Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Увлечённых игрой в шахматы ходжу Махмуд-Дауда и Мухаммеда Джильду приезд правителя застал врасплох. Выронив ладью, Джильда кинулся к верхнему халату, но подумал, что сперва надо надеть чалму, потянулся к лежавшей наготове скрученной чалме. Он схватил её за конец, и она вся, как проснувшаяся змея, вдруг развернулась во всю длину упругого шелка.

Ходжа Махмуд-Дауд, не снимавший ни чалмы, ни халата, первым оказался у стремени и помог царевичу спешиться.

Эти двое старых вельмож, много раз получавшие от Тимура трудные и опасные задачи, имели много власти, и царевич побаивался их. Но и они знали, что Тимур прочит этого внука своим наследником и, если Тимур смертен, этот внук станет властен над жизнью всех соратников и вельмож своего деда. Зачтёт ли он дела, совершенные для деда? Не пора ли выслуживать доверие внука: дед – далеко, а этот – вот он!

Мухаммед-Султан раньше не замечал в этих двоих такого почтения, такой угодливости и лести.

Он слушал их, усаживаясь на удобном помосте, откуда видны были строители, арбы, слоны, и присматривался: «Как раболепствуют! Видно, совесть не чиста! Что-то тут не так!»

Здесь приятно пахло какими-то домашними яствами и дымком от жаровни. Взглянув в ту сторону, откуда долетал дымок, царевич приметил, как трудился повар, свежуя подвешенного барашка. Повар рукояткой ножа так усердно отбивал шкуру от туши, что и не заметил, как прибыл сюда правитель.

А Махмуд-Дауд, приметив взгляд Мухаммед-Султана, растерялся: «Не затем они здесь, чтоб барашками тешиться: сохрани бог, не сказал бы царевич самому повелителю, что они тут в шахматы играют, барашков жарят, а дело, мол, делается само собой, не по их усердию!»

– Барашек вот… степной, пришлось прирезать.

– Заболел?

– Как? Почему заболел?

– А если не болел, почему прирезали?

Махмуд-Дауд совсем смутился:

– Да вот… жарить.

– Ну, ну! – согласился Мухаммед-Султан и спросил: – Справляетесь?

– Тяжело. Трудимся. Везде надо поспеть…

Наконец Джильда кое-как намотал чалму на голову и подсел к ним.

Но не успел он сесть, Мухаммед-Султан поднялся:

– Покажите мне. Как там работы?

Может быть, не столь ясно открылось бы ему величие дедушкиного замысла, не случись тут одинокого повара, столь углублённого в своё дело, будто кругом была пустая степь.

Теперь он понял, что уже нельзя уехать отсюда, не рассмотрев этого строительства. Только теперь он понял, как оно обширно, сложно и как много значения придаёт ему Тимур, если столько сил здесь соединил, если всё накопленное во многих походах, и свою индийскую добычу, кинул сюда, на созидание сей мечети. Пока так, воочию, он не видел этого, царевич считал строительство соборной мечети одним из многих больших строительств Тимура. Сейчас перед ним впервые открылась истина, – всё предыдущее зодчество было лишь испытанием мастеров, подготовкой опыта. Только сейчас Мухаммед-Султан это понял, хотя ещё не мог сказать, что ему открыло глаза: множество ли тружеников, обширность ли пространства, занятого людьми, длина ли стен, определивших величие будущего здания, высота ли этого места…

Идти по двору пришлось с оглядкой, обходя ямы извести, кирпич и мусор. Кое-где ещё рыли землю для бута, а рядом уже высились стены, уже каменщики сводили своды над рядами келий, где разместятся паломники, ученики или бродячие дервиши. На свежие стены накладывалась изразцовая облицовка, и в промежутке между стопами запасных кирпичей, из-за стоймя составленных нетёсаных брёвен, уже вспыхивали там и тут глазури поливных кирпичиков или мелкие узоры расписных плиток.

Но глазурные облицовки ещё не соединялись и казались лишь клочьями голубого ковра, наспех накинутого на свежие стены.

Мухаммед-Султан, щурясь, пытался понять будущую высоту этих стен, по этим клочьям угадать весь изразцовый убор, представить весь облик, всю ширь и всё величие могучего здания, как оно задумано дедушкой. Только теперь Мухаммед-Султан понял замысел Тимура: поставить посреди своей столицы мечеть как воплощение всей своей огромной державы, сложенной из мелких частиц воедино. Ставил мечеть усердием многих народов, языков и вер во славу единой, истинной веры, трудом разных народов, но во славу единого владыки.

Царевич подумал: «Твердыню мусульманской веры творят язычники и христиане. Тем и очистится перед богом дедушкин меч от всякого пятнышка!» и сказал Джильде:

– Много уже сделано, а что выйдет, никак не разгляжу.

– Сейчас! – ответил Джильда. – Пожалуйте, пойдемте.

Они дошли до середины двора, где под низеньким навесом на широкой доске стоял медный поднос, а на подносе что-то такое было накрыто расшитым покрывалом. По очертаниям покрывала царевичу показалось, что на блюде лежит баранья тушка, запечённая к пиру.

«Потчевать меня, что ли, будут?» – удивился Мухаммед-Султан.

Но тут явился главный зодчий, маленький человек с круглым румяным лицом, обрамленным чёрной пушистой бородкой.

– А ну? Что там? – кивнул царевич на поднос.

Зодчий, глядя на Джильду, взялся за покрывало короткими толстыми пальцами, но покрывала не снял, а сказал:

– Прежде послушайте меня.

Мухаммед-Султан нахмурился: не было такого обычая, чтобы ремесленники, воины или слуги медлили, когда их спрашивают. Мухаммед-Султан не знал, что этот хорезмиец достраивает Белый Дворец в Шахрисябзе, что Тимуром поручено этому хорезмийцу присматривать за строительством мечети хаджи Ахмада в Ясах, что некогда этого мастера бережно, как ценную добычу, вывезли из развалин Ургенча, что уже в третий раз Тимур доверяет ему осмыслить облик величайших из своих строений, – что все три величайших здания в землях Тимура строятся по замыслу этого коротышки с толстыми, как у повара, пальцами.

А хорезмиец говорил:

– Здесь, господин, покрывалом покрыт лишь кирпич того здания, что, как пята, придавит всю эту площадь и, как гора, здесь возвысится. Чтоб увидеть это, надлежит мысленно умножить в одну тысячу раз то, что я открою. Надлежит мысленно увидеть над этим кирпичом сияние небес, солнечный свет; когда полуденные лучи белы, и стены сего здания заблистают серебром, а поутру и вечером, когда лучи багряны, стены засверкают золотым отливом, а в лунную ночь замерцают, как бы гора жемчужин, насыпанная до небес. Мысленно, проницательным взором души, надлежит дополнить то, чего недостаёт бездушному камню, жалкому прообразу того, что увидит здесь Повелитель Вселенной, когда остановит своего победоносного коня на этом месте. Вот, великий господин, смотрите…

Он сдёрнул покрывало, нетерпеливо и опасливо, как с невесты в ночь обручения, и представил правителю образец, по коему строится это здание.

Подойдя вплотную к подносу, Мухаммед-Султан понял, как величественна будет эта мечеть, ибо соотношение всех частей было умно рассчитано, каждая часть казалась значительной, а соединившись, все они усугубляли величие здания.

Мухаммед-Султан, наклонившись, рассматривал и купола, и все четыреста восемьдесят столбов, со всех сторон обступавших двор; увидел дверцы бесчисленных келий и входов, даже мраморные плиты, покрывшие всю ширь двора, и среди двора – мраморный водоём для омовений.

Мухаммед-Султан придал себе строгость, заметив перед молитвенной нишей крошечного, как рисинка, человека, склонённого в молитве, и назидательно сказал:

– Этого незачем… Грех, когда смертный изображает божье творение… Коему…

Но зодчий заметил, как трудно правителю вспомнить то место из шариата, где записана эта истина, и поспешил объяснить:

– Он мне нужен, чтобы соразмерить рост человека с размером здания. А грешен не тот смертный, который соразмеряет творение божие, но тот, который изображает его. Не так ли, великий господин?

– Истинно так.

– Я помнил это и велел это сделать христианину; он и ответит перед богом!

– Истинно! – согласился Мухаммед-Султан.

Когда он шёл к лошади, за ещё невысокими стенами мечети он увидел почти законченные стены бабушкиной мадрасы и не без насмешки сказал Мухаммеду Джильде:

– Великая госпожа скорее вас строится!

– У неё свои строители: её зодчие сменяют людей дважды в день: едва одни соберутся на отдых, приходят другие, отдохнувшие. А нам и отдохнуть некогда, мы без отдыху трудимся.

– Однако откуда же она изразцы берёт? Такие же, как у вас! У неё своих мастерских нет. Покупает?

Джильда пожал плечом и отмолчался, но правитель снова спросил:

– Покупает? А у кого?

Приметив, что старик побледнел и отвернулся, Мухаммед-Султан подумал: «Узнаем!» Но тут же вспомнил, что узнавать, пожалуй, уже некогда: надо спешить в поход, не до изразцов теперь!

На обратном пути, подъезжая к себе домой, Мухаммед-Султан словно заново увидел начатые свои заветные постройки и вдруг удивился: «Как они ничтожны». Они никогда не казались ему такими до нынешней поездки на Рисовый базар: «Тесные дворики, убогие кельи. Что за мадраса, что за ханака… А мечталось…»

И недружелюбно подумал: «Дедушка на дожди не глядит, строит; а я дожди пережидаю, срамлюсь!»

И захотелось поскорее уйти прочь, уехать отсюда, – пропало желание продолжать то, что уже казалось ему никчёмным, что, казалось ему, не удивит дедушку, а вызовет у старика лишь покровительственную усмешку при взгляде на строительные потуги внука!

«Ехать надо. Поход, победа – это дело; это главное. А строить гоже лишь, как играть в шахматы, на досуге… На досуге… Не ладится игра, всех слонов и коней долой с доски! Долой с доски!»

Въехав к себе, он сразу же отпустил спутников, позвал ключарей и велел складываться, отбирая те вещи, без коих в походе не обойтись: запасные халаты, сёдла, праздничное оружие – то, что надо уложить, увязать, навьючить уже не на верблюдов, а на лошадей, чтобы всё это было у него под рукой.

Визирь Худайдада, идя к правителю, по своему пристрастию к хорошим лошадям, не прошёл мимо навеса, где всегда стояли наготове засёдланные лошади.

Закинув за спину руки, не глядя на раболепие конюхов, визирь прошёлся мимо гордых лошадей, кивавших головами, будто они одобряли визиря и ободряли его.

– А чтой-то нынче кони не столь нарядны! – заметил, будто подумал вслух, Худайдада, не останавливаясь.

Конюхи услужливо отозвались:

– Велено запросто седлать. К дальней дороге.

Услышав это, Худайдада спохватился и, помрачнев, забыв о лошадях, повернул к покоям правителя.

Отмахиваясь от вельмож, медливших разойтись после поездки, изъявлявших визирю своё почтение, Худайдада прошёл прямо к Мухаммед-Султану.

Царевич присматривал, как рабы старательно укладывали его запасную одежду в тиснёные кожаные кабульские сундуки, и ворчал:

– Плотней клади, не то халаты в пути помнутся!

Визирь имел право входить к правителю в любое время и в любое место, кроме женских покоев.

Но этим правом визирь пользовался лишь при важнейших вестях или при нежданных событиях и тревогах. Появление Худайдады насторожило Мухаммед-Султана.

Опустив лоб, Худайдада ждал, чтобы остаться вдвоём. Мухаммед-Султан потоптался на тонких, обтянутых узкими голенищами ногах и, не желая прерывать сборы и укладку, отвёл визиря в боковую комнату.

Свет сюда проникал лишь сверху, из-под потолка, через маленькое, как отдушина, оконце. В тусклом свете лицо правителя визирю показалось синевато-бледным, хотя ещё не было сказало тех слов, от которых Мухаммед-Султан мог побледнеть. Помолчав в раздумье, Худайдада вздохнул:

– Вьючитесь?

– А что?

– Опоздали.

– Кто? Как?

– Мы, господин. Нынче утром наш проведчик гонца пригнал; опоздали мы, отстали.

– Из Султании? От дедушки?

– Это бы что! Из Ферганы, господин. Да уж и не из Ферганы, – из Кашгара. Мирза Искандер обскакал нас, пока мы тут мудрили. Наскрёб, где ни есть, отрядишко, тысяч в двенадцать, да и махнул по монголам. А те, как мы и знали, никаких нападений не опасались, все кинули, да и ушли в степь. Теперь мирза Искандер уж назад идёт, к себе в Фергану. Такого страху дал степнякам, не скоро очухаются. Отряд свой оставил в Кашгаре, а сам потихоньку назад идёт. Потихоньку идёт из-за большой добычи, – тяжело везти.

– Как же это? А? Как же это он? Кто его пустил туда? А?

– Сам. Собрался, да и айда! Полководец!

– Да его надо за это!.. Я дедушке скажу!

– Сказать надо. Надо и самим себя показать.

– Догонять монголов?

– Зачем? С них уж брать нечего. Всё взято. Надо мирзу Искандера поучить. Как, мол, смел? Как это без спросу, без согласия? Как так?

– Что ж мне, седлаться да ему навстречу скакать?

– Зачем? Свою честь надо блюсти. Сами сидите здесь. Меня посылайте. Я сам управлюсь как надо. По правилам великого государя, как в Султании, сподвижников кверху задом, а самого воителя за шиворот да сюда: винись, вымаливай пощаду! А добычу его отберём: «Не льстись на чужое!»

– А что ж Ашпара! Я уж сложился!

– Ашпара теперь ни к чему.

– Надо сказать, чтоб остановились, чтоб дальше не шли, шли бы назад. Теперь они могут здесь понадобиться.

– Уж я их остановил: уж я послал к ним. Иначе как можно? Так ехать мне, что ль?

– В Фергану?

– Где встретится. Хорошо б их застать на походе, пока они ничего не чуют. Как они на степняков, так мы на них: цап-ца-рап!

– Что ж, поутру поезжайте. Возьмите войска побольше и поезжайте.

– Зачем мне много? Ежели мне мало будет, я из его ж охраны к себе возьму. Они там все меня знают, кто ж ослушается? А утра мне ждать некогда, сейчас и пойду.

– Время к ночи!

– И не в этакой тьме хаживали.

– А скрутить их надо покруче.

– Мирзу я сюда приведу, с ним сами беседуйте. А с остальными там побеседую. Ежели случится, круто закручу, ничего?

– И тех, кто, может, в Фергане отсиживается, а мирзу подбивал на поход на этот, и тех…

– Большой крик подымут.

– Пускай!

– У Великого Повелителя слышно будет!

– Пускай! Они его спросились?

– Нужен ваш указ. Моя рука твёрже станет.

– Велите написать! Я печать приложу.

Мухаммед-Султан не любил писать сам. Ему казалось, что почерк у него нехорош, и слог груб, у писцов складней выходило.

Следом за Худайдадой царевич вышел в покой, где уже стояли сундуки, скреплённые попарно для вьючки.

Домоправитель, втайне гордясь своей расторопностью, поклонился:

– Всё как приказано, великий господин.

Мухаммед-Султан не сразу его понял. Постоял, припоминая, будто что-то очень давнее, о чём говорит слуга. И вдруг, словно проснулся, быстро сказал:

– Довольно!

– Чего?

– Разберите да разложите всё по местам.

Он шёл, сам не зная, куда же теперь идти, с чего начинать. Так наполнены были эти дни, ни минуты не было свободной, и вдруг стало делать нечего.

Он сошёл во двор, прошёл под голыми деревьями к своим безлюдным новостройкам.

Быстро темнело, и в сером небе, торча кверху какими-то палками, плетёнками, стояли тёмные, сырые недостроенные стены.

Холодный ветер, низкие белые облака на аспидном небе, – кругом было неприютно.

Мухаммед-Султан ходил, озираясь: никого нет, тихо, безмолвно…

«Как на кладбище! – подумал он. – Как на кладбище!»

Он замер, когда вдруг услышал за своим плечом голос:

– Печать, господин.

– Что? Какая такая?

Он обернулся и понял, что это стоит Худайдада, протягивая ему узкую полоску бумаги.

Мухаммед-Султан пошарил за поясом, где в складках, подвязанная к концу кушака, затаилась именная печать правителя самаркандского.

– Написали?

– Угодно выслушать?

– Нет, поезжайте! Мне скорей с мирзой поговорить надо. Остальных… покруче: хороший жеребец от табуна не отобьётся, а какой отбился, того на племя не берегут. Вот, держите!

Мухаммед-Султан приложил к бумаге печать, с трудом присматриваясь в сумерках, на месте ли она приложена. Так и не разглядел, но идти домой, к свету, не хотелось: в сумерках легче быть повелительным со старым визирем. А Худайдаде было по душе, что молодой правитель приказывает так твёрдо.

«Чем больше строгости от меня требует, тем больше воли мне даёт! Чем строже мне приказывает, тем больше на себя берёт: повелитель с меня спросит, а я правителем заслонюсь. Говори, говори, построже говори!..»

Но Мухаммед-Султан вдруг замолчал, а потом порывисто, нетерпеливо отпустил визиря:

– Ну, поезжайте!

Он снова остался один; услышал, как за стеной проскакали всадники: визирь уехал со двора.

Тогда потихоньку он побрёл к дому, думая: «А всё ж надо послать в Ашпару, к Мурат-хану, спросить, как там, всё ли в порядке, не надо ли чего воинам, не ветшают ли крепости. А то я строил-строил… Землю пашут ли? Я туда переселил целую тысячу земледельцев, чтоб у крепостей свой хлеб был, а как они там хозяйствуют?»

Стало совсем темно. Проходя мимо караульни, царевич услышал Аяра, гонец рассказывал о Герате:

– Там мирно живут, царственно…

Из темноты Мухаммед-Султан увидел своих слуг, сидевших вокруг тлеющего очага. На всех были опоясанные чекмени. У порога наготове лежало несколько перемётных сум, чем-то набитых.

«В поход собрались, а похода-то и не будет»! – с досадой вернулся он к своим мыслям, уходя в дом и слыша, как Аяр в раздумье повторил:

– Царственно…

В одной из комнат Мухаммед-Султан наткнулся на опустелые сундуки: видно, слуги не успели их вынести, но ему показалось, будто кто-то укоряет его за то, что сундуки пришлось опорожнить. Он рассердился и закричал домоправителю, чтоб сундуки отсюда выбросить, а слуг из караульни прогнать.

С мотыгой под мышкой сгорбившийся пешеход проталкивался через самаркандский базар; шёл неторопливый, но и не медлительный, такой, как и многие тысячи здешних жителей, создавших и прославивших свой знатный город.

День был свеж и ветрен.

Улица, просохнув, снова окаменела, и крепко стучали туфли пешеходов, когда Мухаммед-Султан, прислушиваясь к базарному говору, ехал на строительство соборной мечети, а ретивые скороходы расталкивали народ, расчищая проезд правителю.

Прижав к груди мотыгу, прохожий отвернулся к стене, чтобы пропустить всадников, и никто из них не полоснул нагайкой невежу, повернувшегося к правителю спиной, когда надлежало склониться в поклоне, а прохожий и не знал, как яростно взглядывали на него иные из всадников, как сжимали вдруг рукоять нагайки, но неуверенно опускали руки: никто из них не решился показать свою власть при Мухаммед-Султане, никто ещё не знал его обычая, все только ещё присматривались к правителю.

Так и проехали. Прохожему, видно, невдомёк было, кто это ехал, но, глянув вослед свите, он сощурился, не то с усмешкой, не то с хитрецой.

Он вышел в Кузнечный ряд и в переулке, в зарядье, остановился перед раскрытой мастерской Назара.

В мастерской никого не было: заболел Борис.

Борис сидел на постели, согнувшись, сжав на животе руки, и жаловался Назару:

– Всё от тутошней воды. Не могу с ней свыкнуться. Как глотну её натощак, так она будто камень во мне. Отвердеет в нутре, а потом жжёт меня, всё жарче, всё жарче. Будто я не воды, а кипятку глотнул. Ой, дядя Назар, сладка самаркандская водица, да не по мне.

– Полегчает, отпустит…

– Ох, отпустила б она меня отселе; нашей бы, волжской хлебнуть. У нашей и вкус-то, как сдобный калач; стерляжья вотчина! А тут и хлеб будто из глины: жуёшь – хрустит, хочешь проглотить – к дёснам липнет. Отпустила б она меня, а, дядя Назар?

– Не моя воля.

– Вот то-то и оно… А то от глотки до брюха как кол забит. Что ж это такое? Разогнуться и то боязно: не стало б тягчее.

– Крепись: нам ещё много ковья на переков положено.

– Ох, скоро сам стану железом на этакой наковальне.

Назар вдруг приметил, что кто-то его ждёт в мастерской, и, уходя туда, ответил Борису:

– Один ли ты под молотом? Другие крепятся ж!

Он вышел к посетителю, приглядываясь: где-то видел его, но где? И спросил:

– Тебе чего?

– Возьми вот мотыжку, отбей. Отбей, пожалуйста: вишь, затупилась. А похода на Ашпару не будет, так что золото пускай у тебя полежит. Когда нам казна понадобится, я за мотыжкой к тебе приду, только сперва отбей её, пожалуйста. Она у тебя спокойней полежит, неприметней. На, возьми, а то затупилась. Будь здоров.

И пошёл прочь.

Когда костлявые ноги заказчика застучали по дороге одеревеневшими от времени туфлями, Назар спохватился: «Сказать бы, нет тут никакой казны, чего, мол, мелешь?» Не успел сказать, заказчик свернул к рядам и пропал: по рядам много шло всякого люду. Так и пропал, словно всё это приснилось. Назар встревожился: «Нехорошо! Ведь что вышло? Я смолчал – и, значит, признался: у меня, мол, казна; знаю, мол, про какое золото слово молвишь! Как это нехорошо вышло!..»

С досадой кинул мотыжку в угол и задумался: «Где я его видел? Не в Синем ли Дворце на дворе? Там разный народ, там…»

Но вспомнил и успокоился: «Он ведь приходил, когда они мне свою казну сдали. С тем… с кривой бородой. Что ж это я сразу его не опознал…»

Он поднял с пола мотыжку, почесал пальцем по лезвию и улыбнулся: «Её и отбивать нет нужды, она и не затуплена!»

Вернувшись к Борису, Назар сказал:

– В поход наш супостат сбирался, да отдумал. Остался дома сидеть.

– С чего ж отдумал?

– Повремени, выведаем.

Подошла Ольга.

– Полдень вам!

– Полдневать? – откликнулся Назар. – Самая пора, а то я уже наковался. Ты как, Борис?

– Мне есть не во что: всё нутро водой забито.

– Ешь! Каша воду выжмет.

Борис задумчиво спросил:

– А как выведаем? Надо б скорей.

– Про что?

– С чего это он поход отдумал?

– А что?

– На монголов ведь шёл. Как ни кинь, они Золотой Орде опора. То думал по опоре рубануть, то отдумал. То бы нам облегченье вышло, а так монголы, как прежде, спокойны: «Тимур, мол, всю силу за собой увёл, с этой стороны опасаться некого, можно за это время и на Москву набежать».

– Ты, я вижу, сметлив стал! – одобрил Назар. – Что ж теперь делать?

– Надо нашим дать знать: побереглись бы.

– Лежи. Я схожу, скажу. А то я уж подал весть: «На монголов, мол, ополчаются». Теперь той вести отбой дадим, остережём. Возьму замочек, какой поладней, снесу, покажу товар соседу.

– Каша холодает, – упрекнула его Ольга.

– Вернусь, поем. Время людей не ждёт, голубушка.

Вздев на указательный палец, как перстень, светлый медный замок, чтоб был на виду, Назар понёс его через весь Кузнечный ряд в дальний Гончарный конец.

Встретился писец кузнечного старосты. Спросил у Назара:

– Далеко ль?

– Заказ понёс. Вот он, не угодно ли взглянуть, почтеннейший.

Писец занялся замком:

– Хитро! Как же его отпереть?

Назар неторопливо разъяснил любознательному грамотею, как надо запирать и как отпирать.

– А кто таков заказчик? Кому понадобился такой запор? Что за этим запором храниться будет?

– Хозяйское дело: что под замок положит, про то сам и станет знать. Не угодно ли обзавестись подобным изделием?

– А вправе ли кузнец сам торговать? Чем наши купцы займутся, если мастера сами и торговать начнут?

– Ни заказы брать, ни своё ремесло сбывать нам от повелителя запрета не было. Кто задолжал купцам, кто от купцов сырьё берёт, у тех свои счёты. А я волен, хлеб не из чужих рук ем. Про то вам небось видно из ваших записей.

– Есть ли запись на ваш товар, не помню. Занятен замочек. Надо бы его на моей двери испытать.

– Найду для вас.

– А цена?

– Со своим человеком дорожиться грех. Я вам так принесу: не откажитесь от душевного дара.

– За дар благодарствую. Приму!

– Порадуйте тёмного человека.

Отвязавшись от недоверчивых взглядов писца, Назар для отвода глаз потолкался по людным переулкам, пока добрался до гончаров, посмеиваясь: «Обошлось! И кому заказ несу, забыл спросить, посулу обрадовался. Недорог грамотей!»