Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

– Халиль-Султан отпил и снова подал её Шейх-Нур-адднну:

– Выпейте, выпейте, прошу вас, на дорожку!

И только тогда Нур-аддин выпил её всю.

Угощенье окончилось. Тимур встал. У всех внутри разливалось тепло, согревающее сердце и утоляющее печали.

И вдруг по плотному, гулкому шёлку шатра забарабанил, будто быстрыми пальцами по бубну, дождь.

Пятнадцатая глава
СУЛТАНИЯ

Мираншаху развязали руки в конце первого же дня заточения, но за это время из тесного чулана вынесли всё, чем он мог бы себя убить. Даже коврик, жалкий, потёртый коврик, вынесли: узник мог надёргать из него пряжу и скрутить петлю. Даже медную чашку заменили деревянной.

Но Мираншах отнёсся к этой заботе с удивлением: он надел петлю на шею в отчаянии, но даже тогда не решился её затянуть, а теперь отчаяние сменилось постоянным, неотступным, как зубная боль, страхом.

За несколько дней уединения Мираншах исхудал и заметил в себе лёгкость, поворотливость. Ноги стали послушнее, хотя некуда было идти.

Мысль о ходьбе лишь обострила страх: ведь его могли заставить идти своими собственными ногами под меч палача, как сам он не раз заставлял преступников – а порой и невинных людей – идти через всю площадь в сопровождении палачей, а сам смотрел и даже, случалось, посмеивался, – у приговорённых был занятный вид!

Иногда он приговаривал к смерти какого-нибудь купца из христиан за неисправную выплату податей, если желал получить их с остальных купцов раньше срока и в большем размере, чем полагалось. Отлично действовало: едва срежут голову одному, как со всех уцелевших подать поступала немедленно и без всяких споров.

Иногда он приказывал схватить богатого мусульманина из того или иного ряда и требовал выкупа со всего ряда или с семьи. Это тоже помогало приумножению доходов, и всё это было спокойнее, чем нападать на соседей, тащиться в поход, захватывать города, – ведь захваченное в походе поступало бы в казну, а казне хозяин отец, а не Мираншах. Сборы же с купцов шли Мираншаху: Тимуру не пришло бы в голову требовать дележа столь мелких добыч.

Казна не пополнялась, казна давно опустела, но ведь Мираншах не просил у отца помощи, сам справлялся со своими нуждами!

Мираншах был щедр, но разве щедрость позорит правителя? Нет, историки утверждают, что щедрость и великодушие украшают правителя! И ведь щедр он был лишь с тем, кто заслуживал щедрости, с милыми, весёлыми, ласковыми людьми. Со злодеями, с хмурыми христианами, с покорёнными народами, даже с мусульманами из пахарей или ремесленников он никогда не бывал щедр, – он помнил порядки отца: снисхождение к таким людям лишь развращает их. За что же гневен отец?

Мираншах жил беззаботно, жалел своих вельмож, не бывал с ними строг или придирчив, но за то и они платили ему преданностью.

Он напугался, когда узнал о прибытии отца, – кто не испугается, когда к дому подкрался тигр! А Тимур – хмурый тигр: никогда не поймёшь, чего он хочет. Если б с добрым сердцем шёл, не подкрадывался бы. А когда он крадётся, кому не страшно?

Но если б он был настоящим, любящим отцом, разве не растрогался бы он, не прослезился бы, видя сокрушённого своего сына, уже вдевшего голову в петлю, покорного, смирного, послушного!

Нет, он не прослезился, – он его скрутил, как барана, пока не очистил для сына этот хлев, а теперь томит сына, царевича, как грузинского харчевника, как азербайджанского рыбника!

Разве это отец?

Мираншах размышлял, то обижаясь на Тимура, то с испугом прощая отцу его заблуждение, но сердце ныло от страха, не переставая, мучительно, во все эти дни одиноких раздумий.

Это сердце внезапно остановилось, укатилось куда-то под ноги, увлекая за собой и Мираншаха, когда он услышал за дверью шаги, которые узнал бы из десятков тысяч других шагов: мимо двери прошёл Тимур!

Тимур прошёл через весь дворец, а с ним шёл дворцовый есаул, неся скатанные трубочкой описи. Но описей Тимур ещё не спрашивал, он прошёл через весь дворец, до угловой башни, внутри которой был ход вниз, в казнохранилище.

У входа уже ждали начальник города Султании, назначенный Тимуром, и главный казначей владений Мираншаха.

Они спустились в подземелье, и Тимур потребовал у есаула:

– Опись!

– Вот она, великий государь.

– На ней ничего не написано!

– Нечего было писать, великий государь.

Главный казначей повалился к ногам повелителя.

Тимур при шатающемся свете внесённых светильников оглядывал эти крепкие подвалы, сложенные из огромных серых, кое-где заплесневелых глыб.

– Кто ж держит казну в этакой склизи?

– Да уж… Истинно, великий государь.

– Тут хорошо не для казны, а для казнокрадов!

С откровенным удовольствием есаул подтвердил:

– О, истинно, великий государь!

– Кто строил?

– Неизвестно, великий государь. Может быть, тысячу лет держится.

– Много здесь побывало всякого-такого… за этакое время! – сказал Тимур не без сожаления, что в те далёкие времена ему не довелось побывать здесь.

Своды, своды… Тяжело нависая, своды удалялись в непроглядный мрак.

– Пойдемте! – позвал Тимур.

– Там ничего нет, великий государь!

– Несите светильники!

И они пошли, углубляясь под эти своды, где шаги их сливались в одну тяжкую, грозную, гулкую поступь.

– Оно будто спускается? – спросил Тимур.

– Сказывали, в давние времена оно уходило под дно моря, выходило наверх в Баку.

Спутникам Тимура было страшно. Об этом подземелье ходили разные предания: сюда заточали узников, и потом от них не находили ни костей, ни клока одежды. Говорили, что брошенный сюда персидский царевич вдруг объявился в Шемахе, а когда его спросили, как он прорвался через ряды врагов, он ответил: «Между Баку и Шемахой никаких врагов нет». – «А разве вы не из Султании?» – «Нет, я из Баку!» – ответил царевич. Сказывают, это было сотни лет назад, но легенды эти жили среди жителей Султании. Другие рассказывали, что в глубине подземелья живёт дьявол и заточенных сюда он глотает вместе с одеждой и костями. А теперь все шли при слабом замирающем свете, удивляясь, что пламя как бы прилегает к светильникам, словно кто-то дует на него и вот-вот затушит. Все робели, у всех было тяжело на сердце: «Жаль, что повелитель не знал всяких здешних басен, иначе он не шёл бы так решительно дальше и дальше по этому проклятому подвалу!»

Но вдруг Тимур, не оглядываясь, сказал:

– Видно, и казну дьявол сожрал вместе с костями и тряпками!

В одном месте что-то звякнуло под ногой Тимура. Он велел поднять. Это был узкий кинжал без рукоятки.

Тимур провёл клинок между пальцами и уверенно сказал:

– Арабский. Из Дамаска.

И снова пошёл.

Наконец их дорогу преградила вода. Как они ни протягивали трещавшие, погасавшие светильники, ничего не могли разглядеть, – дальше стояла рыжая мёртвая гладь воды, и во мраке казалось, что и своды в глубине сомкнулись.

Тимур долго смотрел, каким странным медным отливом отвечает вода на пламень светильников. Гладь воды была неподвижна, и если и лежало что-нибудь под этой водой, то где-то глубоко, навеки затаено или заколдовано там.

Все продрогли. Один лишь Тимур не замечал сырого, промозглого холода этих стен. Он повернулся и пошёл назад, будто с сожалением, будто ему тяжело было расставаться с этим зловещим местом.

– Так вот… Здесь и хранили казну?

– Здесь, государь.

– А из этой воды не было к ней доступа?

– Я велю осмотреть воду, если надо. Перейти её, высмотреть, откуда она, глубока ли… – сказал есаул.

– Надо. Вели! Только верным людям!

И, пройдя несколько шагов, добавил:

– Людей ты подбери сам. Одного к одному. Чтоб потом сказок не сказывали.

– Подберу, великий государь!

– Чтоб верные были, но чтоб потом о них не жалеть.

– Я знаю, великий государь.

И опять, перед тем как подняться наверх, когда светильники снова разгорелись ярче, Тимур оглянул подвал:

– Пусто!..

И опять казначей хотел упасть к ногам Тимура, но устоял, простонав:

– Я только выполнял указы правителя.

– А почему мне не донёс? Не понимал, что казна мне надобна? А?

– Откуда мне знать, – считал, что правитель с вашего согласия… великий государь!

– Врёшь! Знал. Я на пиры, на жиры свою казну не трачу. Я горсть возьму, берегу, пока не понадобится для войск. Отдам им эту горсть, они мне взамен тысячу горстей несут. И те не трачу, возьму, берегу, пока не понадобится… для войск!

– Великий государь!..

– Может, за казну я тебя простил бы. Да ты соврал. Ты знал, зачем мне нужна казна. Видел, как она уходит на ветер. Каялся бы, а ты врёшь! За это не проси милости. Казна не мне, казна моему царству нужна. Самарканду. Понял?

И Тимур пошёл наверх, удивляясь, что казначей, дрожа, звякает ключами, скрипит дверью, замком…

«Зачем? Что запирать? Надо было раньше запирать», – думал Тимур.

За все эти дни в комнатах у есаула расспросили немало разных людей купцов, базарных старост, дворцовых поставщиков, землевладельцев.

Тысячников и темников из войск Мираншаха спрашивал сам Тимур.

Наконец описи были закончены и всё имущество не только этого дворца, но и всех остальных дворцов и садов Мираншаха подсчитано.

Городской дворец выглядел нежилым. Залы стали гулки. За дни описи ковры были скатаны к стенам, все вещи составлены в угол, в каждой комнате оставлено то, что оказалось в ней при Мираншахе. Тимур проходил во дворцу, словно вновь завоевал его.

Тимур созвал Великий совет, который был немноголюден. В Малом совете советников было в пять раз больше.

Не в высоких залах, не в парадных покоях дворца, а в тесном углу, у есаула, Тимур собрал Великий совет.

Из гулких зал Тимур вышел во внутренний дворик. За непогожие дни сразу потускнели деревья. Листва их не пожелтела, а побурела, и листья с лёгким жестяным стуком падали то в прудик у фонтана, то на кусты роз, то на сырую землю.

Тимур загадал, приметив отвалившийся от клёна листок. В небе, вновь просиявшем после холодных дождей и ветров, листок падал так медленно, словно раздумывал, не вспорхнуть ли назад, на прежнюю ветку.

Исстари было заведено в Мавераннахре гадание по звёздам. Десятки звездочётов служили при дворцах правителей, при мечетях, при базарах. Иные выслушивали вопросы и давали ответы возле почитаемых могил, а то и в нишах около городских бань. Гадал у звездочётов и Тимур, чтобы все видели, что он не пренебрегает небесными знамениями, но для повседневных своих дел он обходился гаданиями, привычными с детства: по сочетанию подброшенных и упавших камушков, по ушам коня в пути, по полёту опавшего листка. Он считал, что бог всегда ответит, на любой вопрос даст ответ условленными знаками.

Он загадал:

«На землю упадёт – могила; на воду – жизнь сохранить, но обесславить; на куст – оставить на виду, но держать в руках».

Листок, подобный раскрытой ладони, опускался столь медленно в тишине, в синеве неба, что думалось, вот-вот он скроется куда-то в сторону и не ответит Тимуру.

Листок задел за ветку, задержался на ней и, вновь соскользнув, плавно повернулся в воздухе.

Он опустился прямо на зелёный ещё куст роз, но, едва коснувшись живых листьев, ещё раз повернулся, распластавшись, пролетел над самой водой и упал на середину дорожки.

«Так и я решил! – почти вслух подумал Тимур. – Бог согласен со мной, он сам видит…»

И, облегчённый от своих сомнений, повелитель прошёл через угловой переход на внешний двор, к есаулу.

Кланяясь, советники раздвинулись, прося Тимура занять обычное место во главе их, на полу, на войлоке.

Но Тимур велел принести ему скамью:

– Нога болит, извините.

Иногда в зимние дни или при смене погоды, на рубеже осени и зимы или зимы и весны, ему трудно было уложить на полу свою негнущуюся, ноющую ногу.

Советники – старшие из темников, первые из амиров – созывались для решения самых больших, самых трудных дел.

Они ждали слов Тимура, прежде чем заговорить самим. Они ждали от него вопроса, хотя каждый знал об этом вопросе и у каждого был готов ответ.

С молчаливым Султан-Махмуд-ханом, с широколицым, приветливым и доброжелательным Шах-Меликом, с угрюмым Шейх-Нур-аддином, даже с уклончивым, отводящим в сторону глава сейидом Береке, не без подношений и не без щедрых посулов, по этому вопросу уже говорили и сама великая госпожа, и любимый всеми Халиль-Султан, и царевна Ширин-бика, жена Мираншаха.

Тимур через своих проведчиков и проведчиц знал о всей той суете, посулах, просьбах и уговорах. Его сердило, что вмешиваются в такие дела, которые до дна он один понимает, но он сильнее рассердился бы, если бы великая госпожа отнеслась безучастно к участи Мираншаха или оказалось бы, что Халиль равнодушен к судьбе своего отца.

Советников удивило, что Тимур допустил на совет дворцового есаула, служившего здесь Мираншаху.

Но Тимур не только призвал есаула, а и посадил неподалёку от себя.

Но обычаю, он попросил сейида Береке прочитать молитву и вслед за ней, едва дав ему договорить последние слова, спросил есаула:

– Твои описи при тебе?

– Здесь, великий государь.

– Оценки при тебе?

– Здесь, великий государь.

И повернулся к своему писцу:

– Наши описи здесь?

– Вот они, государь.

– Возьми у есаула, сличи.

– Сличено; всё сошлось, государь.

– Много добра нашли?

– Не меньше, чем из казны пропало. Но притом установлено: многие из сокровищ дворца принадлежали правителю до расхищения казны.

– Мне нужна казна, а не установления.

– Истинно, великий государь.

Тимур опять повернулся к есаулу:

– По моим записям из дворцов здешних вельмож и любимчиков ценности взяты?

– Как мозг из костей, до костей выскоблили, великий государь.

Не все в Великом совете знали, что за немногие дни повелитель не только составил какие-то списки, но и опустошил все знатнейшие дома Султании, а владыки этих домов уже заточены здесь, во дворце, в подвале казнохранилища: Тимур не любил разглашать своих дел, пока дело не сделано.

– И что же? – спросил Тимур есаула. – Много добра?

– Во много раз больше, чем было в казне.

– Ещё бы, – у казны здесь один подвал, а у расхитителей подвалов много.

– Истинно, государь.

Тогда Тимур повернулся к Великому совету с облегчённым вздохом:

– Вот мы и вернули казну!

И некоторым почудилось, что Тимур показал зубы из-под усов в знак улыбки, – это редко случалось – видеть улыбку повелителя.

Тогда Тимур обратился к совету:

– Если наш слуга украдёт казну, доведёт лишениями войско до нищеты, воинов разбалует, дозволив им искать себе пропитание вольной работой, помощников отвлечёт от дел, рубежи государства оставит открытыми перед сильным, злым, жадным врагом, забудет, что города это крепости, а не базары, доведёт стены крепостей до разрушения; если своих купцов станет грабить, а у чужих принимать откупы за поблажки, если вместо полива земель пустит на плодородные земли стада, оросительным каналам дозволит зарасти травой и завалит их мусором, а хлеб станет закупать из соседних стран, чего заслуживает наш вельможа, если вместо созидания предастся разрушению, вместо накопления – расхищению, вместо повиновения – своеволию? Если свой удел он мыслит не частью единого государства, а…

Гнев нарастал в Тимуре, и голос его пресёкся. Перемолчав, он спросил притихших советников:

– Чего заслуживает такой слуга?

Великий совет молчал; и когда Тимур смотрел на этих вернейших людей, на свою опору, на людей, коими он сковал, как обручем, все спицы гигантского колеса – своей империи, – советники опускали глаза, выжидая, чтобы повелителю ответил кто-нибудь другой.

– Молчите? Я скажу сам: казнь!

Он видел, как вздрогнули или как заворочались, всё ещё не поднимая глаз, эти твёрдые, безжалостные, суровые люди.

– И такую казнь, чтоб все видели! Чтоб каждому стало страшно!

Лишь Шах-Мелик, подняв строгое лицо, прямо глядя в глаза Тимура, возразил:

– Он вам сын, государь.

Тимур не ждал, что придётся спорить. Он не привык спорить. Не бывало такого, чтоб приходилось спорить. Сейчас он мог впасть в такую ярость, что уже ни Великий совет, ни весь этот огромный дворец, ни вся вселенная не остановят его ярости, пока он не сокрушит всего, во что бы ни упёрся!

С нарастающим гневом глядя в недрогнувшие глаза Шах-Мелика, Тимур встал со своей скамьи.

Но и Шах-Мелик встал с пола.

Казалось, Тимур накапливает силы для неукротимого, сокрушительного прыжка, выискивая в Шах-Мелике то место, куда вцепиться.

Но, стоя так, он ещё раз услышал спокойные, твёрдые, слова Шах-Мелика:

– Меня можно убить, государь. Не во мне дело. Но вам он сын…

– Таджик! Вы все жалостливы! А мне нужно…

– Не во мне дело. На Меч Ислама ляжет пятно сыноубийства. Будет ли он тогда Мечом Ислама?

– Это не твоё дело. Пусть сейид скажет! Ну-ка!

Береке встал:

– Государь! Всякому мусульманину известно, – когда Ибрагим пожелал во имя божие заколоть сына своего Исмаила, сам бог отвёл его меч в сторону.

– Я – не во имя божие. Мне надо укреплять государство, а не потакать!..

– Всякое дело, государь, становится известным богу.

– Есть дела, которые бог поручил мне самому здесь решать. Не вы ли, благочестивый сейид, это говорили? Говорили, а?

И, не ожидая ответа от сейида, Тимур осматривал молчащих, но уже не прячущих от него глаз советников.

Неожиданно он спросил есаула:

– Ну? Говори!

И есаул сказал:

– Нельзя, государь. Как можно? Каждый самый жалкий человек скажет: «Повелитель, мол, детей из-за золота убивает, я, скажет, лучше, я хоть и ниш, да детей своих ращу, а не режу!» Тогда что? Царство ваше велико, а вы один. Надо, чтоб… Да что мне говорить, – вы сами своей великой мудростью уже постигли это!

Есаул угадал: Тимур, остывая, уже хотя и неохотно, неумело, но уже отступал от своего намерения. Как всегда торопливо, искал новый путь к сокрушению неподатливого, как горная крепость, вопроса: «Если не казнь, то что же?»

И хмурый, похромав перед скамьёй, Тимур сел:

– Ладно.

Советники говорили ещё, но их речи, то прямые, то извилистые, лишь повторили сказанное Шах-Меликом: жизнь Мираншаху оставить, навсегда отторгнув его от дел государства. Царство Хулагу отдать тому, кого повелитель сочтёт достойным, но, пока сам повелитель здесь, правителю здесь нечего делать.

Тимур всё глубже уходил в свои мысли, как всегда, когда говорилось о том, что он уже решил.

Дослушав, он спокойно ответил им:

– Утверждаю!

Помолчав, он поднялся:

– Я вашей мудрости внял! Теперь берегите рубежи: там опасный сосед.

Все знали, что Баязет, выведав о приходе Тимура, уже готовил войска, уверенный в своих силах, подчинивший уже немало стран по эту сторону Босфора, разгромивший рыцарей короля Сигизмунда на берегах Дуная.

– Чтоб идти на врага, надо знать, чем он силён; чтоб его победить, надо знать, в чём он слаб. Вот о чём пора знать. А? То-то.

Тимур загадал своим советникам загадку, и разгадать её надлежало прежде, чем он снова созовёт их на Великий совет.

Отпустив советников, Тимур вернулся в запустелый дворец.

К вечеру посвежело, и в безмолвных залах даже солнце казалось холодным. Нога ныла, и от этого старик хромал тяжелее.

Он увидел, как в одну из боковых зал воины принесли ещё пылающий светлым пламенем жар и ссыпали его в каменное гнездо жаровни, под низенький стол.

Ещё с утра, когда разболелась нога, Тимур натянул шерстяные, вязанные пёстрыми узорами толстые чулки, чтобы согреться; надел белый бадахшанский шерстяной халат. В этой одежде таджика заметней стало лицо кочевника: узкие, оттянутые к вискам глаза, тёмные желваки скул, по-стариковски широкие, но редкие брови.

При виде ярких углей захотелось тепла. Тимур подошёл к жаровне, от которой стражи тотчас отошли к дверям.

Нога ныла. Натянув толстое одеяло на столик над жаровней, Тимур до пояса накрылся согревшимся одеялом.

Стражи стояли у дверей, боясь шелохнуться. Тимур сидел один в темнеющей пустой зале.

Стемнело, а он сидел беззвучно: не хотелось даже за светильником посылать, чтобы никто не являлся сюда.

Согревшись, нога начала успокаиваться, но заныла сухая рука.

Тимур натянул одеяло на плечо. Стало легче, но и нога и рука всё же ныли, ныли…

Но ещё сильнее ныла в нём тревога: «Великий совет воспротивился! Самые близкие люди не поняли: всю жизнь, неустанно, не щадя ни себя, ни друзей, ни сыновей, ни войск, всю жизнь он расширяет, укрепляет своё царство. Разваливает города соседей, чтоб негде им было запереться от его гнева; десятки людей приказывает истребить, чтоб уцелевшие благодарили за пощаду, славили его за великодушие и страшились бы его.

Больной, тащится он в новые и новые походы, чтоб не было других хозяев мира: он и один управится с этой вселенной, он и один сумеет удержать в ней порядок и повиновение. Внуков посылает под вражеские удары, чтобы все народы мира видели их, внуков своего хозяина, будущих хозяев всех царств на свете. Он никого не жалеет ради побед, ради царства, которое надо расширять. Расширять!

Растить бесстрашие внуков, приучать их, будущих владык, любить битвы и походы, не страшиться жестокости, не предаваться жалости, закалять твёрдость сердец.

Им он готовит вселенную, которую сам, с юности, по крохам копит страну к стране, как деньгу к деньге, для своего наследника.

Ради этого он никого не жалеет. Тяжело было, когда послал в опасное место своего сына Омар-Шейха, когда надо было увлечь войско на превосходящую силу; знал, что там опасно, а послал. И Омар-Шейх пал: не отходить же назад! И поныне следит, чтоб внуки не пятились, чтоб подавали пример. А ведь из них каждый ему дорог, как каждый палец на своей руке. И потерять больно, и беречь нельзя.

А соратники, самые доверенные, самые выверенные… Ведь сколько дорог с ними пройдено, начиная с той скользкой, когда под ливнем вместе бежали за реку Сыр из Чиназа тридцать пять лет назад. Выверенные, как свой меч, отступились от воли повелителя, пожалели Мираншаха, смилостивились над отбившимся от рук негодяем, вырвавшим целое царство Хулагу из отцовской державы. Смилостивились, а он – как трещина в сосуде; может, и невелика, да сколько в худой сосуд ни лей, всё вытечет, как ни мала дыра. А царство сосуд, куда надо налить это самое… сокровище! И на века налить, навечно!

А когда он оставит правителями над покорёнными народами и странами своих молодых, неопытных внуков, кто же присмотрит за единством их, если самые выверенные, старшие из соратников склонны мирволить непослушанию, потакать мотовству.

Ведь дервиши подслушали, как не только на базарах, а и среди обленившихся вельмож в насмешку называли Мираншаха Мианшахом, что означает полуцарь, серёдка наполовинку! Может, думали, что навоёванное отцом сын волен пускать по ветру? Никто не волен! И надо показать, что ни сын, ни внук – никто не волен!»

Жалость казалась ему слабостью. Когда случалось, спутники жаловались на зной, на стужу, на жажду, он один молчал, мог не пить, если остановка отдаляла победу, мог спать на голой земле, если для удобного ночлега пришлось бы сворачивать с прямой дороги. Мог и вовсе не спать, если надлежало опередить противника, и, не сходя с седла, ехать; если даже тело деревенело от усталости, ехать! Зато никто не смел тогда жаловаться, когда в нём не было пощады себе самому. И все так шли, от него самого до каждого воина: не смея потакать своим слабостям, если надо было идти. Так они все и сюда пришли в первый раз, когда топтали Азербайджан, когда лбы разбивали об армянские башни, когда карабкались по лесистым грузинским горам, где из-за каждого куста нападали воины и старики крестьяне. Как тогда, без сна, без еды, кидались от города к городу, от крепости к другим крепостям, из битвы в битву, чтоб не дать противнику ни опомниться, ни собраться с силами, пока не водворилась тишина по всей этой земле, где отовсюду тогда пахло гарью и мертвечиной. Не само собой далось царство Хулагу, когда он расширял свою державу до песков Месопотамии.

«И эти старики, сами исхудавшие, почерневшие в том походе, теперь так великодушны к изнеженному бездельнику, ограбившему это самое царство Хулагу! К ротозею они отнеслись жалостливее, чем относились сами к себе. Себе не потакали, своих сыновей не облегчали от тягот походов, от опасностей битв, а бездельника, труса, лицемера все, как один, пожалели.

Говорили: ляжет пятно на отца за убийство сына. Говорили: народ возропщет.

Пятно? Это не их дело; не сам же он стал бы рубить ему голову. Так убрал бы – ни единой брызги не капнуло бы в сторону отца! Он сумел бы! И амира Хусейна, и подлого Кейхосрова разве он сам…

Возропщет? Народы всегда ропщут. И покорённые, и, бывает, свои тоже. Но ропщут втайне, с оглядкой. Разве он не знает? Ропщут! Но затем он и складывает башни из отрубленных голов, – семьдесят тысяч голов в Исфахане! В Исфизаре – башни из живых пленников, выше городских стен, – связать и одного на другого, как кирпичи, а между ними известь, серую, быстро сохнущую… А потом заставить мулл вскарабкаться на рыхлую вершину, чтоб с её высоты призвать верующих к благодарственной молитве! Во славу аллаха! Такие молитвы хороши, чтоб уцелевшие запомнили, чем кончается ропот в могущественной благочестивой державе Тимура. А его держава везде, куда бы он ни дошёл. Ропот?! Не надо щадить тех, кто вздумает роптать. Чем их меньше останется, тем смирнее будут! Прежде чем рот откроют, голову прочь! Тогда и остальные сомкнут уста, покорятся с усердием…»

Нога ныла, будто из неё тянут жилу.

«Больно, а люди думают, ему хорошо! Он мало кого убил этой вот рукой, а она отсохла, болит, ноет…

Думают, ему хорошо, а покоя нет, нет покоя! Вот, пришлось вернуться из Индии. А ведь там много всего осталось, чего он не достиг, там бы ещё надо было побыть, прибрать остальное, а пришлось возвращаться с полпути, неспокойные вести шли о победах Баязета. Китай, изгнав монголов, набирался сил. Орда оказалась в руках хитрого проходимца Едигея; Тохтамыш снюхался с литовским Витовтом, крался к Орде возвращать былую власть. А Орда, сиди там Едигей ли, Тохтамыш ли, зарится на Хорезм, – значит, нельзя с неё спускать глаз, нельзя в такое время оставлять своё царство без войск. Вот и вернулся. А было задумано пройти по всей Индии, завернуть на Китай, пощупать, не легче ли на Китай пройти оттуда… Если б только Москва придержала на это время Орду, он шёл бы дальше. А Москва опрокинула Мамая и опять молчит. Сил набирается? Надо взять в руки всю Орду, совсем. А потом снова на Москву! Тогда не дошёл, остерёгся. До Куликова поля дошёл, до самых Мамайкиных могилок… И вернулся. Надо по-другому пойти, через Орду, через Булгар, как прежде Тохтамыш звал…

А эти советники… Пожалели… Им что! Он один знает цену каждому клочку земли. Он один…»

Тимур отвалился на войлок, чтоб вытянуть ногу, дать ей покой. Стало легче. Может быть, оттого, что согрелся, стало легче.

Боясь потревожить утихшую боль, лежал навзничь на жёстком войлоке, незаметно, в раздумье, погружаясь в дремоту.

Одеяло сползло с плеча, голова закинулась на голый пол.

Стражи, переглянувшись, крадучись перешагнули за порог, затворив за собой дверь: откуда им знать, как отнесётся повелитель к тому, что они тут стояли, пока он спал, развалившись на полу, раскрыв рот, уронив с головы тюбетей. Таким его никому не следовало видеть, сбитого с ног болезнью, слабостью или старостью.

И некому было ни укрыть его, ни подсунуть подушку ему под голову.

Тимур проснулся, когда рассвело.

Проснулся от боли. Теперь и шея и спина от лежанья на жёстком полу болели.

За дверью шумел дождь, и от дверей несло сырым холодом.

Одним рывком, стиснув зубы, Тимур встал и на минуту замер от нестерпимой боли. Но сам нагнулся, поднял с полу тюбетей, крепко вытер лицо ладонью. Когда воины вошли на его зов, он уже стоял такой же, каким вошёл сюда, словно не было ни внезапного сна, ни боли, неотступной, расползающейся по телу, как огонь по сухому суку.

– Есаула! – приказал Тимур.

Если он сам не спал, он не понимал, что нужные ему люди могли в это время спать, отсутствовать, предаваться своим делам.

Есаул знал нрав своего повелителя. Он был готов предстать в любую минуту. И он явился в опоясанном халате, в хорошо повязанной чалме.

– С чалмой мог и не возиться, – не мулла. Пока с чалмой возился, я ждал. А?

Есаул знал: явись без чалмы, пробрал бы за небрежность, за нарушение порядка. Да и чалма была повязана с вечера, лежала под рукой наготове, надеть её было не дольше, чем шапку. Но не объяснять же это повелителю, смолчал.

– Я велел подвал осмотреть. Не было из него хода? Не похищали казну через лаз, через щель?

– Ни лаза, ни щели не оказалось, великий государь.

– А проверяли надёжные люди?

– И усердные, великий государь.

– А кто?

– Вельможи. Я их туда засадил и говорю: «Почтеннейшие, жизнь ваша принадлежит повелителю. Кто за собой знает вину, ищите выхода из подвала, другого выхода не ждите». Они, великий государь, всё обшарили, всю воду истоптали, она нигде глубже пояса не стоит, из земли натекла, не из щели. А за водой – стена. Истово искали всякую щель, усердней истцов не сыщешь.

– Ты что ж… за прежние обиды с них взыскал?

– И за обиды, за прежние унижения взыскал, и ваше повеление надёжно исполнил.

– Пойдём к ним.

Когда с тусклым фонарём спустились в подвал, узникам, отвыкшим от всякого света, язычок огня показался нестерпимо ярким.

Зажмурившись, они привыкали к свету, уже чуя, что близится решение их участи, ещё не видя, что вошёл сам повелитель.

Но он заговорил, и это ожгло их сильней яркого света.

– Все здесь?

Они молчали.

Он сказал в раздумье:

– Не думали попасть на место золота, которое отсюда брали?

Кое-кто всхлипнул, застонал, заголосил, но он снова сказал твёрдо и спокойно:

– У меня всегда так: кто на ваше польстится, тот на том и сгинет!

Кое-кто запричитал. Слово «сгинет» не предвещало помилования.

Их лица показывались из тьмы, белые, оробевшие, искательные, обросшие, обрюзгшие, и снова пропадали во тьме. Он стоял, глядя на участников Мираншаховых дел и развлечений.

– Все здесь? Может, забыли кого? Кто ещё ликовал с вами? Говорите!

Но им казалось, что собрано здесь даже больше людей, чем бывало на пирах и охотах правителя. Они все здесь нашли друг друга.

– Молчите?

Тогда недавний визирь на отёкших, больных ногах с трудом выдвинулся вперёд:

– Болеем, простужаемся тут, великий государь!

Тимуру показалось, что собственная его боль от этих слов ударила с новой силой. Но стерпел и ответил по-прежнему твёрдо:

– Я не лекарь.

– Великий государь! Мы тут в ничтожестве, во тьме, в слякоти каялись, сокрушались. Ото всего сердца, великий государь, молим: примите в свою руку рукоятки всех сабель наших, испытайте остроту их и верность вам.

– Речист!

Фонарь задрожал в руке есаула, пытавшегося скрыть тайный свой смех.

– Ты что? – покосился Тимур.

– Истинно, великий государь, речист. За красноречие и назначен был визирем. На пирах это видная доблесть.

Тимуру не понравилось многословие есаула. Но попрекать его не стал и кивнул визирю: