Текст книги "Обреченные на гибель (Преображение России - 1)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Ваня! Ваня! Что этот там теперь сказал, ну?

– В сороковых годах еще забыли вашего Гегеля, а вы!.. Эх, отсталый народ! – сокрушенно бросил в Карасека Иртышов.

– Но вы вспомните!.. Но вы вспомните его! – постучал пальцем по столу Карасек, заметно разгорячаясь. – Вы еще вспомните и Гегеля, и Моммзена, и Фридриха Великого!.. Всех! Всех!..

– Почему Фридрих Великий? Ну?.. Ваня! – не унималась Эмма.

– Вот вы сказали, – обратился к Синеокову Худолей, – что были в Риге, а Эмма Ивановна как раз из Риги... Такой большой, богатый, старинный город... культурный город, а вы... вы обратили внимание только на узкие улицы!.. Для небольших домиков, которые там были когда-то, – скажем, лет четыреста, пятьсот, – эти улицы были как раз, – не так ли?.. Но вот появляются дома-громадины – в три-четыре этажа, и улицы кажутся уже узкими... Не сами по себе узкие они, а только ка-жут-ся узкими... Многое в жизни только кажется узким... особенно вам, Иртышов!

Он хотел сказать что-то еще, но Эмма перебила его, возмущенно глядя на Синеокова:

– Старый Рига – узки улицы!.. Нну!.. Вы не был там Берман-сад? Стрелкови бульвар?.. Театральни бульвар?.. Узки улиц!.. Рядом вок-заль узки улиц, рядом ратуша узки улиц, – все!.. Больше нет узки улиц!

– Ну разве же я их считал, или шагами мерил ваши узкие улицы! усмехнулся Синеоков. – И охота вам волноваться из-за пустяков!

– Рига есть – моя Рига!.. Vaterland!.. Как сказать, Ваня, ну?

– Родина, – подсказал Ваня.

– Родина, да!.. Рига!.. О-о!.. Вот мы скоро едем нах Рига, я ему покажу все, все!

– Поезжайте, – да, поезжайте в свой родной город, вами любимый, вдруг как-то проникновенно обратился к Эмме о. Леонид. – Оба здоровые, крепкие, молодые, – только жить да жить!.. Приятно, когда родину свою любят!.. Даже со стороны приятно глядеть... Отчего же у нас нет этого?.. Со многими говорил, – разлад, скука у всех, насмешка... Почему же это?

– Ага!.. Вот!.. – подскочил на месте Карасек.

– По-че-му?.. То-то, отец!.. Подумайте на досуге! – метнул в его сторону рыжую бороду Иртышов.

– Отец Леонид меня зовут, – поправил священник с явной досадой.

– Да уж как бы ни назвал, – поняли же!.. А теперь слушайте, я вам отвечу...

И Иртышов сузил глаза и проговорил почти шепотом:

– Когда меня вешать поведут, – предположим так, не пугайтесь, – вы ко мне с крестом своим не подходите тогда: сильно обругать вас могу!

– Что вы?.. Что вы?.. – отшатнулся и – тоже шепотом о. Леонид.

А студент поднялся и бодро выкрикнул:

– Господа!.. Начинаю читать еще одну свою поэму: "Поземша"!..

– К черту с поэмами! – громко отозвался вдруг Дейнека, неожиданно покраснев, при этом поставил рассерженно полный стакан боком на блюдечко, пролил немного чаю и от этого осерчал еще больше. – Поэмы! Поэмы!.. Вы... Вы... такой же поэт, как дохлая лошадь!

– То есть как же вы это, Андрей Сергеич?.. Нет, вы не пейте больше чаю, вам вредно! – заволновался Худолей, и тут же студенту: – Мы, конечно, прослушаем сейчас вашу поэму... Но вас, Андрей Сергеич, я прошу быть сдержаннее!.. Прошу!..

Дейнека в упор глядел на студента и чмыкал носом краснея, студент оскорбленно глядел на Дейнеку и побледнел, когда поднялся о. Леонид.

В черной рясе своей, как в хитоне древнем, в черной рясе, чуть голубоватой от верхнего света крупной груши, с белесыми, как будто еще более вдруг побелевшими, волосами, и совсем бессильно упавшей, запавшей редкой бородою он смотрел куда-то поверх Иртышова и Ивана Васильича глазами, от расширенных зрачков ставшими черными почти и глубины несколько пугающей, и голос понизил до звука сдавленного глухого рыдания:

– Сказали, что болен я... И вот, Иван Васильич нашел... "Лечиться, говорит, надо"... Вот, лечусь... Лечусь... Но почему же так страшно... Почему же тоска смертная?.. Пить?.. Пробовал, каюсь (он наклонил голову)... Не принимает натура... Не помогло, – нет... И даже хуже... Бросил... Слабым умом своим постичь не могу, – путаюсь... но сердцем чую... чую! Двое деток у меня... Они здоровенькие пока, слава богу, отчего же это, когда глажу их по головкам беленьким, рука у меня дрожит?.. Глажу их, ласкаю, а на душе все одно почему-то. Откуда это? Не знаю... Не могу постигнуть! Отвернусь – слезы у меня!..

– Отец Леонид! – с кроткой твердостью в голосе обратился было к нему Иван Васильич, но он не остановился, не отвел даже глаз от того, что привиделось ему над головами других:

– За что, господи, посетил видением страшным?.. Молюсь, чтобы не видеть, нет помощи! Стою в церкви своей приходской, и кажется мне: качается!.. Явственно кажется: ка-ча-ет-ся!.. Вот упадет сейчас!.. Не раз крикнуть хотел: "Православные, спасайтесь!.." Но куда же бежать-то, ку-да же?.. Где спасенье?..

– Ну, пошел свой елей разливать! – громко буркнул Иртышов. – Нашел время!

Его о. Леонид расслышал.

– Елей? – переспросил, отступая и серея.

– Елей, именно, а то что же?

И прижался Иртышов к столу пружинистой рыжей бородой, точно готовясь сделать прыжок тигра.

Но о. Леонид, подавшись еще больше назад, уронил свой стул, и только успел было Иван Васильич вмешаться: "Иртышов!.. Я вам делаю замечание!" как высоким сиплым голосом о. Леонид крикнул в полнейшем испуге:

– Спасите меня!.. Спа-си-те!.. Спаси-те!..

И поднялось большое смятение в нижнем этаже дома Вани.

Обняв дрожащего, с нависшими прядями волос, о. Леонида, Иван Васильич бормотал смущенно:

– Успокойтесь, батюшка, успокойтесь!.. Придите в себя!..

Растерянная Прасковья Павловна, с распустившейся белой буклей вдоль лба, подносила ему стакан, в который проворно накапала каких-то капель.

Синеоков кричал в сторону Иртышова:

– Это бестактно!.. Вы такой же больной, как и все тут!.. Извольте подчиняться режиму!

Студент Хаджи тем временем вплотную почти подобрался к Дейнеке и кричал тоже:

– Вы – гнуснейшая личность! Знайте – гнус-нейшая!

– Что-о-о?.. Как вы смеете?!. – сжал вровень с его лицом оба кулака Дейнека.

– Вы... говорите... мне: "Поэт, как... дохлая лошадь!"...

– Да, поэт, как дохлая лошадь!.. Да, говорю: "Поэт из вас, как дохлая лошадь"!.. Дальше?

Отец Леонид отталкивал стакан Прасковьи Павловны, слабо бормоча:

– Это – секира при корени... Секира при корени...

– Он – такой же больной, как вы! – убеждал его Иван Васильич, оборачивая изумленную христоподобную голову в сторону Дейнеки. – Уверяю вас, такой же самый!.. Я ему скажу, и он больше не будет вас беспокоить... Андрей Сергеич!.. (Он покачал укоризненно головой.) Поверьте, такой же самый больной!..

– Это есть не совсем тактично с вашей стороны, господин Иртышов! доказывал в это время взволнованно Карасек. – Вы обязаны извиниться!

У Хаджи же очень заметны стали не бросавшиеся прежде в глаза крупные скулы. Он стоял перед Дейнекой, наклонив голову, только глаза подняв кверху на высокие глаза Дейнеки.

И, заметив это, Ваня подошел к нему и рокотнул отвлекающе:

– Ваши поэмы, как супрематизм в живописи... Но их, конечно, поймет не всякий... Вообще оригинальность приемов, она... должна быть выстрадана... правда?

Эмма же в это время горячо говорила Синеокову, кивая на Иртышова:

– Этот человек, он, ну, нах фабрик, нах конюшня, ну, а не здесь!.. Он имеет – ну, плохой запах!

– Ах, как же иначе, когда такая мода нынче: мода на грубость и скверные запахи!.. – отзывался ей Синеоков.

Только сам Иртышов не был, казалось, смущен. Отмахнувшись от наседавшего на него Карасека, он дотянулся длинной рукой до желтого шафранного с красными жилками яблока, понюхал его и по-детски беспечно вонзил в него крепкие под рыжими усами зубы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЕРХНИЙ ЭТАЖ

Это было странное утро, когда Марья Гавриловна, придя с базара, принесла старому Сыромолотову радостную, как она думала, весть: уехала Эмма, а Ваня не поехал с нею, остался, даже не проводил ее на вокзал.

– Ого!.. Остался?.. А зачем, собственно, остался?.. Дом свой стеречь? – поднял крылья бровей старик, и взгляд у него стал злой и угрюмый.

Стараясь не забыть ничего, а передать точно все, как говорила ей Настасья, Марья Гавриловна сыпала готовыми уже, спелыми словами, которые не держатся уже, как все спелое, а падают сами:

– До того тиранила, до того тиранила, – а Иван Алексеич молчит себе или коротко так скажет: "Можешь ехать, а я не поеду. Никуда не поеду, мне и здесь хорошо..." Она кричит, ногами топает: "Ты – ракушь!.. Ты камень!.. Мохом расти!" – "И буду, говорит, ракушка!.. Не задразнишь!.." Такое сражение подняла, – батюшки!.. А вчера уехала одна, – тем и кончилось... Дом-то на его деньги, на Ивана Алексеича (не все выклянчила), и купчая на его имя...

Старик слушал сбычась и неподвижно, а когда кончила Марья Гавриловна, опустил брови и сказал:

– Сейчас не уехал, потом уедет...

– Кри-ча-ла! – подхватила Марья Гавриловна. – Как уезжала на извозчике, а он у окна открытого стоял (у них ведь окна – зима не зима все время настежь), – так и кричала: "Чтоб ты через два ден ехаль!.. Буду ждать на Орел!.." А он-то ей ни словечка, Иван Алексеич!.. Даже "прощай" не сказал!

Действительно, Эмма уехала одна, уехала в Ригу, в цирк, куда приглашали также и Ваню; но как ни хотелось Эмме приехать в свой родной город с мужем – чемпионом мира, он отказался: он сослался на то, что болен.

– Ты – больной?.. Ты такой больной, как... печка!..

– Что же ты понимаешь в болезнях? – кротко возражал Ваня.

Сцены были бурные, и даже обижался нижний этаж на содрогание потолка, и когда уехала, наконец, Эмма, – нижний этаж был рад, пожалуй, не меньше, чем Марья Гавриловна.

И однажды увидели во дворе дома Вани широкого господина с проседью в бороде, в прекрасном новом пальто, в бобровой шапке, в щегольских перчатках, с дорогою тростью в руках. У Прасковьи Павловны, вышедшей в переднюю ему навстречу, он сановито и вежливо спросил, как пройти к хозяину, художнику Сыромолотову, и очень учтиво благодарил, когда она указала ему лестницу.

Поднявшись во второй этаж, он постучал в дверь, не найдя звонка сбоку. Открыл ему сам Ваня и отступил, увидев отца.

Но тот был весел. Еще не снимая шапки, в пыльном солнечном луче весь золотящийся, он улыбался прищурясь и певучим, – как в детстве только слышал Ваня, – молодым голосом говорил:

– Не ждал – не гадал?.. Вот видишь, как иногда бывает!.. А я к тебе... с визитом!.. Потому что... (он снял шапку и в угол вешалки поставил трость) я сегодня почти именинник, как тебе... было когда-то известно... Гебурстаг мой сегодня, – день рождения... Стукнуло мне сегодня (он расстегнул пальто) – ровно шестьдесят лет...

– Как шестьдесят?.. – удивился Ваня, помогая снять пальто. Пятьдесят семь только... или пятьдесят восемь...

– Уте-шил!.. "Пятьдесят восемь"!.. Оч-чень далеко от шестидесяти... Но я говорю себе: шестьдесят!.. Это чтобы привыкнуть к седьмому десятку заранее...

Когда, так балагуря в прихожей, разделся он и вошел в комнаты, Ваня увидел, что одет отец в совершенно новую дорогую пару и что бриллиантовая булавка – царский подарок, о котором он знал, у него в мастерски по-старому завязанном галстуке... Волосы на голове, обычно кудлатые, теперь были тщательно расчесаны и были еще пышны для его лет и придавали его широкому черепу вид совершенной несокрушимости, а борода была кованая...

Правда, был очень яркий солнечный день, и реки света лились в окна верхнего этажа, – все-таки Ваня проговорил удивленно:

– Ты нынче какой-то трисиянный!.. С тебя хоть портрет пиши для монографии!

– Что ж, и пиши, – отозвался отец. – Пиши – пиши... Полчаса тебе попозирую... Только мазок свой покажи сначала, – мазок и рисунок... А то, пожалуй, не сяду!.. Мазок и рисунок...

Старик имел такой парадный и такой снисходительный вид, что не видавшая его никогда раньше и принявшая его за какое-то очень важное лицо, посетившее ее молодого хозяина, большеносая Настасья, вошедшая было с тряпкой и щеткой половой, почтительно застыла у порога.

Но старик тут же обратился к ней:

– Послушай, милая Личарда, дай мне там стаканчик воды холодной!..

И Настасья, едва бормотнув: "Сичас!" – и бросив щетку и тряпку, опрометью бросилась на кухню за водой, тряся тяжкими грудями.

– А может быть, чаю? – догадался предложить отцу сын.

– Нет, только воды... А где же твоя мастерская?

Уезжая, Эмма забрала с собой свои трапеции, но крючки в балках потолка остались, и когда в мастерскую Вани вошел старик, он прежде всего в эти прочные крючья упер глаза, перевел их на Ваню, но тут же вспомнил, как "качалась" немка однажды вечером, когда он кричал мартовским котом, догадался, зачем крючья, однако сказал сыну по-прежнему серьезно и строго:

– Этто... этто... сними!.. Гадость какая!.. Сними, говорю.

И даже ноздрями передернул.

– Боишься, что повешусь? – улыбнулся Ваня: – Не собираюсь, не бойся...

И пока пил отец воду, принесенную Настасьей, смотрел на него Ваня, любуясь и улыбаясь и стараясь догадаться, почему именно он у него в мастерской и такой новый?.. Не потому же, конечно, что сегодня стукнуло ему пятьдесят восемь лет!

Отворяя дверь отцу, Ваня был со шпателем и палитрой в руке: он подмалевывал картину, стоявшую на мольберте, и теперь она, по-новому яркая, раньше других притянула старого Сыромолотова.

– Ого!.. Калабрия? – спросил он преувеличенно весело.

– Вроде, – ответил Ваня.

На картине спереди справа были развалины, а на среднем плане вел усталого, понурого осла усталый прожженный солнцем человек в широкой соломенной шляпе; на осле сидела, видимо, очень усталая женщина в белом, с грудным ребенком.

– Или бегство святого семейства во Египет?

– Похоже и на это, – улыбнулся Ваня.

– Этто... удалось, – да... Кое-где кактусы, кажется?.. Усталость хотел?.. Если хотел, – удалась...

– И вечер... солнце уж зашло... Так ты находишь, что усталость заметна?..

– А это? – присмотрелся отец к переднему плану. – Ого, какие глазища страшные!.. И лапы?.. Это что?.. Лапы?.. Это – зверь?..

– Вроде... Как раз только что я его хотел показать лучше...

– Помешал я, значит?.. Эх!.. – и старик слегка дотронулся до плеча сына.

– Ну вот, помешал!.. Я хотел немного еще его показать... А много нельзя: ведь оно в сильной тени от этих развалин... Оно – в своем логовище... Значит, усталость все-таки заметна?.. Я так и хотел... А пейзаж у меня произвольный... В Калабрии я не был... Кактусы разве есть в Калабрии?.. Я их срисовал с какой-то фотографии, потом, может быть, смажу... "Сейчас они отдохнут", – так думаю назвать...

– Ага!.. Отдохнут?.. Потому что...

– Потому что  о н о  ждет их и сейчас бросится...

– Кто же это  о н о?.. Зверь?.. Тигр?.. Лев, что ли?..

– Да... Вообще... Страшный какой-то конец их жизни... Все устало очень: люди, осел, небо... и вся эта вообще пустыня с кактусами... Но о н о – нет! Оно, напротив, полно силы... Оно ждет их... и дождется... Вот что, собственно, я хочу... Полно силы и голодно... Очень голодно... Показывать его ясно я не хочу... Вот только это (он показал шпателем) концы лап и глаза на морде... Но очертаний морды не должно быть... А прыжок оно сделает через две-три минуты, когда они подвинутся.

– Ага!.. Но лапы все-таки охра?

– Нет, они должны быть темнее... Это я хотел замазать сейчас.

– Ага... Ну да... Половина пока еще работы... А половину работы дуракам не показывают... А это что?

– Это – "Жердочка"... Сначала я называл "Узкая тропа", теперь зову "Жердочка"... Что еще уже жердочки?.. Канат?

Картина была на подрамнике и просто прислонена к стене. Какая-то погоня загнала двоих – мужчину спереди и женщину сзади – на бревно, перекинутое через горный поток... Но хлещет дождь, бревно скользкое, и вот падает мужчина, – поскользнулся и падает навзничь, и не удержится, упадет сейчас, и будет унесена потоком и разбита о камни женщина: это видно по лицу ее, что сейчас упадет и она... Сзади же горы, и две лошадиные головы в дожде – черная и белая: погоня.

– Гм... "Жердочка"... Да... Экспрессия есть!.. Вот как – а?.. И воздух... и скалы даны... Это – Абруццо?

– Вроде этого, – пророкотал Ваня.

– Коротка рука тут, – показал на падающего отец.

– Ракурс!.. Так, – показал на своей руке сын.

– На полвершка короче, чем надо... А дождь хорош... И холодно... Осень?.. Ноябрь?.. Который час?

– Двенадцать, кажется. – Ваня достал часы из кармана: – Первого двадцать минут.

– Нет, я о картине твоей... На скалах этих, хоть они и в дожде, часа три дня, а на шали женщины – часа четыре... пять даже... Но-о... Экспрессия есть... экспрессия есть! И сюжет трудный... А это?

– Это "Фазанник".

– Ска-жи-те! – протянул старик искренне перед новой картиной, повешенной на стене наклонно. – Занятно!.. И понятно, да... За-нят-ный мотив!.. Это – электрический фонарик у него в руке?

Картина была больше других, – аршина полтора на два, высота меньше длины. Кок в белом, вошедший ночью в фазаний садок, был дан безголовым: верхний край картины оставлял ему только нижнюю часть шеи. Очень дюжая спина смотрела на зрителя, и отчетлив был длинный кухонный нож в черной кожаной ножне, прицепленной к фартуку сбоку.

Освещенные снопом света, испуганно глядели фазаны, золотистые и серебристые, сидящие рядком на нашесте... Разбуженные от сна, одни подняли головы, другие протянули шеи вперед, и к одной из этих птиц, самой красивой и важной, тянется широкая рука повара.

– Ага!.. Вот как!.. Значит, смерть в белом!.. С ножом вместо косы... Сюжет – да!.. И хорошо, что ночь... Так большей частью и бывает: сначала наступает ночь, а потом, ночью, приходит смерть... Я, конечно, от удара помру и непременно ночью.

И несколько нараспев, несколько неожиданно для Вани прочитал вдруг старое чье-то шершавое четверостишие:

Что наша жизнь? – свеча:

Живешь пока живется,

Приходит смерть, махнет косой с плеча,

Огонь потух, – одно лишь сало остается!

– Фазанчики, конечно, жирные, да... Корм-леные фазанчики... Но тема у тебя везде одна и та же... А это? – заметил он еще панно на другой стене. – Бурно!.. Очень бурно!.. Ог-го!.. Очень эффектный прибой!.. И даже... Это что, – дома летят в море?

– Это под впечатлением... ты помнишь, – землетрясение в Мессине? Когда Мессина провалилась в море... читал?

– Ага?.. Так это – Мессина?

– Вроде...

– А не зелена вода?.. Тра-гич-но!.. Нет, это – трагично!.. Не зря, значит, я к тебе пришел!.. Дома сейчас скроются!.. Трагично!.. Нет, вода почти хороша, – но только... выше надо! Еще выше!.. На аршин выше!.. Давать так давать!.. А здесь внизу – асфальт!.. Грудами!.. Теперь не любят асфальта... Отставная краска!.. Однако к этой гамме тонов только он идет асфальт!

Волнообразно пробуравил перед собою рукою с большой энергией, взмахнул ею над картиной и добавил:

– На аршин выше!

И тут же:

– А-а!.. Раз-бой-ница!.. Бук-вально, головорез!.. Боевая!.. Да... Скучаешь по ней?

Это он быстро повернул подрамник с холстом в углу за корзиной и увидел на нем портрет Эммы в трико на трапеции.

– Пока не скучаю, – рокотнул Ваня.

– Головорез!.. Да... Ну так что же? Посидеть с полчаса?.. Полчаса времени есть... Холст найдется?.. Углем успеешь?.. Где сесть?.. Разве сюда вот, к окну?.. Сяду к окну!

Был в прошлом Вани один очень памятный день в начале августа восемь лет назад.

Тогда в Черниговской губернии на Сейме жили они с отцом лето в одном стародворянском имении; там был конский завод, известный на всю Россию, а отец как раз увлекался тогда картиной "Скачки" и с породистых холеных тренированных красавцев-орловцев писал этюд за этюдом.

Он помнил: в этот день он купался в Сейме, который именно здесь, на излучине, имел очень быстрое течение, и весело было на спор с двумя однолетками – сыновьями хозяина, правоведами, переплывать реку напрямки, чтобы не уступить быстрой воде.

Но вот один из конюхов, заика и косой – Аким Сорока, прибежал за ними: мужики начали громить соседнюю усадьбу генерала Сухозанета и вот-вот должны были перекинуться к ним, и уже послано за помощью в город, и уж приготовился бежать хозяин.

– Кы-кы-к-к-кабрильет зап-рягли, бы-бы-б-бегунки зап-ряглы... Ды-ды-д-две пары в д-д-дышлах... линейками!..

Потный, красный, заранее испуганный Сорока, сорокалетний, черный, в плисовой жилетке, в желтой рубахе, все хлопал себя жалостно по бедрам руками и советовал им табуном гнать лошадей к городу, иначе пропадет вся конюшня.

– Пы-пы-п-панычи, н-накажи меня бог, – по-попорiжут коней!

В усадьбе думали все-таки, что винокуренный завод Сухозанета задержит грабеж на целый день – перепьются мужики, и подоспеет отряд ингушей из города, но едва добежали мальчики, как толпа с телегами – и немалая толпа – оцепила как раз тот флигель в старом саду, где жили они, Сыромолотовы...

И, набрасывая теперь углем голову отца, очень живо представлял Ваня эту голову тогда, восемь лет назад, в августе.

Так же без шляпы, но с растрепанной шапкой волос, крутолобая, со страшными глазами, – и над нею дубовый кол в тугих руках...

Уже сидели на линейке мать его и экономка из усадьбы Луиза Карловна, а Аким Сорока, бывший за кучера, еле сдерживал стоялых лошадей, непривычных к дышлу, – однако отцу хотелось спасти свои этюды, и он пытался втолковать толпе, что он не помещик, а художник, просил, чтобы выкинули ему трубки холстов, но первый же, кто был к нему ближе, завопил:

– А з чиих трудов шляпу себе нажил, га, сукин сын? – и сбил с него шляпу колом.

Этот самый кол и был теперь в руках отца, и на отца наседало тогда человек двенадцать, но боялись подойти близко, и он пятился и ворочал глазами страшными влево-вправо, чтобы не зашли сзади.

Ваня кричал ему тогда из-за скирды соломы, за которой стояла линейка:

– Сюда! Папа!.. Сюда!..

Ему казалось тогда, что наседавшие мужики оттиснут его в сторону, он искал кругом, с чем бы кинуться на них сбоку... Мать и Луиза Карловна стонуще звали его:

– Ваня!.. Ва-аня!..

Лошади грызлись, взвизгивая жутко.

– П-па-нич!.. Сидайте!.. Си-дай-те! – кричал и Сорока Аким, думая, что через момент убьют отца.

И вдруг отец закрутил над головой кол, гикнул и кинулся на толпу сам, и толпа человек в двенадцать побежала перед ним одним...

А через минуту он уже сидел на линейке с ним рядом, и руки всех четверых в линейке крепко впились в поручни, потому что лошади, хоть и тренированные для скачек, сразу взяли бешеный галоп.

Разъяренный еще боем, отец был страшен тогда, пожалуй, но великолепен, и он, Ваня, помнил, как не пугало его тогда, что из разбитой над виском головы отца капля за каплей падала на бороду и скатывалась на чесучовую рубаху кровь... И помнил Ваня, что весь день тогда в городе, куда они прискакали к обеду, он смотрел на отца влюбленно.

Шрам на выпуклой голове виден был и теперь, и он наметил его у себя на холсте углем.

– Чтобы не портить рисунка, я тебе без мимики и без интонации даже, говорил старик усевшись, – расскажу, почему я в параде... Был я вчера предупрежден, что один князь великий – имярек – "следующий из своего дворца с Южного берега"... (Так пристав и сказал: "следующий"... я же его спросил: "А предыдущий?" – но он не понял)... Так вот... "следующий" этот захотел посмотреть мою мастерскую: он, дескать, много наслышан... От кого именно, о чем именно, – неизвестно... По первому слову я отказался. Пристав в ужасе – "Как же можно?.. Что вы?.." И чиновник какой-то: "Еще не было такого прецедента!" А тут я вспомнил, что день рождения моего и даже, что к этому именно дню подгонял я картину мою и ее закончил... то есть сказал себе: "Будет!.. Ставлю точку!.." Думаю: "Эге, – даже и кстати, пожалуй, это!.." – "Хорошо, – говорю, – я оденусь и причешусь". – "Завтра в одиннадцать", – говорят. "Жду", – говорю. "Обрадуете", – говорят. "Очень хотел бы", – говорю. "И губернатор будет сопровождать". – "Чудесно!" говорю. И вот начали с Марьей Гавриловной работать – превращать зал в выставку картин... Так кое-что собрали, этюды старые, то-се... Даже Марью Гавриловну, вечером за швейной машинкой, при лампе с зеленым колпаком. Очень она того портрета своего боится. "Утопшая!" – говорит... Шевелюру свою обкарнал, как видишь, – жду... И вот ровно в одиннадцать приезжают действительно великие от рождения своего – он, она и две девочки (тоже великие)... Встречаю их в своей зале... Губернатор наш новый, генерал, оказался с ними и этот вчерашний... я-то думал он пристав, – полицмейстер целый!.. Выше это или ниже губернатора, – в это я не вникал, но... ты меня знаешь. Можешь представить, как я зубами скрипел!.. Вытерпел все-таки минут двадцать... Подробности пытки опущу... Заметили, что я не так уж радушен, или, может быть, спешили на поезд, – от меня поехали прямо на вокзал, – только не задержали долго, и вот, видишь – час теперь, а я уж у тебя давно... Откуда хлыст этот, тонкий и длинный, великий этот с лошадиными зубами, о моей картине узнал? Не знаю... Но спрашивал: "Говорят, есть у вас?.." – "Нет, – говорю, – ваше высочество, даже и отдаленного нет... стар стал... Через двое очков смотрю, когда работаю..." Даже по этому случаю комплимент от ее высочества удостоился получить: "Помилюте, ста-ар!.. Ви есть такой бохатир!" Простились дружелюбно... Два этюда изволили приобресть... Уехали... А я постоял-постоял, посмотрел им вслед... "Эх, – думаю, – устрою-ка себе праздник!.. Пятьдесят восемь лет протрубил, – "бохатир" остался, картину кончил... Великих проводил... Дай пройдусь, посмотрю на сына... Кстати, он у меня тоже "бохатир"... И хоть крючков у него много в потолке, но... вешаться пока не думает, немку свою пересидел, пишет, и прилично пишет, каналья!.. Не очень тебе помешал мимикой?.. Я ведь только губами шевелил... Теперь молчу.

– Помолчи минутку, – я сейчас кончу... Так вот почему парад такой!.. Все-таки великому ты показал свою мастерскую, а?..

– Картину?.. Нет, не показывал... Тебе покажу, если хочешь.

– Покажи... Спасибо... Когда?

– А вот, сегодня же, сейчас, когда кончишь, пойдем вместе.

– Я кончаю.

Два раза ломался уголь в нетерпеливых пальцах Вани, пока дошел он до плеч; еще три-четыре густых штриха, так что окончательно в труху рассыпался уголь, и он сказал облегченно:

– Ну вот... Готово.

Встал старик, потянулся слегка, подошел к подрамнику...

– Есть рисунок, есть... И быстро... И похож, кажется.

– Еще бы не был похож с натуры!.. Сто раз тебя на память делал!

– Гм... Вот как?.. – Отец взял сына за руку. – Ты на меня не серчаешь?

– Нет, – улыбался Ваня.

– Где-нибудь там, в глубине, как говорится, души (отец показал пальцем под ложечку) не серчаешь?

– И в глубине не серчаю, – еще шире улыбнулся Ваня.

– Ну, хорошо... И не серчай... довольно. Дай поцелую!

И крест-накрест крепко поцеловал Ваню и отвернулся к окну. Побарабанил несколько по подоконнику и сказал, обернувшись, точно внезапно вспомнил:

– Что я посылал тебе в Академию, этого мало, конечно, было, мизерабельно, – и я знал это... Но, видишь ли... Это я делал потому, что любил тебя... Да! Если бы не любил, посылал бы гораздо больше... И тогда, – кто знает, – может быть, ты и пропал бы. Сотни мог бы посылать, и поверь, не было бы такого молодца, какой теперь вышел!.. Художнику в молодости нужна бедность, – это знай!.. Да, бедность... Всякому художнику вообще... Так я на это смотрел (я ведь сам от отца получал по девятнадцать с полтиной) и теперь смотрю... Ты думаешь, за мной девицы не увивались, хотя бы из своих, академических?.. У-ви-ва-лись!.. Но я себе воли не давал... Но я себе говорил: "А-ле-шка!.. Смотри! Пока ты еще нуль рано!.. Расточишь – не соберешь!.." Этот ситцевый народ, – он хоть кого утопит!.. Хорошо, что твоя немочка убралась! Пусть теперь тебя ждет "на Орел"!

– Откуда ты это знаешь? – удивился Ваня.

– Так вот, пусть тебя ждет "на Орел", а ты... пока не тони, успеешь!.. И не вешайся и не тони... И крючья эти выверни... У тебя достаточно крючков и здесь (он мотнул головой на "Фазанник" и "Мессину"). Жизнь велика, – авось, и эти вынешь... Мне этого в свое время некому было сказать, а я тебе говорю: входишь в жизнь, плюй на нее как хочешь, бичуй, ругай, издевайся... Мерзи ее насколько силы хватит, – она простит... Успеешь еще с ней и помириться... Когда уходить из нее придется, помиришься и... благословишь, пожалуй!.. Ну-с, так передай своей камер-фрау, что обедать ты у меня будешь, – и одевайся, пойдем...

Вызванной Настасье сказал Ваня, что уходит и обедать не будет, и та не очень удивилась: можно было пожертвовать и обедом ради такого гостя, но когда уже одевались в передней, поднялся снизу и постучал и вошел доктор Худолей, заставивший Сыромолотова-отца сделать очень скорбную мину.

Однако в разговоре с ним старый художник ни одним словом не выдал своего неудовольствия: он знал от Марьи Гавриловны, что какое-то подобие лечебницы учредилось в нижнем этаже Ванина дома, и, конечно, мог зайти к хозяину, Ване, его квартирант.

Но, зайдя как будто по делу и даже уединившись для этого с Ваней минуты на две, пока Настасья помогала одеваться старику, Худолей с двух слов узнал от него, куда он идет с отцом, а о посещении мастерской его отца великим князем, едучи сюда, узнал случайно от того самого чиновника особых поручений, который был у Сыромолотова накануне, и вот у него составился мгновенный план доставить развлечение своим больным.

– Алексей Фомич! – он наклонился почтительно. – У меня к вам огромная просьба, и я надеюсь, вы не откажете!.. Надеюсь!..

– Что такое? Просьба? – удивился Сыромолотов.

– Здесь под нами больные... шесть человек... Культурный народ!.. С большим все кругозором!.. Очень любят искусства! Вы хотите показать Ивану Алексеичу свои картины... Что если бы... если бы вы взяли и мой маленький... – "Пансион" он хотел сказать, но сказал: – Мою маленькую лечебницу?

– Кунсткамеру вашу? – неожиданно и сердито поправил Сыромолотов.

– Почти... Это было бы такое доброе дело!.. Мы были бы так все благодарны вам, Алексей Фомич!

Он наклонился в сторону Сыромолотова всей гибкой верхней частью тонкого тела, и глаза его привычно источили свою побеждающую жалость.

– Что ж... Если они не кусаются... Ты как думаешь? – спросил Ваню отец.

– Они... конечно, не кусаются, – уклончиво ответил Ваня, а Худолей снова расхвалил свою кунсткамеру:

– Куль-тур-нейший народ!.. Один – поэт даже!.. Очень чуткие люди!..

И тут же приложил руку к сердцу:

– Ах, как жалею я, что сам не могу с вами!.. Мне еще в двадцать мест, в двадцать мест!.. Есть двое очень трудных больных, и я должен спешить... Так разрешите, Алексей Фомич? – Ах, как я вам благодарен!.. И как они будут рады!.. Для них это праздник, – праздник!..

– Ну что же, а? – обратился Сыромолотов к сыну. – Пусть и "Фазанник" этот... все равно... Их сколько? Шесть? Но за гостей своих их считать не буду и обедать не позову!.. И не пойду с ними вместе по улице, конечно, куда с такой оравой!.. Они могут сейчас же за нами. Тут недалеко, и всякий указать может... А я пойду вот с сыном.