размещением на постой новоиспечённого члена компании.

– Нет, в больнице отдыхать нельзя, – информировал публику Костя, – обусловлено присутствием в штатном расписании лечебного учреждения любимых в народе насекомых,

– Клопы, что дождь в Сингапуре, – добавил профессор, – всегда большая неожиданность.

Несмотря на опасность беспокойного сна, Алексей повторно обратился к коллегам, – всё же следует осмотреть помещение рядом с буфетом. Может за две ночи до костей не сожрут.

Ему очень не хотелось ехать на малую больничную, таскаться с вещами, договариваться… Просто хотелось лечь и уснуть.

– Хорошо пойдём, но предупреждаю тебе не понравиться, – заключил Живорезов.

Коллектив единомышленников дружно вывалился за пределы ординаторской и по мрачным коридорам направился в поисках одинокого приюта. На повороте к физиокабинету Алексей указал сопровождающим лицам кучу кошачью дерьма, которую осчастливил своим вступлением главный врач лечебного учреждения. Задержавшись на минуту, продемонстрировал сложные акробатические движения, выполненные Оголтелым в порыве вестибулярного успеха. Началось обсуждение.

Клирик предложил установить мемориальную доску с барельефом, годами жизни и указанием точной даты столь замечательного события. Сидоренко поддержал Клирика, но пошёл дальше:

– Сегодняшний эпизод из жизни главного врача следует изваять в бронзе и возвести скульптурную композицию на центральной площади. Хотя не просто будет отразить телесный порыв и трагичность ситуации в контексте исторической несправедливости.

– Про несправедливость – это вы зря. По делам и воздастся, – заметил Костя Живорезов, – но думаю сложность будет в воссоздании первоначального вида предмета вступления. Здесь местным скульпторам не потянуть, излишне натуралистично получиться. Следует Церетели или Неизвестного приглашать.

– А, что городской бюджет, так он не оскудеет. Если метрополитен строят, что ж, на бронзового врача не хватит? – Заметил Клирик.

– Постойте, постойте, – перебил всех Алексей, – что в Мстиславске строят метро?

– Уже семь лет, – пояснил Живорезов, – создали акционерное общество "Мстиславское железнодорожное подземное сообщение", накопали дырок в земле и строят. Денег вложили столько, что уже седьмого председателя посадили. Пока пятый, шестой и седьмой сидят, первый, второй, третий уже на свободе.

– Обратите внимание, – продолжил Сидоренко, – дома у "бывших" четырехэтажные, фонтаны с лебедями, дети за границей учатся. Выходные на Тенерифе проводят. Теперь очередь на председателя АО такая, что хоть каждый день по человеку сажай и то на двадцать лет народу хватит. Фёдор Сергеевич, выступая по телевизору, верно сказал: "И нечего сажать, надо выговорами ограничиваться, ну особо зарвавшихся, увольнять. Ведь правоохранительную статистику портят. Опять же семьи страдают. Дети. Жёны. Тёщи".

– Это по Христиански, – с чувством глубокого понимания заметил отец Фалалей.

Так за разговором, процессия приблизилась к завершающей точке вынужденного странствия. Дорога окончилась металлической дверью с казённой надписью – "Изолятор".

Живорезов постучал и спросил, – кто в тереме живёт?

Возникла пауза, а затем низкий мужской голос ответил, – обслуживающий персонал и педагог из Нью-Йорка.

Долго не открывали. Наконец задвижка щёлкнула и скрипучее создание отворилась. Взору предстала почти квадратная комната с четырьмя прикрученными к полу кроватями, маленьким зарешёченным окошком и иными принадлежностями режимных помещений. В углу расположился металлический столик для медицинских нужд. Под, белой с жёлтыми вкраплениями тканью имелись предметы таинственные с предназначением неведомым. А вот чтобы вольнолюбивый пациент не заехал мебелью в голову соратнику по болезни или иному свидетелю его триумфального шествия по стране идиотизма стол был надёжно фиксирован к полу.

Персонал службы представлялся крупным парнем под два метра в высоту и таким же в ширину. На его камуфляже сзади была надпись "ОМОН", спереди указаны ФИО, группа крови, В (III) Rh+, далее следовали телефон рабочий, факс, адрес фирмы, e-mail, телефон домашний и вероятно регистрационный номер личного автомобиля. Ходячая реклама охранных услуг застыла в ожидании. Рядом, на прикрученном к полу табурете, сидела мелких размеров сестра милосердия. Она с завидным постоянством и усердием налаживала причёску. Крепко измятый халат навевал зрителям любопытные мысли и требовал непременных действий утюгом.

– Докладываете Кобылко, – скомандовал Живорезов.

– Константин Михайлович, – южным говором, встав по стойке смирно, начал омоновец, – за ваше отсутствие в вверенном мне подразделении происшествий не произошло.

Костя Живорезов дал команду, – вольно.

Кобылко выполнил шаг в сторону, и взору посетителей предстала пятая кровать. На ней в медикаментозной неге развалился здоровенный тип. Он был фиксирован к кровати то ли гамаком, то ли волейбольной сеткой. Видимо грыз ее, поскольку ряд ячеек были разрушены. На груди "фиксированного" имелась жирная татуировка – Макаренко, Ушинский, Песталоцци.

Костя подошёл к экземпляру и стал трогать живот, при этом послышалось невнятное бормотанье на английском.

– Всё же панкреатит. Завтра контрольная лапароскопия и в пригородный сад. Когда дроперидол делали? – Спросил Костя, у приводящей себя в порядок медсестры.

– Сорок минут назад, Константин Михайлович, – посмотрев на часы, сообщила блюстительница сна.

– Хорошо, так держать.

Бенджамин Холл, был третьим ребёнком в семье фермера из Оклахомы. Детство его проходило под неусыпным наблюдением мамы, глубокой почитательницы основоположника американской педагогической науки Бенджамина Спока. Не было ничего удивительного, когда по окончанию колледжа молодой Холл поступил в Нью-Йоркский университет, выбрав своей профессией педагогическую и психологическую деятельность. И пребывать Бене Холлу среднестатистическим американцем, рожать детей и ходить на службу, когда бы не поездка на стажировку, для оказания посильной педагогической помощи детям несчастной России. Исходя из своих принципов, Бенджамин напросился на самую сложную и ответственную работу. По мнению чиновников из Москвы наиболее трудным участком оказался город Мстиславск. Всё решила обычная чиновничья неразбериха. Сперва хотели отправить в Санкт-Петербург, в школу для детей с девиантным поведением, затем в Сызрань или Иркутск, но кто-то сказал, что есть на Волге красивый город Мстиславск и там даже метро есть. Это и решило дело.

Появление в провинциальном центре завидного заокеанского жениха произвёло ошеломляющий эффект на лучшую и в перспективе битую половину населения города. Мамы и дочки сбились с ног, чтобы заполучить в гости американского плейбоя. При этом накрывались столы невиданной щедрости: икра черная, уха патриаршая, буженина нежная, растягаи из форели, окорока Тамбовские свежепровесные.

Озабоченный американец недоумевал над природой своего положения. Писал домой: "Не верьте Бушу, когда он говорит, что в России плохо с продуктами, это у нас плохо с продуктами. Я так питаюсь, что поправился на тридцать фунтов и весь пошёл целлюлитом".

Усердные возлияния, обильное чревоугодие послужили причиной сильнейшего панкреонекроза с интоксикацией и умопомрачительным психозом. Беню, привезли в больницу для исключения острой хирургической патологии фиксировали. На родину в Оклахому пошла срочная телеграмма: "Vash sin zabolel pancreonekrozom tchk oper tchk Chyahotkina tchk". Лучшие лингвисты восточного побережья бились над расшифровкой странного сообщения. Всё тщетно. Ясность внёс эмигрант второй волны, рыцарь железного занавеса, еврей из Могилёва Фима Луцкер. После скорого изучения документа он скривил рожу, почесал седую шевелюру и многозначительно произнёс, – полагаю, что следует ехать быстрее потому, как знаю Россию, знаю, что такое опер и чем занимается ЧК…

После длительной паузы, вызванной глотком виски, он продолжил, – и ещё я знаю, что такое чахотка.

Общество встревоженных родственников замерло в оцепенении. И тогда могилёвский оракул единым глотком опорожнил ёмкость, взял сто долларов и неспешным шагом покинул помещение.

А ещё через день Боинг 747 взял курс на Шереметьево, унося в своём чреве обеспокоенную мамашу Холл.

Между тем, положение оказалось не столь безрадостным, как представлялось вначале. После внутривенных вливаний, клизм и прочих изощрённых процедур, состояние педагогического миссионера улучшилось. Появились симптомы реконвалесценции – увеличение диуреза и снижение амилазы, что на нормальном языке означало – возрастание мочеотделения и уменьшение содержание в крови всякой дряни. Однако вследствие болезни мозги у пациента отъехали, настолько крепко, что требовали специализированной помощи в условиях психиатрического стационара. Теперь, когда физические силы находились в возбуждёнии, а интеллектуальные пребывали в стадии становления, возникла острая необходимость волейбольной сеткой придержать первое и медикаментозно стимулировать второе.