Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Сергей Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– О чём это он?

– Пустое, мешок. Мы с ним шли чистого песку поискать, зернистого.

– А! Возьмёшь сколько надо, на том дворе есть. Сынок тебе вынесет.

– А как же та битва сложилась? – спросил Назар у гостя.

– Битва? Я уж говорил: наш Тимур тогда монголу Кутлуг-Тимуру служил. Потом повздорили они. А когда сын того монгола Ильяс-ходжа пошёл из Семиречья на нашу землю, Тимур собрал войско, с нашим амиром Хусейном вместе; пошли они навстречу Ильяс-ходже, бить монгола. И побили бы, да бог не хотел: когда они около Чиназа встретились, такой полил дождь, вся земля размокла, одна грязь кругом. Лошади не идут, оскользаются, валятся. А у Тимура и тогда, как и ныне, весь расчёт был на конницу. Конница при такой погоде не годилась, и побил Ильяс-ходжа Тимура с Хусейном. Начисто побил! Еле ноги унесли Тимур с Хусейном, едва успели через реку Сыр переплыть. О Самарканде и думать забыли, до самой реки Аму бежали, Хусейн и за Аму перескочил, в Балхе укрылся. Вот как…

– Ну, а потом? – нетерпеливо допытывался Назар.

– Ильяс-ходжа переждал дождь в Чиназе, обсушился и через Джизак пошёл на Самарканд. Народ узнал об этом, видим – беда: наши воеводы от монголов сбежали, надеяться нам не на кого. Толпимся мы на улицах, на площадях… Выходит вперёд наш трепальщик хлопка Абу-Бекр Келави. Сзывает народ, призывает отбиваться своими силами. Мы его поддержали. Пришёл к нам и сын мавляны; пошли они в соборную мечеть. Ты, дядя Муса, помнишь? Ты тогда уже среди нас был.

– Я раньше пришёл: меня Яхья-ходжа к вам послал месяца за три до того, поразведать, не нужно ли вам чего.

– Пошли они в мечеть. Собралось туда народу тысяч десять. Много народу собралось. Сын мавляны хорошо речь сказал. Вышел перед народом в чалме, халат ремнём опоясан, на ремне – меч. Хорошо сказал: о нашей земле, о простом народе, которому честно жить не дают. О купцах, которым из города не выехать. О муллах, которым молиться не дают. Своими словами он всех соединил. Были недовольные, недовольные везде есть, да не посмели спорить, молча уползли в свои щели. А мы принялись готовить город. Стен тогда вокруг Самарканда не было. Их ещё Чингиз-хан порушил. А поставил их потом уже сам Тимур. У нас тогда строить новые стены ни сил, ни срока не было. Мы заложили снаружи все въезды в город, все улицы; оставили один въезд, на Большую улицу, от нынешних Железных ворот, с Афрасиаба. А все переулки, все выходы с Большой улицы тоже заложили. Так… Когда подошёл этот Ильяс-ходжа, прошёлся вокруг города, видит: все проезды между домами заложены, а на домах мы стоим. Попробовал было на нас кинуться, мы отбились. Он ещё, – мы ещё отбились! Если б тогда вы посмотрели, как мы отбивались! Среди нас бухарец был, Хурбек, – он так стрелял, ни одной стрелы мимо! Ни одной! А за ним и другие тянулись, друг перед другом. Дружно бились. Малые ребята и те не отставали, собирали монгольские стрелы, нам сносили. Отошёл Ильяс ходжа. Отошёл и опять вокруг города кружит. Наконец собрал свои силы и решился: ворвался на Большую улицу, а мы только того и ждали! Ударили мы с крыш, сверху, – пришельцам ни назад попятиться, ни в сторону свернуть. Сзади свои напирают, сверху наши бьют. Сами своих они там давили. Тысячи две их там полегло, пока вырвались. Постоял-постоял за городом этот Ильяс-ходжа, так и не решился на новую битву: ушёл. Но том мы с ним и расстались. Вот как это было.

Муса задумчиво проговорил:

– Будто вчера, а уже тридцать пять лет прошло.

Он поднял голову и посмотрел куда-то в сторону, словно его измученному телу давнее воспоминание прибавило сил.

Гость помолчал.

Муса снова опустил голову на руку и сказал:

– Всё верно.

Тогда гость продолжал свой рассказ:

– Целый год мы хозяевали в Самарканде. Год! Мы поступили, как было у Яхья-ходжи в Сабзаваре. Муса нам помогал, да и не один он был у нас оттуда. Снизили подати. Устроили войско. Прогнали больших хозяев. Дали поблажки рабам. Совсем их освободить не решались: среди нас много владельцев было, они разорились бы, озлобились бы, началась бы у нас междоусобица. Но облегчение рабам, какое могли, дали. Больше бы дали, да не успели. Был у нас твёрдый порядок. Дружба. Хорошая жизнь. Целый год! Перезимовали. Наступила весна. Уже сады цвели, слышим: идёт к Самарканду наш амир Хусейн и с ним Тимур. Тогда считался амиром нашим Хусейн, а Тимур при нём – вроде визиря…

Гость молчал, глядя, как и Муса, куда-то в сторону, словно переглядывая те далёкие дни.

Мальчик мерно помахивал веером, хотя день не был зноен, но не был и холоден, – в свои последние дни осень отдавала земле остатки неизрасходованного тепла.

Назар не хотел нарушать этого раздумья и ждал, пока гость сам заговорит. Гость вскоре продолжил рассказ:

– Вот так и вышло. Подошли к нам Хусейн с Тимуром, остановились за городом, на Кани-Гиль, и прислали нам сказать, что прощают нас за самоуправство, обещают забыть наш бунт и соглашаются опять нами править.

Гость усмехнулся:

– А Келави им хорошо ответил: «Мы, мол, прощения не просим. Это раз. Бунта не совершали, ибо власть свою здесь установил сам народ. Это два. А согласия на то, чтоб править нами, у них не просим, потому что и город обороняем и городом правим твёрдо и счастливо. Это три».

Назар одобрительно кивнул:

– Крепкие слова.

– Да. Прошло за этими переговорами недели две, не помню сколько. Присылают они снова сказать, что желают говорить с нашим старшиной. А старшин у нас двое – Абу-Бекр Келави и сын мавляны. Келави говорит: «Я им не верю. Не надо ходить туда». А сын мавляны спорит: «Тимур с Хусейном, говорит, бились против Ильяс-ходжи, как и мы. Если и разбил их Ильяс-ходжа – это божья воля: дождь монголам помог. Зачем нам, мол, ссориться с теми, кто заодно с нами против общего врага идёт? Пойдём с чистым сердцем, поговорим».

Гость горько усмехнулся:

– Муллы умеют красно говорить. Они поддержали сына мавляны, затеяли с нами спор, на Коране клялись, что ручаются за слова Тимура. Напоминали, как в борьбе с монголами Тимур был заодно со всеми сарбадарами. По их речам выходило, что Тимур – сам первый сарбадар. Потом они читали из книги, что велик грех, если кто поднимается против правителя, установленного богом, или раб против хозяина своего, а Хусейн, мол, законный кровный наш амир, и всякое прекословие ему противно богу. Может, мы и не уступили бы ему город, но кто нас перекричал? Нас было в десять раз больше с Келави, но сын мавляны со своими муллами и книгами нас переговорил, перекричал, переломил. Послушали мы учёных мулл, послали к Тимуру с Хусейном нашего Келави с сыном мавляны. Послали… И не знаем, какой разговор был у них на зелёном поле Кани-Гиль. Не знаем. Только узнали, что Келави они казнили, а сына мавляны отпустили, даже оставили в мадрасе, продолжать ученье. А сами въехали в город и принялись править по-своему. Через несколько лет Тимур прирезал Хусейна и начал править один. Обманул он нас, всех обманул. Так и кончилась наша жизнь.

– Так и кончилась? – недоверчиво спросил Назар.

– Та кончилась. Другая началась. Разве нам теперь подняться, как прежде, когда у Тимура одной конницы тысяч… более двухсот. У кого ещё столько силы было? Нет, если мы все вместе поднялись бы, он вместе всех бы и задушил. Всех вместе, разом. Нет, мы разобрались, мы поняли, что такое Тимур. С монголами было тяжко, а с этим, со своим, слаще ли? Те чужие, придут и уйдут. А этот – здесь, этот никуда не уйдёт. Этот здесь год от году крепнет. Но мы поняли, мы знаем, кто таков Тимур.

– И что же? – любопытствовал Назар.

Гость молчал. Он сидел, утомлённый ли долгим рассказом, удручённый ли воспоминаниями. Наконец он поднял лицо к Назару:

– А? Вы что-то спросили?

– Значит, на смену монголам пришло другое войско и народ присмирел, радуется, ликует?..

Гость повернулся к Мусе и встретил его настороженный взгляд:

– Как, дядя Муса?

– Как? Я так думаю: русы тоже боролись с монголами. Их, сказывают, тоже долго чужое иго давило…

– Да и теперь ещё… – подтвердил Назар.

– Теперь не столь, как нас! – возразил Муса и ободрил гостя: – Они поймут, пускай знают.

И гость сказал:

– Мы и сейчас боремся. Пока не доконаем ихней воли, пока себе воли не выберем, не перестанем бороться.

– Легко сказать!.. – усомнился Назар.

– Нынче у нас монголов не видать. Схлынули с наших земель, а кои остались, – переродились. Их место свои заняли.

– Какие это?

– Такие! Над родным своим народом двести тысяч мечей занесли. Над другими народами пуще Чингизовых орд измываются. Легче ли тем народам от нынешнего Тимура, чем от прежнего Чингиза? Легче ли? Над вами Орда потеряла силу; как ни тужится вернуться на вас, да вы крепки. А над нами прежнюю, монгольскую власть свой, Тимур, взял. Нас-то он тешит, бережёт, а и то… А другим каково – персам, индийцам, хорезмийцам, – им каково? В Индии, в Армении, в Азербайджане – везде его сынки да дружки расставлены, везде вершат его волю, слушают его слово. Всем этим людям, тысячам тысяч людей, весело ли смотреть на нашего повелителя?

– Весело, да глазам больно! – ответил Назар.

– Можно ли нам перед другими людьми гордиться этаким своим повелителем, в глаза им смотреть? Стыд!

Он помолчал. Назар спросил:

– А те, в Хорасане, как?

– Сарбадары?

Муса поднял голову, и гость, предугадавший волнение Мусы, поспешил ему сказать:

– Лежи, лежи, дядя Муса.

Муса опустил голову:

– Эх, Хорасан!..

Глядя на Мусу, гость сказал:

– Восемнадцать лет назад Тимур их задавил. Сам туда ходил, сам давил. Нет ныне того царства. Сорок пять лет их царство держалось. Против монголов устояло, против своих вельмож выстояло. А против Тимура не устояло. Царства нет. Но сарбадары – народ. Царство разрушить можно, а целый народ разрушить можно ли? Шею людям можно согнуть, а ум согнуть можно ли? Они успели разойтись врозь, чтоб он их разом не истребил. Он пришёл, а они уже разбрелись. Кого изловил, тех привёл пленниками, рабами, а они и в рабстве прежними думами думают, прежней любовью любят.

– В такой любви – главная сила! – сказал Назар.

– С этой любовью мы и держим свою клятву.

– Какую?

– Бороться.

– Как?

Рушить под ним опору. Он на кого опёрся? На больших купцов, на хозяев больших земель, на войско. Если каждый из нас купца собьёт с дороги, от амира поможет рабам сбежать, среди воинов единодушие порушит, будет ему это в радость? Нет, не будет. А ведь нас тысячи! Мы и среди воинов идём в поход, и среди крестьян ходим по землям амиров, и среди караванщиков товары возим, мы и оружие куём, мы и одежды шьём, мы и коней растим, и крепости строим – мы везде.

– И как же? – спросил Назар.

– А так: если каждый за неделю хоть одно дело сделает, что противно Тимуру, так за год тысячи людей многое сделают. Многое!

Назар согласился:

– Народ силён, когда у него одна забота.

– Силён! Вот вы ему кольчуги чинили. Мы знаем, нельзя вам было отказаться. А зачем вы ещё рваные взяли? Их можно было кинуть, пускай ржавеют.

– Жалко было, – работа хороша. А вы и про них знаете?

– Знаем. Взяли три кольчуги – и видели: вы их починили. А ведь три кольчуги троих воинов от многих сот безоружных людей защитят.

– От безоружных и одним мечом можно отбиться.

– Можно! Да не лучше ли кольчугой добрых людей закрыть, а не захватчиков от народного гнева?

– Ну что ж, я могу и не вертать тех кольчуг. Скажу, – совсем, мол, распались; нечего, мол, было чинить.

– Ваше дело.

– А не общее?

– Вам виднее.

– А зачем вам? – хитро прищурил глаза Назар.

– Наш человек поднаденет её под халат, смелее пойдёт на трудное дело.

– А часто бывают трудные дела?

Переглянувшись с Мусой, гость кивнул:

– Бывают!

– А зачем?

– Наши люди есть в Синем Дворце, есть в царских садах, есть среди стражей, стоят с голым мечом за спиной Тимура, – мы всё видим. Недавно было: послал он товар, пограбленный в Индии, продавать на севере. Тех товаров на базаре ещё нет, у купцов ещё нет, а он спешит, пока цена не упала. Ему не так дорог товар, как дорого опередить купцов. Мы тот караван сбили с дороги…

– Около Кургана?

– Там.

– Смелое дело!

– Не очень, – в охране пошли наши люди, среди караванщиков – наши люди. Старшие задремали впереди, младшие не дремали назади.

– А надо ли было его свирепить?

– Надо! Он неделю просвирепствовал, из города в поход не шёл, опасался.

– А куда добро дели?

– В стороне от Кургана есть ямы, где кирпич жгут. Там вьюки разобрали, приметный товар сожгли, сокровища и оружие спрятали, – в чёрный день пригодятся нашим братьям. Золотые изделия вам в кузню принесём, переплавить, чтоб тех вещей не опознали.

– Приносите. Не сомневайтесь.

– Если б сомневались, не говорили бы.

– Я понимаю! – тихо сказал Назар и закрыл ладонью глаза, чтобы собеседник не заметил в них слёз, ибо не честь мужику выказывать свои чувства.

– Недавно он послал человека в Орду, – добавил гость, – хочет взять Орду в свои руки, сам её укрепить, сам ею ударить по вашей земле. Велел искать Тохтамыша: хочет Тохтамыша поднять, Едигея свалить. Орду сделать послушной.

– Так! – насторожился Назар, и глаза его сразу стали сухими.

– Мы послали двоих с наказом: остановить того купца.

– Зачем?

– Задержать время. Пока Тимур снова соберётся туда послать, пройдёт много времени.

– А как остановить?

– Словами его не остановишь! – строго ответил гость.

– Так… – задумчиво говорил Назар. – Так…

– Если он Орду осилит, тогда разгуляется. Тогда и нас здесь скрутит в бараний рог.

– И что ж тот купец?

– Вот, Хасан-ходжа нынче вернулся: купец не доехал до Орды.

Назар протянул руку Хасану:

– Вот ты какой!..

Звякнув по двери молоточком, вернулся Борис.

Вечерело, когда, взвалив мешок на плечо, Борис пошёл домой вслед за молчаливым Назаром.

Многие из мастерских закрывались: в их глубине стало темно работать. Купцы шли с базара, неся семьям узелки с припасами.

Город затихал.

Уже стемнело, когда кузнецы вернулись к себе.

А едва проступила в небе осенняя предрассветная синева, Назар кликнул Бориса.

Они засунули чёрные кольчуги в большие глиняные корчаги, засыпали их светлым песком и принялись толстыми палками перемешивать там песок и кольчуги.

Ольга, глядя на усердие мастеров, улыбалась: так, в корчагах, толстыми палками горянки в Афганистане и в Индии сбивают масло.

Наконец руки мастеров устали, и тогда они повалили корчаги и долго катали их по земле.

Когда они достали кольчуги из корчаг, стряхнули и стёрли с них почернелый песок, доспехи засияли, как чистые ручьи под багряным светом восходящего солнца.

– Нет! – сказал Назар. – Я не отдам!

Мастера бережно свернули их и снова уложили в корчагу.

Вырыли яму, закопали корчагу, сверху землю засыпали песком, и обоим кузнецам показалось, что там, в корчаге, у них запрятано про запас не только надёжное железо, но и отблеск зари.

Тринадцатая глава
СУЛТАНИЯ

Уже брезжило утро над Султанией, богатым городом, раскинувшимся в ровной степи. Вокруг города не было стен, а стояли лишь высокие крепкие башни. Из-за их суровых плеч поднимался, растекаясь по небу, осенний рассвет. Во дворе ржали кони, ожидавшие своих нарядных хозяев, а хозяева толпились у крыльца, ожидая Мираншаха.

Мираншах, старший из двоих оставшихся в живых сыновей Тимура, покрикивая на слуг, неповоротливо одевался.

Многим из царедворцев хотелось отдыха, а не выезда на охоту. Хотелось отдыха после весёлой ночи, когда праздновали, пировали, пили вино и любовались плясками пленниц и шествием рабынь, из которых любую Мираншах мог подарить гостю.

Мираншах, покряхтывая, одевался. В полутёмных комнатах крепко пахло благовониями, щедро растраченными на вчерашнем пиру.

Царевичу не было ещё и сорока лет, но после падения с лошади, когда он ударился головой, всё тело сделалось непослушным: ноги стали вялыми и плохо держали его большое тело, хотя осталась прежняя привычка двигаться быстро.

Когда он наконец пошёл по глубоким коврам, ему пришлось часто переставлять ноги, чтоб держать своё тело с надлежащим достоинством. Он почти бежал, вытянув вперёд плотное, холёное лицо с большим приплюснутым носом, белое лицо, увенчанное тёмно-русыми волосами, обрамленное царственной чёрной бородой.

Так, мелко переставляя ноги, в раздувающемся халате, он, посапывая, проследовал перед слугами через большую залу. Дворцовый есаул посмел его задержать сообщением, что третий день в подворотне ждут гонцы и проведчики, дожидающиеся допуска к правителю.

– Ты ослеп, а? Выживаешь из ума: мы едем охотиться, а ты задерживаешь болтовнёй о слугах. Подождут до вечера.

– Я полагал, нет ли чего-либо важного?..

– Нет ничего важнее воли правителя, а он спешит – не то мы упустим время перелёта! Глупец!

И снова его толстые, тяжёлые ноги мелкими шагами заспешили по ковру к выходу. Он надел соболью шапку с острой макушкой и даже не взглянул на нескольких пыльных, усталых воинов, видно откуда-то издалека прискакавших сюда.

Висевшая на его правой руке плётка метнулась своим ремённым хвостом, когда он мановением руки приветствовал собравшихся.

Коня подвели ему к высокому порогу, чтоб царевич мог, не поднимаясь в стремя, сесть в седло, – Мираншаху стало трудно подниматься в седло, даже если его подсаживали: тело его не было ни ожиревшим, ни одряхлевшим, но стало непослушным.

Мираншах проверил, крепко ли пристегнут позади седла колчан со стрелами, удобно ли приторочен к луке седла шёлковый аркан с петлёй на случай встречи с табуном диких ослов. Давно никто не встречал здесь этих табунов, но Мираншах желал быть готовым на случай нежданной встречи. Аркан свисал с луки мягкими кольцами и слегка заскрипел под ладонью царевича.

Конь присел под Мираншахом и завертелся было, но привычной рукой Мираншах тотчас укротил его и подчинил себе.

Нарядные конюхи побежали, ведя под уздцы Мираншахова коня; двинулись на поджарых лошадях сокольники и кречетники, держа перед собой ловчих птиц, накрытых синими клобучками.

Баловали застоявшиеся лошади, пока не вышли со двора на большую улицу. Тогда конюхи отпустили поводья царевичева коня, и все помчались полной рысью по городу.

Жители мгновенно скрывались, едва заслышав топот царской охоты.

Лишь на верха башен торопливо выбегали люди: это воины спешили попасть на глаза своему правителю, чтобы показать своё усердие и готовность.

За городом, в степи, было сыро и ветрено.

Стая перелётных птиц протянулась по мутному небу, и Мираншах поскакал ей наперерез, не разбирая дороги.

Спустив кречетов на дичь, поехали шагом, ревниво соперничая между собой своими ловчими птицами, их быстротой и хваткой.

Наконец показался раскинутый среди ровной степи просторный шатёр, куда сквозь лёгкие шелка уже просвечивало румяное солнце.

Здесь предстоял привал после жаркой скачки и желанный отдых охотников.

Но из города прискакали трое воинов и просили визиря выслушать их. Визирь, едва спустившийся с седла, ещё не успев отдышаться и размяться, сердито пошёл к ним.

Визирь шёл с нарочитой медлительностью, дабы показать воинам, что ему сейчас не до них, что он лишь милостиво снисходит к их просьбе, что нет в мире дел, достойных внимания, когда он сопутствует своему правителю.

Чуткой ноздрей визирь ловил запах жарящихся перепелов и уже хотел было вернуться к шатру, а разговор с воинами отложить.

Он думал: «Осенние перепела! Повар-армянин жарит их на вертеле, сверху корочка!»

Не в этой охоте набито столько перепелов: птиц привезли заранее, из города, но в эту пору здесь, в степи, нет птицы жирнее и слаще перепелов.

«Ах, как армяне готовят перепелов! А перепела с айвой, запечённые в глиняных горшках!»

Визирь насторожился, заметив на шапке у одного из воинов красную косицу – знак царского гонца.

– Ну, что там? – пренебрежительно спросил он гонца, стремясь показать ему, что и здесь, в дальней Султании, визирь – могущественный человек.

– К городу подходит Повелитель Мира!

– Где, где? – не понял визирь.

– Подходит к городу.

– Кто?

– Сам повелитель и войска.

– Ты что?.. А?

– Весь город, господин, поднимается ему навстречу. Все готовятся. К вам давно посланы вестовые.

– Вестовые? Где это?

– Ждут приёма во дворце правителя. Сказывали, третий день ждут.

– Он из Самарканда вышел, что ли?

– Из Самарканда.

– Когда ж он сюда дойдёт?

– Нынче будет здесь.

Визирь, ничего не сказав, круто повернулся и на коротких ногах, привычных более к седлу, чем к земле, столь быстро побежал к шатру, что его с удивлением заметил даже Мираншах, в то время удобно садившийся на подушки, услужливо сдвинутые вокруг него.

Вид бегущего визиря был столь забавен, что Мираншах захохотал, показывая пальцем в сторону визиря, чтоб и другие посмеялись.

Но визирь был бледен и, не дав себе отдышаться, столь резко крикнул: «Повелитель!», что Мираншах привстал:

– Кто?

На мгновенье мелькнула догадка, что старый Тимур умер и завещал стать Повелителем Мира Мираншаху. Но лицо визиря посинело от одышки; нет, радостную весть так не передают!

– Повелитель? – переспросил Мираншах, досадуя, что визирь тучен и не может сразу отдышаться.

– Повелитель вечером будет здесь.

Мираншах, перешагнув через скатерть, побежал к городу, видя впереди, на краю степи, у самого небосклона, вершины деревьев, куполов и широких башен Султании.

Он не мог бежать. Но ему казалось, что он бежит стремительно и неудержимо.

Однако его без труда догнали приближённые – амиры и царедворцы – и принялись подсаживать на коня.

Одни совали его непослушную ногу в стремя, другие подпирали под локти, все теснясь к нему, мешая друг другу, оттаскивая один другого, каждый торопясь шепнуть те насущные слова, каких только что и в мыслях ни у кого не было.

Мираншах слышал, не вникая в слова, молящие голоса своих спутников, сподвижников, сотрапезников:

– Государь! Милостивый! Владыка великодушный! Защитите, государь! Попомните, владыка, наше усердие. Не забудьте, государь, моей преданности! Защитите, милостивый! Упование наше на вас, великий мирза!

Но чем настойчивей, чем горячей и тревожней звучали их шёпоты, тем беспокойнее и страшнее становилось самому Мираншаху.

Он не заметил, что уже сидит в седле, что коня его тянут на поводу, что все устремились к городу, спеша сами там укрыться либо что-то укрыть.

Беспорядочным, поспешным, как бегство, выглядело возвращение в город расточительного и пышного правителя обширных владений царства Хулагу, куда как области входили Азербайджан и Грузия, Армения и Северный Иран, Багдад и Шираз; богатой страны, достигавшей благодатных волн Чёрного моря, беспокойных валов Каспия, призрачных, как марево, вод Персидского залива и зыбких, как море, песков Месопотамии.

Чем ближе к своему дворцу приближался Мираншах, тем малочисленнее становилась его свита. Спутники искусно и неприметно отставали, чтобы свернуть в свои переулки и, уединившись дома, запереться ли там, отсидеться ли, обмыслить ли надвигающийся самум, укрыть ли имущество от нескромных глаз, – подготовиться к прибытию Повелителя Мира.

Дервиши попадались навстречу, порой увязывались за вельможами, заходили следом за ними в их дома, предлагая помолиться о ниспослании милости аллаха на достояние рабов своих.

Словно воронье, почуявшее запах мяса, всюду сновали в своих островерхих шапках дервиши-сунниты с посохами в руках и дервиши-шииты со своими топориками: настойчивые, неотвязные, они требовали молитв и подаяний, но и получив подаяния не отставали, присаживались во дворах или на порогах домов вельмож, хотя не до дервишей, не до молитв, не до дел благочестия было в тот день вельможам и царедворцам Мираншаха: все они знали, как взыскателен Тимур, как беспощаден ко всякой человеческой слабости. А слабостями, как золотым шитьём на халатах, как жемчужными вышивками на высоких шапках, как накладным золотом на оружии, как серебряным чеканом на оседловке коней, как жемчужными бусами, вплетёнными в конские гривы, как золотыми нитями, затканными в узорах иранских и пышных армянских ковров, отягощён был каждый из вельмож Мираншаха, ибо Мираншах, видя слабости друзей, легче прощал себе самому свои склонности в пристрастия.

Дворцы Мираншаховых вельмож полны были серебряных чаш, кувшинов и подносов, покрытых иранскими, грузинскими или азербайджанскими чеканами и чернью или отделанных бирюзой; золотых чаш, усыпанных рубинами или смарагдами; гаремами, столь многолюдными и нарядными, что молва о них, где с завистью, где с ненавистью, где с боязнью, растекалась не только по странам, подвластным Мираншаху, но и за пределами его земель; конюшнями, где стояли бесчисленные объезженные лошади, славные то красотой, то резвостью, тео выносливостью на полях охотничьих скачек или конных игр.

Но Мираншах знал: не любоваться пышными дворцами вельмож пришёл Тимур. Не смаковать славные изделия поваров пришёл Тимур, не охотой тешиться, не красоте ковров дивиться.

Пришёл Тимур смотреть не на то, исправно ли ведут хозяйство земледельцы и обильны ли их урожаи, а исправно ли взысканы земельные подати, процветает ли базар и взыскивается ли сбор с купцов, обучены ли воины, стоящие на рубежах страны, безропотны ли жители подвластных областей царства, крепки ли стены вокруг городов и неприкосновенна ли казна повелителя, хранимая здесь для военных и государственных нужд.

И когда Тимур обо всём этом спросит, что скажет ему правитель необъятного удела мирза Мираншах?

И случилось так: когда Мираншах въехал в город с запада, Тимур уже вступил в Султанию с востока.

Клики народа, встречавшего повелителя, ударили Мираншаха как мечом по голове. Не видя ничего вокруг, он сорвал с луки седла шёлковый аркан и, накинув петлю себе на шею, собрался свалиться с седла и разом кончить все тревоги и опасения, но в это мгновенье он увидел Тимура.

И в руках не оказалось сил, в сердце не нашлось твёрдости, чтоб прыгать с коня. Он тихо сполз с седла и с петлёй на шее, потеряв шапку, с непокрытой головой и помертвелым взглядом, тихо что-то бормоча, пошёл навстречу отцу на глазах у всего народа.

Мираншах что-то бормотал, высказывая покорность отцовской воле, поднося отцу конец аркана, накинутого на свою шею.

Тимур остановил коня и, хмурясь, вслушивался в его несвязную речь.

Мираншах бормотал что-то о готовности искупить всякую вину перед Повелителем Мира.

Но Тимур неподвижно слушал и молчал.

Мираншах просил отца взять конец аркана и затянуть петлю, ибо не чист перед отцом и повинен перед Великим Повелителем.

Тимур тронул коня, поехал прямо на Мираншаха и, чуть не наступив копытами на ноги сыну, проезжая мимо, сказал:

– Не срамись, сними петлю. Верёвка у меня и своя найдётся: твоя слишком красива.

И поехал.

Мираншаху осталось лишь следовать за отцом, быстро переставляя ноги, силясь не отстать от крупа царского коня, через всю площадь, перед толпами народа, пёстрого, разноязычного, разноликого, но единого в своей неприязни к Мираншаху-правителю, как и в своей боязни перед повелителем Тимуром.

Тимур вошёл во дворец, хозяйственно оглядывая убранство комнат, идя впереди всех, не говоря ни слова.

У перехода к женской половине дворца вельможи отстали. Только Мираншах и внуки пошли следом.

Сыновья Мираншаха Абу-Бекр и мирза Омар здесь встретили своего деда, неся ему подарки на золотых блюдах.

Тимур пальцами коснулся подарков в знак того, что принял их, и пошёл дальше.

Наконец он увидел небольшую комнату с маленьким окном наверху, осмотрел дверь и сказал:

– Сними петлю, мирза Мираншах.

Царевич снял с шеи и подал Тимуру свой шёлковый аркан.

– Разденься! – приказал Тимур.

Мираншах с трудом, путаясь в рукавах, принялся стягивать с себя многие халаты, надетые для выезда на охоту.

Тимур нетерпеливо, гневно глядел на эти тщетные усилия своего сына.

Кивнув внукам, стоявшим поодаль, он велел Халиль-Султану:

– Помоги ему!

Халиль-Султан быстро снял верхние халаты с отца и, кинув их на пол, хотел было снять и нижний халат.

– Это оставь! На, вяжи ему руки! – и Тимур протянул Халилю шёлковый аркан.

Халиль отстранился:

– Дедушка, он мне отец!

Тимур помолчал, помахивая мотком аркана, хмуро глядя на Мираншаха.

– Мирза Хусейн! – позвал дед сына своей дочери. – На, вяжи его.

Султан-Хусейн, не посмев ослушаться, взял аркан и подошёл к дяде.

– Всего вязать?

– Руки. Назад свяжи.

Со связанными руками Мираншах был водворён в полутёмную комнату и заперт длинным винтовым замком. Взяв себе ключ, Тимур распорядился приставить к двери стражей из своей охраны.

Внуки пошли дальше вслед за дедом. Один лишь Улугбек на минутку задержался, чтобы взглянуть в щель двери. Но из светлой залы в запертой комнате уже нельзя было разглядеть Мираншаха.

В большой зале женской половины повелителя встретили жёны и наложницы Мираншаха со многими подношениями. Ни одной из них не выражая привета, по-прежнему хмуро и молча, Тимур смотрел на них, столь бледных и напуганных, что румяна на их щеках казались кровавыми брызгами на мраморных камнях.

Досадливо, прикоснувшись к подаркам лишь пальцами, Тимур принял дары только от двух женщин – от младшей жены Мираншаха Ширин-бики, которая была матерью Абу-Бекра, и от Перепёлки, веснушчатой наложницы, родившей Мираншаху мирзу Омара. Подарки остальных Тимур не принял и один пошёл по безлюдным комнатам гарема, сердито заглядывая то в одну, то в другую, где бросалось в глаза безудержное соревнование женщин одна с другой в роскоши и причудах.

Обитательницы гарема не решались возвращаться к себе, пока Тимур был там. Лишь служанки и рабыни то тут, то там падали перед ним и лежали, уткнувшись лбом в пол, пока он проходил дальше.

Он всё осмотрел, открыл дверь во внутренний двор, где среди цветов беспечно и светло струилась вода фонтана.

Он прошёл мимо воды под навес длинной пристройки, где помещались рабыни и пленницы. Многочисленные девушки, толпясь вдоль стен, смотрели на хромого старика испуганно, но с любопытством, а он остановился, оглядывая их прищуренными, твёрдыми глазами.

К нему смело подбежали старухи, такие же бесстыдные и угодливые, как и во многих иных дворцах и странах, где ему случалось бывать. Осклабясь, они кланялись, заглядывая ему в глаза. У одной из них был большой, но такой тонкий нос, что казался даже прозрачным, на щеке возле носа у неё темнела, как вишня, родинка, а над впалым ртом густо росли, топорщась, седеющие усы. Ей Тимур сказал:

– Отошли ко мне. Есаул укажет куда. Ту и вот эту. Двоих.

И зачем-то повторил по-армянски:

– Этот два давай-давай.

Он примечал всё, что перестроено в этом дворце за те годы, пока он не бывал здесь. И, видя ту или иную перемену, думал, к чему эта перестройка, зачем она понадобилась. Ему казалось, что многое снесено или перестроено лишь затем, чтобы что-нибудь строить. Бесполезной была невысокая круглая башня над переходом во внешний двор. Теперь на месте круглой сложили угловатую, переход искривили.