Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

– Да?..

– Если говорить о кожах, а если о грехах, – десять лучше пятнадцати!

– Мне не до шуток.

– Потому я и держу деньги наготове.

– Двадцать! – вдруг решился Мулло Фаиз.

– Больше пятнадцати не дам.

Отказ от такой неслыханной уступки и небывалая на самаркандском базаре твёрдость Сабли убедили Мулло Фаиза, что дела плохи и надо спешить.

– Берите!

– Сперва глянем, хорош, ли товар. Да и сколько его там?

На душе у кожевенника стало ещё тревожней. Товар был хорош, он всю жизнь торговал кожами. Дело это перешло к нему от отца, семья их занималась этой торговлей исстари: сказывают, прадед ещё от Чингиза кожи сюда возил. Мулло Фаиз плохими товарами не торговал, лежалого сбывать не мог: тогда от него ушли бы покупатели, а большой купец без покупателей – как голова без туловища. Прежде он не дозволил бы чужому человеку даже через щель заглядывать к себе на склад и тем паче рыться у себя на складе, но теперь и весь склад отдан, и товар продан весь, до последнего лоскута, и уже не выгонишь чужого приказчика со своего склада.

Сабля, между тем, позвал:

– Эй, Дереник!

Из-за лавчонки высунулась голова длинноволосого армянина. Сабля распорядился:

– Огляди-ка товар у купца, – каков, сколько.

– Не долго ли он будет ходить? – встревожился Мулло Фаиз, заметив, что к Сабле направляется остробородый, худой, как костяк, старик Садреддин-бай, опережая своими костями раздувающийся лёгкий халат.

– Слыхал, кожи берёте? – спросил, подходя, Садреддин-бай у Сабли, мраморными глазами вглядываясь в ненавистного ему Мулло Фаиза.

– Если цена подойдёт! – ответил Сабля.

– А почём положите?

– Сегодня пятнадцать! Завтра десять.

Старик так резко сел на край лавки, что раздался треск то ли досок, то ли костей.

– Почём? – переспросил он, и показалось, что ухо его вытянулось, как хобот, к самому рту Сабли.

– Как взял у Мулло Фаиза, так и вам предложу: пятнадцать.

Садреддин-бай осипшим голосом просвистел Мулло Фаизу:

– И вы отдали?

С достоинством, гордо и даже как будто весело, не желая терять лица перед извечным соперником, Мулло Фаиз подтвердил:

– Отдал!

– Зачем?

– Деньги получить.

– Зачем?

– Чтобы спасти их! – с отчаянием признался Мулло Фаиз.

Садреддин-бай, известный на весь Самарканд своей скаредностью, торопливо просипел:

– И я отдам. Но по той же цене. Меньше не возьму.

– Пятнадцать? Не много? – как бывалый купец, подзадорил старого купца Сабля.

– Окончательно!

– Ну, уж ради первой сделки… ладно! – согласился Сабля.

От Сабли пошли вместе, удивляя этим весь базар, никогда до того не узнававшие в лицо друг друга Садреддин-бай и Мулло Фаиз.

– Куда теперь деть эти деньги? – размышлял Мулло Фаиз. – Я, кроме кож, ничем не торговал.

– Отец мой торговал с Индией…

– Чем?

– Нашим шёлком.

– Так и сделаю! Закупаю наши шелка. А вы?

– Надо спасать деньги! Предлагаю складчину. Закупим наших шелков на всю наличность, пока базар не опомнился.

Мулло Фаиз решительно согласился.

На одном из складов с шёлковым товаром они долго торговались, но, несмотря на уступчивость шелковщика, денег у них достало лишь на несколько жалких кип.

После покупки скаред Садреддин-бай пригласил Мулло Фаиза к себе в гости, и, прежде считавший ниже своего достоинства ходить по чужим домам, Мулло Фаиз радостно принял приглашение, как единственный просвет за всё это хотя и солнечное, но столь страшное утро.

Теперь им оставалось ждать дней, когда Индия предъявит спрос на полосатые бекасамы Самарканда, и тогда заработать по сто за десять. Тогда дело пойдёт ещё веселей, чем шло до сего времени.

После полуденной молитвы по всему базару толковали и шептали, что Сабля скупил за утро все кожевенные запасы по всему городу.

– Сабля? Постой, постой… Откуда у него деньги?

– Платил наличными!

– Сабля? Наличными? За всю кожу в городе? Тут что-то не то!

Но как ни прикидывали, не смогли распутать этого узелка.

А Сабля пришёл к Мулло Камару и отчитывался в своих покупках, возвратив хозяину опустелый сундучок.

Мулло Камар обстоятельно допросил своего приказчика, не ускользнул ли хоть один крупный кожевенник из их рук.

– Нет! – твёрдо отвечал Сабля. – И мелких-то почти всех опорожнили.

– Ну вот видишь, как помогает испуг торговле! – пробормотал, запрятывая свой сундучок, Мулло Камар.

В Кожевенном ряду, тревожась за свои товары, обувщики избрали двоих почтенных купцов и просили их выведать, какие кожи везут из Индии, какая ожидается на них цена и когда их можно ждать.

Весь базар к этому времени уже знал, что накануне из Бухары прибыл армянский купец и остановился, по обычаю всех армян, в караван-сарае у Тухлого водоёма.

К нему и направились послы Кожевенного ряда порасспросить о бухарских делах. У Левона узнали, что армянин ещё никуда не выходил: с утра мучила его лихорадка, а теперь отпустила, и он пьёт кумыс.

Армянин, заслышав голоса у ворот, сам вышел из низкой дверцы. Глядя обувщикам навстречу, он стоял в чёрном высоком шерстяном колпаке. Длинные волосы вились из-под колпака пышными завитками, и тёмные до синевы кудри мешались с кудрями яркой, голубой седины. Его узкий синий кафтан был перехвачен широким малиновым кушаком, а из-под широких распахнутых пол кафтана сверкали радостными, как праздник, узорами толстые шерстяные чулки. Весь он, маленький, коренастый, упругий, казался мягким и лёгким. Его бородатое лицо, большие, как у верблюжонка, глаза, круглые, тёмные губы все гостеприимно улыбалось обувщикам, и он словоохотливо заговорил с ними.

После долгих поклонов и добрых пожеланий, как это всегда бывает между людьми разной веры, чтобы убедиться во взаимном расположении, обувщики спросили о караванах из Индии.

Левон насторожил ухо.

Армянин, не таясь, попросту признался:

– Я сам видел первые два каравана.

– Два? И велики?

– По сотне верблюдов.

– Ну, не так велики! – успокоился один обувщик.

– У нас ходят и по тысяче! – гордясь перед чужеземцем размахом самаркандской торговли, воскликнул другой.

– Невелики-то невелики, да и товар таков.

– Каков? Кожи ведь!

– Кожи? Из Индии?

– А что?

– Откуда ж там кожи? Никогда Индия кожи не вывозила; сама брала.

– Это верно! – переглянулись купцы. – Об индийских кожах слыхивать не приходилось.

– Да их там и не было! Мы же ей через Хорезм закупали, – восклицал армянин, – ещё отцы наши. А я за ними до Волги, даже до Москвы езжу.

Армянина явно разморила лихорадка, а может быть, и кумыс.

– А что ж везут?

– Шёлк.

– Шёлк?

– В Индии ведь теперь лет на сто о шелках забудут: до шелков ли ей! Вот и вывозят. Здесь сбывать.

– У нас свои есть.

– Свои теперь задаром никто брать не станет: вы индийских шелков разве не видели?

– Видывать-то видывали, да цена-то на них – не приступишься.

– Ну, теперь только бери. Даровое не жалко.

Обувщики снова переглянулись; каждый подумывал, не встретить ли на полпути такой караван, да и перекупить. А где достать денег? Да и выжидать придётся, пока цена станет. До году выжидать. И то если взять весь товар, тогда можно цену удержать, иначе расчёта нет…

Головы их быстро работали, а языки говорили что-то совсем другое.

– Так вы ведь обувщики! – сказал армянин, разгадав их мысли, заслонённые водопадом слов.

– А что?

– А кожевенники у вас богаты товаром?

– Откуда? В прежние-то разы вы сами привозили кожу.

– Кожу? Кожу-то я везу, да я ещё и у вас прикупил бы.

– По чему? – замерли обувщики.

– А какая у вас цена?

– Стояла по пятьдесят, да кончилась.

– Я взял бы хоть по семьдесят. Сколько бы ни было!

Обувщикам показалось, что снится им сон.

– Зачем?

– Ваш государь скоро пойдёт в новый поход.

– Слух такой был. Сегодня с утра у него в саду послов принимали, а после совет собрался.

– Войскам, что из Индии шли, приказано остановиться. Тем, что до Аму дошли, велено через реку не переправляться. Тем, что дошли до Бухары, стоять в Бухаре. Остальным – остановиться там, где находятся.

– Верно. Из тех, что с повелителем сюда дошли, никого не распускают. Это похоже на новый поход.

– А кожи при чём? – любопытствовал другой обувщик.

– Ежели новый поход, понадобится новая обужа на всех. Так? – рассуждал совсем разомлевший армянин и сам отвечал: – Так! Ежели остановлены в Балхе, значит, поход не на север пойдёт? Так? Так! А ежели не на север, придётся обойтись той кожей, какая есть под рукой. Так? Так! Ведь босыми пятками вашим воинам сверкать негоже? Нет, негоже! А значит, сколько за неё ни спроси, возьмут. Так? Вот и цена!

– Такой не было!

– Такого и войска не было. Оно с каждым походом растёт. Как русские поют: одного ордынца разрубишь, два ордынца встают. Теперь у вашего государя такая сила, что, стой она без войны, она всё ваше царство съест. Теперь ей надо без передыха воевать. А чтобы ей идти, ей обужа нужна, а на обужу – кожа. Так?

Узнав о словах армянина, каждый попытался сохранить их для одного себя, втайне. Но мгновенье спустя знали уже все: на кожу будет небывалый спрос, а по спросу – и цена.

Осторожные обувщики и шорники припрятали свои скудные кожевенные запасы. Башмачники припрятали туфли и сапоги, оставив на полках и ковриках только каблуки и набойки, да и на эту мелочь оживился спрос.

Днём Геворк Пушок сколько ни толкался по тесным базарным переулкам, ни в лавках, ни в караван-сараях уже не видел он ни клочка кожи. И душа его возликовала, хотя и скрывал он ликование и нетерпение на своём лице.

Забрёл он в караван-сарай и к Мулло Камару. Мулло Камар вежливо подвинулся на своей истёртой коже, но Пушок побрезговал на неё садиться, присел на корточках и, будто невзначай, спросил:

– Не слыхали, не продаёт ли кто кож?

– Кож?

– Нет ли где продажных?

– А цена?

– Прижимать не стану.

– Да и не прижмёшь. Сам бы взял, да нету.

– А почём бы взяли?

– У кого товар, у того и цена! – развёл руками Мулло Камар.

– Семьдесят.

– Пятьдесят можно дать.

– По пятьдесят вчера было.

– А товару много?

Армянин объявил:

– Тридцать пять верблюдов.

– Он здесь? – оживился Мулло Камар.

– Нет, за городом.

– Как за глаза цену давать? По пятьдесят взял бы.

– Кожи ордынские.

– Из Бухары-то?

– В Бухаре лежали, а завезены с Волги. Сам за ними ездил.

– На самую Волгу?

– И до Москвы доезжал.

– Больше пятидесяти цены не было. Днём по пятнадцать брали.

– Ловко кто-то закупку провёл.

– Ловко! – согласился Мулло Камар.

– Однако по городу кое-кто придержал! – забывая о своих интересах, не без злорадства похвастал Пушок своими сведениями.

– Каждый спешил продать; кто станет прятать? – насторожился Мулло Камар.

– Саблю знаете?

– Саблю? – переспросил оторопевший Мулло Камар и, чтобы скрыть тревогу, сделал вид, что с усилием припоминает: – Сабля… Сабля…

– Который дратвой…

– А что?

– Пятьдесят кип из покупки отобрал наилучших и велел припрятать.

– Кому ж это велел?

– Одному армянину.

– Ну, едва ли…

Пушку показалось обидным, что какой-то серенький торгаш не доверяет его осведомлённости.

– Я-то знаю: его приказчик Дереник…

– Путает что-нибудь.

– Сам же он отвёз к нему на двор.

И вдруг во просиявшему лицу Мулло Камара Пушок понял: не следовало бы говорить того, что сказано; того, что по молодости доверено Дереником Геворку Пушку, как соотечественнику; да и свой товар не так легко сбывать, если по базару пойдёт слух, что в городе есть непроданные кожи…

– Лихорадка замучила! – вытер внезапно вспотевший лоб армянин. – Вот я и разговорился. Да вам-то я верю: вы человек тихий.

– А зачем шуметь? Базар шумит, а купцу надо помалкивать.

– Опять лихорадка! Пойду полежу! – И Пушок пошёл, обмахиваясь влажным платочком.

А Мулло Камар, сидя на истёртой козьей шкуре, терпеливо ожидая чего-то, известного ему одному, медленно перелистывал стихи Хафиза и некоторые из них читал нараспев, вслушиваясь в тайные созвучия давно знакомых газелл:

 
О, если та ширазская турчанка
Моим захочет сердцем обладать,
Не поскуплюсь за родинку на щёчке
Ей Бухару и Самарканд отдать…
 

Третья глава
КУПЦЫ

Мулло Камар читал Хафиза, вслушиваясь в тайные созвучия лукавых газелл.

Базар кипел за воротами. Там пересекались дороги всего мира. Со всех сторон купцы тянули сюда свои караваны. Через пустыни и степи, через леса и горы везли сюда купцы все, чем красны самые дальние города, чем славны умелые руки мастеров в чужедальних странах.

На пути подстерегала купцов корысть иноземных владык, удаль разбойных племён, зной в безводных песках, волны в бездонных морях, скользкие тропы в горах над безднами.

Но купцы шли, шли и тянули свои караваны сюда, чуя за тысячи вёрст запах самаркандского золота, хотя и клялись простодушным, что деньги не пахнут.

Пахнут! Пахнут костями, истлевшими под сухой полынью степей; кораблями, сгнившими на песчаных берегах морей; падалью на караванных путях; удалью на званых пирах; тяжёлой кровью земледельцев; ремённой плетью землевладельцев; нарядами и усладами; жирной едой да чужой бедой.

Не радостен – горек и тяжёл этот запах, не с весёлым сердцем – с тревогой, с опаскою, нетерпеливо принюхиваясь, тянутся на его зов купцы по всем дорогам, сквозь все бездорожья вселенной на самаркандский базар.

И легко становится на купеческом сердце, когда ступят пушистые ноги каравана на землю амира Тимура, – далеко растеклась молва, что на его земле путь купцам безопасен: стоят на торговых путях крепкие караван-сараи с запасами воды, еды и корма. Никто тут не посягает на купеческое добро, никто не мешает торговым людям, – всё открыто для них, завоёваны для них безопасные дороги во все стороны по всем землям Тимура.

День ото дня богаче становится город Самарканд, тяжелеют сундуки у вельмож и купцов самаркандских, а через них полнятся и широкие, окованные булатной сталью, тысячами мечей заслонённые сундуки Тимура.

Оттого и люден, и шумен, как сотни горных потоков, самаркандский базар.

Но упоенного стихами Мулло Камара отвлекла от книги внезапная тишина.

Он подсунул книгу под шкуру, встал, настороженный, и мелкими торопливыми шагами, как ослик, засеменил по двору к воротам.

Незадолго перед вечерней молитвой вдруг смолк весь базарный шум: расталкивая короткими палками народ, в широчайших кожаных штанах, расшитых пёстрыми шелками, под большими шапками из красных лисиц, через базар бежали Тимуровы скороходы и, задыхаясь, оповещали:

– Амир Тимур Гураган!

– Амир Тимур Гураган!

В этот обычный день выезд повелителя в город был нежданным, он всех захватил врасплох.

Купцы кинулись наспех захлопывать свои лавчонки, люди полезли на крыши, на стены, сталкивая одни других, цепляясь друг за друга, прижимаясь к стенам улиц; рабы и купцы, иноверцы и дервиши, богословы и ремесленники, персы и армяне, русские и ордынцы, арабы и китайцы, хорезмийцы и хорасанцы, купцы из Яс, мастера из Тавриза и Ургенча – все перемешались, стиснутые в узкой щели позади пехоты, уже протянувшей перед собой бородатые копья, чтобы освободить проезд.

Все замерли, вытягиваясь друг из-за друга, чтобы хоть на мгновение взглянуть на того, кто после долгих дорог войны проследует сейчас здесь узкой базарной улицей.

Проскакали воины с красными косицами, спущенными со шлемов. И тотчас, не по обычаю, без передовых охранителей, без боковых стражей, один, проехал он сам.

Жемчужная сетка спускалась до глаз по чёлке поджарого вороного коня. Блеснули тонкие серебряные узоры на голубом сафьяне седла.

Не глядя на народ, он сидел в седле наискось, чуть сутулясь, будто пробивался сквозь неистовый встречный ветер; глаза его сузились, губы тесно сжались; борода плотно прижалась к груди, и смотрел он вперёд прямо перед собой, будто готовый, как тигр, прыгнуть на горло того, кого, казалось, уже приметил где-то там, впереди, куда нёс его резвым шагом вороной конь.

На несколько шагов позади следовали за ним внуки – любимец Мухаммед-Султан, сын покойного Джахангира, и двое малолетних внуков, сыновей Шахруха, – Мухаммед-Тарагай с Ибрагим-Султаном – на весёлых гнедых жеребцах, украшенных золототкаными попонами, золотыми кистями, свисающими из-под конских глоток. Золотые розы и звёзды, вышитые на багровых и зелёных бархатах халатов, вспыхивали и сверкали, когда внуки амира проезжали через узкие полосы солнечного света, и тогда казалось, что по базару кто-то расплёскивает пригоршни огня.

И лишь поодаль следовал за царевичами двор Тимура, его спутники во всех походах, соратники его и сподвижники. Их было много. И все сокровища их слились в единую блистающую, клокочущую золотом и драгоценностями реку, переполнившую узкое русло извилистой базарной улицы.

Это ехали близкие Тимуру люди, которых ранним утром в тот день видел на дедушкиной террасе семилетний Мухаммед-Тарагай. Весь день они провели у Тимура. То стояли в светлой, высокой зале, пока медленно и пышно, по строго установленному обычаю, длился приём послов; то сидели на коврах, напряжённо вслушиваясь в слова повелителя, пожелавшего поставить в Самарканде такую мечеть, какой ещё не было и никогда не будет в мире.

Тимур сам говорил, скупо, отрывисто, железными словами, и перед глазами людей вставало это здание, какого ещё никто не видел на земле.

Тимур говорил, глядя в узоры ковра, застилавшего пол, словно перед его глазами распростёрся мир, исполосованный реками, дорогами, горами, полями, каналами, городами; мир, посредине которого Тимур возвышал сокровищницу всех захваченных им сокровищ мира – Самарканд. И посреди этой сокровищницы теперь, на склоне жизни и на вершине своих побед, собрав вместе все богатства Индии, задумал он воздвигнуть мечеть во славу божию и в напоминание о своей собственной славе.

Тимур говорил, а рядом молча сидел потомок Чингиза, сын хана Суюргатмыша, узкоглазый, почти безбородый, безбровый, суровый Султан-Махмуд-хан, друг Тимура, верный и бесстрашный воин. Храня древнее почтение к Чингизову роду, Тимур никогда не называл себя ханом, – ханом его огромного ханства назывался этот молчаливый, послушный друг. От его имени Тимур чеканил свои деньги, от его имени объявлял указы, если не хотел этих указов издавать сам.

Этим ханом, как прежде отцом этого хана, Тимур, как ладонью, заслонялся от своей славы, хотя с годами она стала так обширна, что эта ладонь уже не могла заслонить его ни от её прямых ослепительных лучей, ни от её палящего зноя.

Когда Тимур, досказав свою мечту, взглянул на хана, Султан-Махмуд-хан молча опустил глаза в то место ковра, куда прежде смотрел Тимур. И Тимур спросил:

– Поняли?

Не придворные ответили ему, не хан, не внуки: не их спрашивал Тимур. Ему ответили стоявшие тихо и неподвижно у стен, стоявшие неприметно, позади пышной знати, просто одетые простые люди – зодчие, художники, мастера разных дел, которым из года в год он поручал претворять свои замыслы в каменные громады; неосязаемые мечты – в вечную твердь.

Многое уже было создано этими отборными мастерами обширного ханства дворцы, усыпальницы, мечети, рабаты; многие из их созданий уже сверкали под ясной синевой небес своею словно влажной синевою; высились среди садов, словно застывшие сады. В родном Шахрисябзе Тимур построил дворец, какого никогда не видывали ни в одном из славнейших городов вселенной, построил во славу рода своего. В Ясах уже строили усыпальницу и мечеть над могилой святого хаджи Ахмада Ясийского, на страх кочевникам, на утверждение несокрушимой мощи Тимура…

Теперь задумал он сооружение ещё величественнее, ещё выше и богаче, не только на удивление и страх врагам, не только во славу своего рода, но во славу самого бога, единственного в мире, кого Тимур ещё не смог ни одолеть, ни напугать, и потому единственного, кого сам побаивался.

Тимур поговорил с мастерами, добиваясь, чтобы им ясно стало его желание, но сам их не расспрашивал, – он их спросит после, когда, обдумав его слова, они соберутся рассказать ему свои затеи. Он отпустил мастеров и распорядился кормить гостей, а сам с внуками ушёл на женскую половину дворца и обедал там.

Но мечта о величественной мечети разгоралась всё жарче.

Перед вечерней молитвой ему вздумалось осмотреть место, где зодчие поставят задуманную мечеть. Он приказал расчистить ему дорогу на базарную площадь, велел всем ехать туда за собой и запросто, в домашней одежде, поехал в город.

Так случилось его внезапное появление на базаре.

Он выехал на базарную площадь и остановился посредине, озираясь во сторонам.

Под навесами громоздились тяжёлые длинные полосатые мешки риса. Вдали зеленели и желтели груды ранних дынь, арбузов, тыкв. Распростёрлись ряды круглых корзин, полных, как драгоценными камнями, рубиновыми и янтарными алычами.

Розовато-жёлтые, золотясь на вечереющем солнце, раскинулись невдалеке древние холмы Афрасиаба, словно оспой покрытые тысячами могильных холмиков.

Мерцая на солнце голубыми искрами, встали в ряд бирюзовые купола стройных гробниц Шахи-Зиндa, от самого верхнего каменного купола над могилой Кусама-ибн-Аббаса до тех, что укрыли под своими сводами жён, родичей и друзей Тимура, самых близких ему людей.

Он смотрел, скрывая задумчивость, своим тяжёлым взглядом: вот он воздвигнет здесь новые бирюзовые купола. Стены молитв приблизятся к стенам покоя. Он воздвигнет и ещё много куполов, дворцов и гробниц над друзьями, чтобы всё соединилось здесь, в этом городе, в единый каменный, лазурный, вечный сад на вечное напоминание о нём, который столько стран вытоптал и окровавил, чтобы синеву небес низвести на самаркандскую глину.

Мастера уже ждали его здесь. Они стояли, вглядываясь в его глаза, когда он озирался по сторонам, и вместе с ним взирали на эти склоны Афрасиаба, где, по преданию, некогда стояли шатры Александра Македонского, когда города ещё не было здесь, и на ряды усыпальниц, которым отдано столько вдохновения и мастерства, что мастера, строившие их, уже не боялись даже Тимура, – не опасались ни смерти, ни кары: они уже свершили в жизни своей то, что казалось им смыслом жизни.

Тимур смотрел на тесные ряды лавчонок, на серые коренастые, видно древние, ниши и своды маленьких мечетей, караван-сараев, бань, где охорашивались около своих гнёзд коричневые самаркандские горлинки, и приказал строителям:

– Сройте это. Вам станет видней.

От этих слов заскрипел на своём седле ходжа Махмуд-Дауд, один из знатнейших ходжей Тимуровой державы, – он от всех таил, чтоб не пятнать священного достоинства ходжи, что на этом базаре и на этой площади стоят и его караван-сараи, бани и склады, купленные на чужое имя, и что немало лавочников торгует тут на его деньги.

Будто из снисхождения к торговому люду, он проворчал:

– Тут много разных хозяев. Надо бы сперва с ними со всеми уладить…

Тимур сердито прервал его:

– Хозяин тут один: я! И приказываю тебе, ходжа Махмуд, завтра тут расчистить всю площадь. Сотня рабов с мотыгами и ломами, вот кто тебе поможет, и тысяча хозяев этого мусора не посмеет пикнуть. Понял?

– А убытки?

– Вернут на другом базаре. Пока я воюю, умные купцы не разорятся. А за дураков я перед богом не ответчик!

И величественный ходжа, которому златотканый халат, надетый поверх нижних халатов, мешал, как следовало, поклониться, прохрипел:

– Слышал, государь! Слышал…

Тимур, не слушая ходжу, кивнул другому вельможе, Мухаммеду Джильде.

– А тебе, брат Мухаммед, велю следить за всеми работами. Ходжа Махмуд отвечает, чтоб в своё время, в свой час было здесь у строителей всё, что надо. Ты отвечаешь, чтоб в своё время, в свой час каждый строитель здесь делал всё, что надо, Слышал, ходжа Махмуд?

– Слышал, государь!

– Слышал, брат Мухаммед?

– Слышал…

– За всё отвечаете мне. Мне!

В знак привета и в поощрение Тимур кивнул мастерам и обратно поехал через базар другими улицами. Проезжая Кожевенный ряд, он уловил крепкий, густой, как дым, запах кож и покосился на кожевенников.

Вдруг в просвете между лавчонками он увидел низкую арку маленького караван-сарая.

В этой арке стоял маленький человек в серой чалме, в сером халате и низко кланялся Тимуру, прижав руки к груди.

Тимур, столкнувшись с ним взглядом, кивнул.

Заметив вопрос во взгляде повелителя, Мулло Камар ещё раз поклонился и, не дожидаясь, пока мимо проедут, красуясь своим богатством, вельможи, отвернулся от них и ушёл в сумеречную тень старого караван-сарая. Читать было уже темно. Не раскрывая книги, он сел на своей истёртой козьей шкуре и послал Ботурчу в харчевню за чашкой горячей баранины.

Пытливо глянул на ещё светлое небо – не собирается ли темнеть – и крикнул вслед Ботурче:

– Поживей поворачивайся!

А базар дивился: сам Обладатель счастливой звезды, как звали Тимура, удостоил своим взглядом ничем не примечательного, неразговорчивого купца, приезжающего в Самарканд откуда-то из казахских степей, не то из Ташкента, не то из Сайрама, не то из Суганака.

Но ничто из событий этого дня – ни шум, ни тишина, ни хлынувший вслед за тишиной сильнейший шум, – ничто не коснулось уединённого дома, где восседали в небольшой комнате под расписным потолком, среди стен, украшенных нишами и гипсовыми полочками, на шелковистом иомудском ковре, перед шёлковой скатертью, хозяин дома Садреддин-бай в его почтенный гость Мулло Фаиз.

Хотя хозяин, из разумной бережливости, не держал в доме хорошего риса, хотя мясо столь запеклось на солнце и обветрилось, что уже не смогло развариться, хотя винa, следуя наставлениям шариата, но вопреки городским обычаям, гостю не подали, хотя каждой рисинкой в этом доме хозяин дорожил, как собственным глазом, и гость и хозяин были очень довольны друг другом, не могли наговориться и друг на друга нарадоваться, – так совпадала каждая их мысль, так общи оказались их желания и надежды.

Общими оказались и тревоги, угнетавшие их: как выдержать товар, как набить ему цену, как не упустить того желанного, вожделенного часа, до наступления коего цены ещё не возросли до предела, по миновании коего цены пойдут вниз. И как найти то место на земле, где цена на этот товар поднимется в тот час премного выше, чем на остальных базарах мира, как достичь этого места и в целости доставить туда свои товар.

И оба собеседника силились скрыть нараставшую в них тревогу, которая уже сосала их, как змея.

Мулло Фаиз любезно заметил:

– Красив у вас дом!

– Шестьдесят лет стоит. В год моего рождения построен.

– Красив!

– Отец мой торговал шелками; понимал красоту.

– Не тесноват?

– По семье. Простор в городе кому нужен? Город – не степь. В те времена, бывало, хан на год сядет, а за год спешит столько богатств собрать, сколько давние ханы и за сто лет не скапливали. А через год этого хана прирежут, другой садится, опять всё сначала идёт. До построек ли было!

– А всё же дом хорош, построен толково!

– В те годы мастера были редки. От мелких ханов и народ мельчал, и торговля шла мелкая, а барыш держался на случае. Не то что теперь, – торгуй с кем хочешь, вези товар куда хочешь, поезжай куда ни взглянется. Тогда из города выглянуть не всякий смел; караваны с поклажами издалека не ходили; от ночлега до ночлега дойдут, бога благодарят, что живы: за каждым камнем разбойники, в каждом городе – свои начальники, свои порядки. С кого шкуру драть? С кого ж, как не с купца. Пока товар довезут, ему такая цена нарастает, что уж и не знают, почём его продавать, чтобы не разориться. Раз довезут, а два раза – еле живы, нагишом домой добираются. Разве это торговля была? Мученье! Разве на этом разживёшься?

– А говорят, в прежние годы, в молодости-то, и повелитель грешил…

– Из-за камушков выглянуть да обчистить? Мог! Да зато потом разобрался: больше расчёту нас оборонять, а не разорять. Вон как поднялся.

– Ещё бы!

– Да что об том вспоминать. Голова ведь одна у каждого.

– Ну, мы-то друг у друга в доверии!

– Не беспокойтесь. А всё же… Да и в торговле по-прежнему: ухо надо держать востро!

– На то и торговля. Надо вперёд смотреть.

– Разориться-то и нынче можно; у кого голова с трещиной.

– Верно! Соображать и нынче следует.

– А как соображать? Как вперёд заглянуть? Что там увидишь? Дороги стали длиннее, а при длинных дорогах и глазам надо дальше видеть.

– Верно! На том конце длинной дороги караван вышел, а тебе на другом конце надо знать, чего он везёт.

– По нынешним делам доходнее самим ездить.

– А вы что же?

– Я-то тяжёл на подъем.

– Мне хоть и шестьдесят, я бы поехал, если расчёт будет. До Трапезунта дорога спокойная, своя. До Индийского моря через весь Иран – своя. Теперь до Хиндустана ходи без опасенья. На армянские базары езжай, как к себе домой. Золотой Орде прошло время. До Китая вот, правда, своей дороги ещё нет.

– Турки османские недавно наших караванщиков порезали.

– Дерзки! Но порезали они не наших, а генуэзцев. Да другие-то генуэзцы с той стороны намедни привезли товар, провезли!

– Видел их. Они до Трапезунта морем доходят. Нам к ним ехать боязно: не мусульманский народ. Как торговать с неверными?

– Русы, однако ж, с нами торгуют.

– Дальше Сарая ордынского русы сами не ходят. Русский товар к нам сарайские купцы возят.

– Однако ж в Орде с ними торгуемся. Ни нам от русов, ни русам от нас убытка нет. А тоже – не мусульмане.

– Не мусульмане, а без их товаров не обойтись.

Мулло Фаиз взглянул опасливо на дверь, нет ли за ней ушей богослова, и, прищурив глаза, сказал убеждённо:

– Когда хочешь торговать с выгодой, спор о вере отбрось; спорь о ценах.

– Да, длинны наши дороги. И как эту даль угадать, как?

– Да, гадай не гадай…

Садреддин-бай решился доверить Мулло Фаизу:

– Намедни к звездочётам ходил. Когда из Хиндустана ещё смутные слухи шли.

– И что ж?

– Угадал звездочёт.

– Как это?

– Индийская звезда, говорит, ушла из треугольника Стрельца в треугольник Весов. А весы – это торговля.

– Угадал!

– Наука!

– А где он, звездочёт этот?

– У гробницы Живого Царя.

– Не погадать ли?

– Я не прочь.

– Но гадайте опять вы. Дело у нас общее, а как гадать, вы уже знаете…

Вскоре оба кожевенника снова протолкались через базар, торопясь к Железным воротам. Надо было поспеть к усыпальницам Шахи-Зинды и управиться с гаданьем, прежде чем муллы позовут верующих на вечернюю молитву, прежде чем городские ворота закроются на ночь.

Как всегда, по холмам Афрасиаба среде могил бродили одинокие люди чтецы Корана, плакальщицы, землекопы с мотыгами. У лазурных усыпальниц толпились длинноволосые дервиши в своих тёмных ковровых лохмотьях. Муллы в снежных чалмах, вельможи в индийских цветных тюрбанах, нежных, как утренние облака. Женщины, скрытые под серыми плотными накидками, обшитыми цветными шелками либо бисером или жемчугами.

Под гулкими сводами некоторых усыпальниц гудели унылые голоса читающих Коран. Арабские слова звучали здесь благозвучней и правильнее, чем когда бы то ни было говорили сами арабы.

Благоухания казались здесь почти зримыми, как шелка, плотные, но прозрачные. Их тоже можно было бы называть шелками, если бы благоухания могли шелестеть и если б нежность их стала столь же осязаемой: тогда их можно было бы растягивать на аршинах и продавать в базарных рядах.