Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Повсюду пестрели шатры, палатки, беседки. Мастера, происходящие из разных стран, оделись каждый в одежды своей родины, и каждое сословие что-нибудь измыслило для увеселения видавших виды царедворцев Тимура, то поражая их ловкими выдумками, то веселя острословием.

Все явились сюда по слову Тимура, и каждое сословие щеголяло перед другим: ремесленники и торговцы, купцы и садоводы, продавцы тканей и жемчугов, менялы и ростовщики, повара и хлебопёки, мясники и портные, башмачники и ткачи.

Тимур шёл впереди гостей. Остановившись, чтобы разглядеть камышового слона, он спросил:

– А ресницы у него камышовые?

И тотчас ловкий корзинщик ухитрился, выдернув пучок слоновых ресниц, показать:

– Из камыша, государь.

– То-то! – строго одобрил Тимур.

Иногда приостанавливался послушать певца, если, голое нравился или наряд на певце оказывался занятным.

Около качелей, на небольшой лужайке, Тимура ожидали иноземные купцы, случившиеся в ту пору в Самарканде.

Тимур распорядился, чтобы из них выбрали знатнейших и допустили к нему.

Он увидел китайцев в синих узких халатах, генуэзцев в нелепых кафтанах, с неприкрытыми, как у аистов, ногами. Нарядных армян в высоких шапках…

Качели крутились, подобные большому мельничному колесу, то поднимая пёстрые беседки, полные гостей, вверх, то низвергая их книзу. И гости то пели, взмывая вверх, то вскрикивали, низвергаясь к земле.

Геворк Пушок стоял среди армян. Лицо Пушка лоснилось, кудри благообразно облегали его ласковое лицо. Глаза сияли.

Тимур одарил чужеземных гостей и из всех отличил Геворка Пушка подарил ему парчовый халат и редкостную соболью шапку. Так хороша была шапка, что остальные купцы сгрудились вокруг, чтобы разглядеть её и погладить, а многие из вельмож удивлённо переглянулись: не с каждым столь щедр бывает их повелитель.

Когда прошли дальше и снова появился Мухаммед-Султан, Тимур сказал:

– Вечером, брат Мухаммед, проведи ко мне армянина Пушка. Неприметно. Понял? Дам ему товар, – пускай опять к Москве пробирается, через Великий Булгар.

Базар вторгся в сад повелителя. Закрасовались товары, прельщая гуляющих гостей. Купцы вознамерились превзойти друг друга редкостью своих товаров, их добротной, тонкой выделкой. Многое восхваляли купцы зазывными голосами, многое такое, чего не сыщешь в обычный торговый день в базарных рядах. Сокровища, созданные трудолюбием и талантами ремесленников, здесь обогащали и прославляли не создателей этих диковин, не мастеров, а купцов.

Гости, стесняясь друг перед другом выказать скаредность, брали завидные товары не торгуясь, каков бы ни был запрос, сами расхваливая вещи до покупки, чтобы другие примечали, что не простым повседневным хламом, а диковинками прельщаются они, окружённые купцами.

Базар вторгся в сад. И сад замер – ни шума листвы, ни птичьих перекличек не стало слышно, сад наполнился возгласами купцов:

– Вот, вот! Китайский шёлк! Гляньте-ка! Аисты тут живые. Дохни на них, полетят. А попугаи-то как радуга! Ну и шелка!

– Гляньте-ка на мои булаты! От дамасских мастеров. Только что выкованы. Гнутся будто лоза! А чекан! А чернь!.. Насечка-то какова!..

– Плохо ли расшито? Седло кожаное, а будто ковровое. Кожа кожей расшита. Из Великого Булгара! Вчера привезены. Таких не бывало! Да и дождёшься ли таких!

На больших тиснёных кожах повара понесли горных козлов, запечённых целыми тушами.

Юноши, сгибаясь, по двое несли большие корчаги с густым, почти чёрным самаркандским мусалласом, который никто не называл вином, чтобы не было грехом пить его.

Тимур позвал гостей пировать.

Идя обратно к дворцу, он услышал певучий голос, излишне громкий в этом саду.

Он посмотрел в ту сторону и около кустистых смоковниц увидел Улугбека, которому что-то восхищённо повествовал историк Гияс-аддин.

Ещё пир был в разгаре, ещё полуденный зной не достиг глубин этого сада, когда Мухаммед-Султан прошёл к пирующему деду и, опустившись позади, негромко сказал:

– Шах-Мелик удостоверился: все тюмени стоят на предназначенных местах, дедушка.

Султан-Махмуд-хан, сидевший справа от Тимура, один слышал эти негромкие слова. Он с удивлением взглянул на повелителя:

– Поход, государь?

Тимур, объявлявший походы от имени хана, ничего не ответил ему, но громко сказал гостям:

– Близится время зноя и дневной молитвы. Помолимся, отдохнём.

– Аминь! – дружно ответили гости, поднимаясь.

Тимур ушёл во дворец.

Вскоре, шелестя шелками, перед ним предстала великая госпожа.

– Я тебя звал… – говорил ей Тимур, идя впереди в уединённые комнаты, – ты готовься, за всем пригляди. Чтобы всё было взято, что надо.

– Всех повезём?

– Может быть, долго проходим, надо всех взять.

Она не спросила, ни куда они пойдут, ни когда; она знала, он не скажет. Даже слова «поход» он не скажет.

Она ждала, чтобы он сам ответил на те вопросы, которых она не смела ему задать.

– Мальчиков повезёшь с учителями. Там сразу не найдётся учителей… Этого не бери, историка. Другого найдём. Этого в свою мадрасу возьми. Богословом. Её вот-вот тебе закончат, твою мадрасу, раньше могилки.

Великая госпожа промолчала.

– То-то! – кивнул он ей.

Она нехотя сказала:

– Историк Гияс-аддин старателен.

Тимуру не понравилось, что она защищает какого-то богослова, когда следовало объяснить, как это она ухитрилась опередить его на строительстве!

– Старание без толку бесполезно! – ответил ей.

Они сидели в прохладе, в полутёмной глубокой комнате, вдали от окон.

– Севин-бей поправляется? – спросил он.

– Успокоилась. Назад не спешит.

– Скажи ей, пускай у нас живёт. Незачем ей туда ехать. Этот сад отдам ей. Для Мираншаховой дочери насаждал, а его жена будет тут хозяйкой.

– Мираншах обидится.

– Не успеет.

Сарай-Мульк-ханым поняла: Тимур проговорился, поход пойдёт на запад, на Мираншаха.

Он опять сказал:

– Смотри, чтоб всё было готово. Ничего не забудь. Никого не обидь.

– Я распоряжусь.

– Пора. Распоряжайся.

Она поняла, что надо идти. Он сказал ей вслед:

– Тут, в саду, чтоб заметно не было. Обозы готовь, а сами все здесь оставайтесь.

– Я знаю.

Она ушла озабоченная: сад был полон гостей, жёны вельмож гостили на её половине сада. Они вникали во всё, расспрашивали обо всём, они могли заметить малейшую перемену в жизни гарема, если не остеречься.

Зной проходил. Снова веял прохладный ветерок со стороны гор.

Тимур опять пошёл но саду.

Разговаривая то с одними из гостей, то с другими, он проходил, останавливался, снова уходил под сень деревьев, появлялся на лужайках и в цветниках.

Возле роз он встретил старика; опрятного, благообразного, как богослов, но с кривым ножом в тёмных заскорузлых пальцах.

Тимур подошёл к своему садовнику, с которым не раз случалось разговаривать, когда задумывали разбивку нового сада.

Тимур заботился о великолепии своих садов. Он устраивал сады, иногда соединяя несколько старых и объединяя их единым замыслом. Так устроили этот сад, так устроили сад Диль-кушо и Вороний сад. Но и заново он приказывал насаждать сады. Этим летом, когда он возвращался из Индии, самаркандские садоводы приготовили ему новый сад, в Даргомской степи, и назвали этот сад Давлет-Абадом, Местопребыванием Властителя. Сюда пересадили множество взрослых деревьев, и степь накрылась тенью.

Ещё лет тридцать назад он велел построить себе дворец на каменистых, бесплодных Чупан-Атинских склонах, откуда открывался просторный вид на Самарканд. И на каменистой, бесплодной земле садоводы насадили вокруг дворца густой и пышный сад, прозванный Узорочьем Мира – Накши-Джехан.

У каждой из его жён были свои сады и дворцы в садах. Почти каждый год перед ним раскрывали двери нового сада.

Он строил загородные дворцы и окружал их садами, чётко разбитыми, прекрасными садами, где от ранней весны до осенних морозов, сменяя друг друга, цвели цветы.

Самаркандские садоводы умели пересаживать с места на место взрослые, плодоносящие деревья, и, перекочевав из одного сада в другой, эти деревья продолжали цвести и плодоносить, словно переезды для них столь же привычны, как и для их непоседливого хозяина.

Он приказывал из далёких походов перевозить в свои сады деревья, невиданные в Самарканде. Сажали растения, до него не росшие на этой земле, – сажали померанцы и лимоны, сахарный тростник и пальмы. Многие из них гибли зимой, но иные осваивались и росли.

И вот глава самаркандских садоводов, самый почтенный и самый искусный из них, – Шихаб-аддин Ахмад Заргаркаши, улыбаясь, показывал Тимуру новые розы:

– Я велел, государь, привезти их из Индии. Таких у нас было. Теперь будут.

– На здоровье! – одобрил Тимур.

И осмотрел плотную зелень низкорослых кустиков.

Около одного из четырёхугольных прудов стояли, беседуя, самаркандские учёные. Один из них, кланяясь с излишним усердием, объяснил:

– Мы затем здесь, государь, чтобы любоваться серебряными рыбами.

– С бoльшим основанием вы могли бы любоваться друг другом, ибо вашими просвещёнными трудами украшен мой Самарканд.

Все они склонили свои головы, увенчанные подобными облакам чалмами, в безмолвном ответе на лестные слова повелителя.

– Ваши дела, государь, столь велики, что в их сиянии меркнут все наши науки и добродетели.

– Однако об этих делах никто ещё не написал достойного сочинения.

– Нет достойной руки, чтобы передать всё величие ваших дел, государь.

– Ты историк? – взглянул Тимур на худощавого смуглого человека с небольшой узкой бородкой, плоско спускающейся на грудь.

Перед походом в Индию Тимуру представляли его среди других учёных Самарканда. У повелителя была хорошая память, – тех, кого он видел, он помнил всю жизнь.

– Мне лестно, государь, что своего слугу вы удостоили вспомнить.

– Но имя твоё я позабыл.

– Низам-аддин Шами.

– Я дам тебе книгу, которую надо опять написать. Надо написать проще. Ясным языком, чтобы каждому человеку всё было понятно.

– Это трудно, государь, – народ тёмен и…

– Если напишешь просто и ясно, прочтут многие; если туманно, не прочтёт никто, – строго перебил Тимур. – Но писать её надо так, чтобы учёные радовались красоте ясного слога. Я дам сочинение муллы, который писал о земле, думая о небесах. Поэтому земные дела ему показались мрачными. А надо видеть красоту земных дел, и тогда ясны станут все наши дела и всё величие земли, ибо её создал бог.

– Благодарствую, государь, за высокое доверие.

– Я дам тебе сочинение муллы, и, когда я пойду в поход, ты пойдёшь со мной, чтобы продолжать это сочинение.

Он ушёл, оставив учёных над рыбами, сверкавшими в голубой воде то серебром чешуи, то красными плавниками. Но как ни прекрасны были эти рыбы, учёные уже не смотрели на них: учёных озадачили слова Тимура:

«Писать, чтобы каждому было понятно…»

А они учились всю жизнь, изощрялись в различных толкованиях предметов, чтобы, лишь пройдя через все ступени познания, уже на склоне лет научиться понимать друг друга.

– Это трудно! – раздумывая, говорил Низам-аддин.

– Это невозможно! – сказал один из богословов. – Вы правильно изволили изложить свою мысль повелителю, сказав: «народ тёмен».

– Я понимаю повелителя, – ответил Низам-аддин, – народ тёмен, неграмотен, он не прочтёт этой книги. Никогда не прочтёт, ибо никогда не овладеет грамотой. Но каждый из грамотных людей должен и ныне и впредь читать о красоте подвигов Завоевателя Вселенной. Каждый из грамотных.

Богослов улыбнулся:

– Я пятнадцать лет учился, пока овладел грамотой. Это дорого стоит. Не всякий захочет голодать, чтобы учиться, а учиться, чтобы голодать. Нищий грамотей так и сгинет в нищете.

Они стояли около воды.

Наступал вечер.

Певцы пели. Свирели, бубны, струны наполняли всё пространство сада праздничной радостью.

С крутого насыпного холма, со своего высокого седалища, Тимур смотрел на пирующих.

Сад медленно погружался во мглу.

Зажигались факелы.

Мухаммед-Султан, присев позади Тимура, тихо сказал:

– Обозы вышли из города. Остались только ваши джагатаи и тот тюмень, который вы оставляете мне.

Не ответив ему, Тимур поднялся:

– Братья!

Голос его прогремел зычно, как на поле битвы, докатившись до отдалённых углов сада.

Гости замерли, зажав в руках куски мяса или горсти жирного риса.

– Завтра нам надо идти. Собирайтесь!

Ранним утром над крепостью взревели карнаи.

Народ Самарканда кинулся на улицы, ещё не зная, встречать ли кого, провожать ли.

Было десятое сентября тысяча триста девяносто девятого года.

Из крепости уходило войско.

Оно было невелико, словно повелитель вышел куда-то неподалёку. Он ехал в тёмном простом халате, как случалось ему проезжать по городу, когда он переезжал из дворца во дворец или из сада в сад.

Тащился обоз, окружённый воинами. И тоже был он невелик.

Мухаммед-Султан ехал с дедом, провожая его до Бухары. Царевич оставался правителем страны, и дед припоминал, не забыл ли о чём-нибудь предупредить внука.

Перед закатом войска миновали пригородные сады, и раскрылась степь, выгоревшая под летним солнцем.

Из-под коней взлетали кузнечики, тяжело перелетала ожиревшая саранча, вспыхивая алыми крыльями, погасавшими, едва она касалась земли.

Улугбек, сидя в бабушкиной кабульской арбе, длинной, укрытой плотными китайскими шелками, которым ни зной, ни дожди не страшны, смотрел сквозь щель на саранчу, на зелёные пятна сочных колючек, устоявших против зноя и против безводья.

Стаи птиц пролетали стороной, низко стелясь над степью: розовые скворцы спускались на саранчовые стаи.

А саранча ползла, тяжело взлетала, похрустывала под колёсами, налипала на ободья.

От колёс отбегали огромные пауки, волоча мёртвую саранчу, чтоб растерзать и сожрать её в укромной канавке.

Войско шло. Обгоняя арбы, проезжали воины.

Всюду по пути ждали их высланные загодя обозы и припасы. Благодаря такому порядку войско шло налегке, шло быстро: всё ждало его впереди отдых, еда, оружие.

Впереди ждали битвы, победы, добычи.

Темнело.

Улугбек лежал, глядя на меркнущую степь сквозь крутящиеся спицы кабульского колеса.

Узкая кровавая полоса растеклась по-над землёй в той стороне, куда шло войско. Впереди уже стоят наготове те дедушкины войска, которым приказано присоединиться к нему по пути на запад.

Крутились колеса арб.

Мальчик лежал в арбе, глядя, как погасала заря, как загорались, вспыхивали над степью большие белые звёзды.

Сквозь спицы крутящегося колеса он смотрел на эти странные привлекательные звёзды, словно с каждым поворотом колеса приближаясь к ним.

Арба укачивала его. Он засыпал. Но, борясь со сном, снова взглядывал, любуясь, как темна самаркандская ночь, как тиха.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СУЛТАНИЯ

Одиннадцатая глава
ЦАРЕВИЧИ

Мухаммед-Султан, простившись с Тимуром в Бухаре, вернулся с Худайдадой, своим визирем, в Самарканд и ранним утром подъехал к городским воротам.

По осеннему небу, вытянув свои гусиные шеи, летели облака, и солнечный свет то загорался на нарядах горожан, вышедших встречать молодого правителя, то вдруг тускнел.

Начальник города Аргун-шах взял узду царевичева коня и по коврам, устилавшим дорогу, ввёл правителя в городские ворота.

Мухаммед-Султан спешился. Навстречу ему шла его семья – мать его Севин-бей, жёны, сын Мухаммед-Джахангир, маленькие, затейливо разряженные дочки.

Стоя среди семьи, Мухаммед-Султан принимал подарки от встречающих.

Аргун-шах подарил ему девять коней под ковровыми чепраками, вытканными в Шахрисябзе. Сын – девять белых китайских ваз, расписанных птицами, летящими или притаившимися среди растений и гор. Вазы были почти того же роста, как и мальчик, но он настоял, что сам вручит их отцу.

Крепко стискивая тяжёлый фарфор слабенькими руками, путаясь в голубом, обшитом золотом длинном халате, он каждый раз, отдав подарок, низко кланялся отцу.

Этого правнука по желанию Тимура назвали в честь отца – Мухаммедом, в честь деда – Джахангиром. Тимур хотел, чтобы оба имени напоминали о прямой линии от прадеда к правнуку, сын наследника когда-нибудь сам наследует власть над безропотным миром: «Пусть и в именах будущих владык мира вечно живёт слава моей семьи, на страх тем, кого ещё нет на свете, тем, которые народятся для повиновения нашему могуществу, непреклонному, несокрушимому, вечному».

Старшины торговых сословий положили перед правителей лучшие на своих товаров.

Звездочёты преподнесли ему благоприятный гороскоп, суливший скорое одержание победы над противником.

Когда старейший из звездочётов замогильным голосом читал ему гороскоп, Мухаммед-Султан то поглядывал по сторонам, то досадливо почёсывал щёку.

Аргун-шах, знавший царевича с младенчества, знал и его привычку: если почёсывает щёку, значит, чем-то недоволен, чего-то ждёт, чего-то ищет.

«Чего? – тревожно думал Аргун-шах, продолжая беспечно и восторженно улыбаться тонкими губами. – Или… кого?»

И наконец улыбка его расплылась по всему лицу: «А! Его… его!»

Но тотчас он снова задумался: «А при чём гороскоп?»

Мухаммед-Султан перестал почёсывать щёку и, не глядя на подносимые дары, опустил глаза.

Другие вельможи, исподволь посматривая на нового своего правителя, гадали, о чём бы тут мог думать Мухаммед-Султан, что сулит его дума народу, над которым теперь Мухаммед-Султан стал полновластен. Надолго стал полновластен, на всё то время, доколе Повелитель Мира пробудет в новом большом походе, а если старый повелитель не вернётся, – навсегда.

Долго длилась встреча. Говорились изысканные приветствия, подносились дары за дарами. Едва слуги убирали одни дары, на ковре возникали новые.

Наконец Мухаммед-Султан поклонился всем, сказал милостивые слова и, подхваченный десятком рук, поднялся в седло.

Теперь он ехал впереди. Следом за ним – сын Мухаммед-Джахангир. Следом за Мухаммед-Джахангиром Аргун-шах, возглавивший самаркандских вельмож.

Позади всадников следовала в расписных повозках семья Мухаммед-Султана, а за повозками вели дарёных коней и длинная вереница слуг несла принятые подарки.

По обе стороны улиц, базаров свисали ковры, расшитые ткани и покрывала. На крышах играли свирельщики, барабанщики, трубили трубачи, пели певцы…

Издалека завидели Мухаммед-Султана каменщики, клавшие мадрасу на его дворе. Со стен им было видно, как ехал он там, внизу, будто на игрушечном коне, будто вырезанный из бумаги. Как игрушки в бродячем китайском балагане, следовали за ним цветистые всадники, топорщились кверху то ли бунчуки, то ли знамёна. Посверкивала сталь, вспыхивало золото.

Ненадолго их заслонил от каменщиков купол Рухабада, но вскоре, совсем уже близко, шествие показалось вновь.

– Прибыли! – сказал сухой, гибкий, голый по пояс старик, хватая подкинутый ему снизу тонкий, звонкий кирпич.

– Дождались! – ответил другой каменщик, ловко кладя кирпич в ряд, на известь.

– Хозяин! – сказал, хватая очередной кирпич, сухой старик.

Другой каменщик, положив и этот кирпич на известь, выровнял его рядом с прежним и, стукнув по кирпичу кулаком, чтоб плотнее лёг, подтвердил:

– Прибыл!

Но снизу уже снова подкинули кирпич; мерный бесперебойный лад труда не оставлял времени на разговоры.

Снова взлетел кирпич, и снова, не глядя, схватил его на лету сухой старик и подал каменщику.

За тем, чтоб строители не сбивались с порядка, недремлющим оком надзирали безмолвные стражи с длинными, гибкими прутьями в руках.

Наконец Мухаммед-Султан покинул гостей и, пока они рассаживались в большой длинной зале под высоким расписным потолком, вышел со двора и пошёл через сад к строительству.

Один Аргун-шах шёл за ним вперевалочку, прихватывая полы раздувающегося халата.

– А скажите-ка… – проговорил, не оборачиваясь, Мухаммед-Султан, но, не договорив, усомнился: «Удобно ли спрашивать?»

Аргун-шах, преодолевая одышку, поторопился догнать царевича, чтоб слышать ясней.

– Что-то я не заметил мирзу Искандера.

Аргун-шах даже остановился от неожиданности: «Угадал я, угадал! Его-то он и высматривал, когда гороскоп читали! Его, его!..»

– Здоров ли? – снова проговорил царевич.

– Здоров он, здоров. Да он ведь позавчера уехал. Ещё позавчера, да.

– А знал, что нынче я приеду? Что я приеду нынче, он знал?

Аргун-шах удивился, как жёстко звучит голос царевича, как у деда! При деде царевич так не говорил. И, оробев, Аргун-шах не посмел покривить душой.

– Ещё бы!

– Знал?

– Едва вы из Бухары выехали, тут уже все знали!

– И уехал?

– И уехал, да.

Они подошли к узкой нише ворот, от коих по обе стороны ставились две башни, ещё едва поднявшиеся над уровнем ниши.

Перед воротами царевич остановился и свежими, отдохнувшими за поездку глазами поглядел на изразцовый узор. Изо дня в день глядя, как клали здание, он не мог понять, хорошо ли оно. Теперь взглянул, как бы впервые это увидел, и остановился.

Обагрённая октябрьскими ветрами листва сада будто расступилась, дабы не затмевать небесной лазури ворот. Узоры свивались в гроздья, в соцветия и казались вплавленными в голубой воздух, рядом с плотной, словно выкованной из тяжёлой меди, листвой осени.

Мухаммед-Султан, сутулясь, неподвижно стоял на тонких ногах, туго обтянутых высокими сапогами, прикидывая, не оплошал ли в чём мастер.

Аргун-шах, замерев позади царевича, не глядел на новое зданье. Он глядел на царевича: что-то в нём изменилось. Так же сутуловат; так же, но по-иному. Прежде казалось, что сутуловат он от почтения к деду, от послушания, от скромности. А нынче – не то. Нынче, кажется, сутуловат он так, будто пригнулся, примериваясь, приглядываясь, прислушиваясь; пригнулся, как воин, перед тем как разогнуться для удара. Иной он какой-то нынче, с прежним несравним. И Аргун-шах, попятившись, одёрнул свой халат и, разгладив бороду, распрямился.

Не оглянувшись, царевич через забрызганный известью порог вошёл во дворик.

Заметив царевича внизу под собой, сухой старик сказал, перекидывая кирпич каменщику:

– Вот он!

Каменщик тоже взглянул и остерёг старика:

– Гляди, дядя Муса!

– А что?

– Ему на голову не ур…

Не надо б было говорить под руку! Подкинутый снизу кирпич ткнулся в пальцы старого Мусы, полетел назад и стукнулся у самых ног царевича.

– Эй! – крикнули снизу.

– Кто это? – проревел, вскакивая на стену, страж.

Размеренный лад кладки смешался.

По крутым ступеням Мусу сволокли вниз, а место его тут же занял другой строитель.

Во дворе его уже ждали нижние стражи и, чтоб не тревожить царевича, поволокли виноватого за стену.

Аргун-шах вздрогнул и метнулся от неожиданности, услышав рядом столь знакомый жёсткий голос Тимура:

– Ремня!

Аргун-шах быстро глянул по сторонам. Откуда он? Нет, его тут не было. Это сказал Мухаммед-Султан.

Аргун-шах ещё попятился и застыл поодаль, всё больше робея перед царевичем, больше, чем робел перед Тимуром: о Тимуре Аргун-шах всё знал. Знал, когда он опасен, и знал, как уберечься от опасности. А тут надо было сперва приглядеться.

Аргун-шах подумал: «Счастье, что мне первому из всех в Самарканде далось это понять: не так-то он прост, этот царевич. Впрямь наследник Тимура! Ой, не прост!»

О Мухаммед-Султане давно знали: он в походах строг. Ему Тимур сорок тысяч войска давал, когда он заслонял царство от кочевников, когда строил крепости и подновлял старые на севере, по реке Ашпаре. Ещё пять лет назад, двадцатилетним царевичем, прошёл он с немалым войском через весь Иран, к берегам Персидского залива, взыскать с богатого острова Ормузд дань и недоимки от Мухаммед-шаха Ормуздского. Царствуя на острове, закрытом ото всех врагов морскими волнами, богатея на торговле между Ираном, Индией и Китаем, перепродавая амбру, жемчуг, алые шелка и пряности, Мухаммед-шах накопил на своём острове несметные сокровища, уверенный в их безопасности. Но, едва прослышав о приближении Мухаммед-Султана, он выслал ему вперёд дань за год, триста тысяч динаров, и поклялся выплатить все невыплаты за прежние годы, отдав в счёт долга немало золота, вьюки жемчуга и китайских тканей. Исполнив наказ деда, внук не пошёл дальше и вернулся довольный, что, не обнажив меча, устрашил Мухаммед-шаха на его неприступных островах. А не поспеши Мухаммед-шах, Мухаммед-Султан перешёл бы через море, сумел бы перейти, если так приказал ему дед.

Мухаммед-Султан не шевельнулся, когда увидел, что зодчий, строящий эти стены, идёт к нему.

Зодчий Мухаммед-бини-Махмуд, исфаханец, хилый, седой, с очень маленьким лицом и очень большими круглыми лиловыми глазами, остановился и как-то странно, не то вздёрнув плечо над головой, не то уронив голову под плечо, поклонился.

Но Мухаммед-Султан не ответил, продолжая неподвижно стоять и осматривать уже высокие стены мадрасы и всё ещё далёкую от завершения ханаку.

– Долго кладёшь! – сказал царевич.

Зодчий не ответил, а снова так же странно поклонился.

– Всегда вход ставят выше смежных стен. А у тебя он… ниже?

– Вровень, господин. Не ниже.

– Никто не говорил, что так хорошо.

– И не было бы хорошо. А мы башни воздвигаем. Они поднимутся и означат вход. К тому ж стены украшены скупо, а вход изукрашен. Тем и хорош.

– В Иране так не ставят.

– Нет, господин. Не ставят. Я это здесь понял, от здешних мастеров. От отца я познал зодчее дело. А здесь научился сочетать зодчество с украшением стен. Хорезмийские мастера научили.

– Без украшений какое же зодчество!

– Излишние украшения затмевают зодчество, господин. Мало украсить бедно будет; лучше уж вовсе не украшать. Много украшений – за красотой наружной не увидишь ни силы, ни тяжести самих стен. В древних, заветных стройках украшений не клали, глазурей не знали, резьбы опасались. Кое-где проведут черту резьбой и замрут. Замрут и глядят – любуются линиями сводов, самою кладкою, спокойствием гладкой плоскости. Там одним пятнышком глазури всё величие здания запятнать можно. Одно это пятнышко в глаз полезет, заслонит всё здание. Нет ни пятнышка в древних зданиях в родных моих местах, а глаз не оторвать. Вот я и мучился тут. Как быть: ту заветную красоту сюда перенести приказано, но и украсить её глазурями, мозаиками, резьбой. Долго я бился: как уберечь заветную красоту под украшениями? Долго мучился, долго бился, пока нашёл. Чтобы ни туда, ни сюда, а как на весах стали бы, удерживая друг друга, тяжёлые стены и лёгкий узор.

– Так-так, – говорил, словно себе самому, царевич.

– Есть такая красота: разум дивится ей, спеша разгадать, как удалось её воздвигнуть? Разум дивится, а душа спит. А есть простая красота, ясная, разуму нечего в ней постигать, а душа перед ней ликует, как соловей перед розой.

– Так-так, – словно к чему-то прислушиваясь, повторил царевич.

– Иное лицо разукрашено алмазами, редкостными подвесками, тюрбанами, завитками, а само мертво. На украшения глядишь, а лица под ними не замечаешь. Серьгами любуешься, а от лица глаза отводишь с досадою: «Эх, жалко мастера, – для кого работал?» А то встретишь иной раз: никаких украшений нет, ни особой красоты, а глаз не отведёшь, – смотрел бы и смотрел бы, дивясь, радуясь, всей душой ликуя. А ведь наше дело, господин, в том и есть: создать из камня подобие этакого лица, чтоб оно без украшений и без особой красоты прельщало глаза человеческие.

– Так-так, разговорчив ты! – рассеянно ответил Мухаммед-Султан.

И царевич покосился на незавершённую стену, за которую перед тем увели провинившегося старика каменщика.

Там стоял один из стражей, отирая полой халата раскрасневшийся лоб.

– Ну? – повернулся к нему царевич.

– Всыпали, господин.

– Не слышно!

– И не услышишь. Стиснул зубы и перемолчал. Перемолчал, пока били.

– За то, что молчал, дай ему ещё столько же.

– Чего?

– Ремня!

И с досадой Мухаммед-Султан пошёл к строительству ханаки.

Невдалеке от ханаки кончали рыть обширную, глубокую яму, и, слева, в глубине, каменщики уже укладывали по её краям кирпичную стену: строили склеп и гробницу над древней могилой, с незапамятных времён притулившейся здесь, где из века в век строились и перестраивались усадьбы вельмож и царевичей. То придвигались к могиле дворцы, то рушились, а могила оставалась.

Новые дворцы ставили на новых местах, а у могилы насаждали сады. Так в последние годы она оказалась в глубине Мухаммед-Султанова сада, увенчанная знаменем, полинявшим на солнце, и волосяным бунчуком, откуда весной птицы выдёргивали волосы для гнёзд. К обветренному, обветшалому своду надгробия изредка приносил кто-нибудь из жителей то красивый обломок кирпича от давно исчезнувших зданий, то витые рога горных козлов, то пожелтелый кусок мрамора с непонятной вековой надписью, на память о прочитанной здесь молитве, хотя давно позабылось имя того, кого некогда опустили в эту могилу.

Мухаммед-Султан, стоя над краем ямы, смотрел, как мягко поддавалась земля круглым мотыгам землекопов, как время от времени в синеватом слое земли попадались то какие-то истлевшие кости, то глиняные черепки, неведомо как попавшие в этакие недра.

– Смотри, могилу не разори! – предупредил царевич десятника.

– Я и то им говорю: раскопались, размахались, а рыть надо исподволь, место святое.

– И кто там похоронен? – вступил в разговор Аргун-шах.

– Кто бы ни был! – ответил царевич.

– Очень уж стара могила. Не дай бог, прежде арабов засыпана. Тогда что ж…

– А что?

– Да какой же это святой, если до арабов? Языческий?

– И в прежние времена живали святые люди.

– Живали, да не истинному богу служили, а невесть какому.

– Нынешний народ тут молится, и помогает! Значит, большой святой.

– Молятся. Гончары его чтут, заступником считают: он будто бы сыном гончара был. Ведь и деревьям молятся! В горах, сам видел, молятся, и помогает!

– Только б вера была. Это главное.

– Вера, да… – согласился Аргун-шах.

Они снова молчали, глядя вниз на землекопов.

– Ройте веселей! – сказал Мухаммед-Султан. – Я вам мяса пришлю.

И пошёл к дому.

Листья плавно опадали вокруг, иногда задевая за царевича, пока он шёл через сад.

Мухаммед-Султан вошёл в залу, полную гостей. Все сидели на коврах вдоль стен. Длинными ручьями тянулись узкие скатерти, уже покрытые грудами лепёшек, но гости не прикасались к еде, чинно и тихо беседуя в ожидании хозяина.

Едва он опустился на своё место, вслед за ним вошли его жёны и сели неподалёку, около двери. Вскоре вбежали слуги с блюдами, торопливо расставляя их под нетерпеливыми взглядами гостей.

Хозяин порывисто разорвал на части лепёшку и её нежные клочья подал Худайдаде, своему визирю, сидевшему рядом. Разорвал и другую лепёшку и, наконец, протянув к блюду руку, первым взял кусок мяса, предоставляя гостям потчевать друг друга, любезно упрашивать соседу соседа первым приступить к трапезе.

Принесли вино. Наливая полную чашу, виночерпий подавал её царевичу; царевич подзывал гостя и подносил ему в знак особой чести. Став на колени, гость принимал чашу из рук царевича, пил её до дна, и гости кричали, одобряя пьющего:

– Эгей!

– Э, брат Аргун-шах!

– До дна, до дна!

Так Мухаммед-Султан подносил вино старшим из гостей, одному за другим, – пьющих ободряли. Выпив, гость отодвигался, чтобы уступить место следующему, и никто не смел не допить большой чаши, – в этом была бы обида хозяину.