Текст книги "Обреченные на гибель (Преображение России - 1)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Завод какой в аренду взять можем... или имение... Эх!.. Мне главное, чтобы я знал, зачем это... а один я не знаю, вот где беда!.. Одному много ли нужно?.. Я не то чтобы ленив, ну, а все ж таки... кнут и мне не мешает... напоминание...

– Значит, я буду кнут?

– Напоминание, а не то что кнут!.. Вдвоем дело делать или же одному? – большая разница!.. Сам себе кто может поверить?.. Нет такого человека, кроме как сумасшедший какой... А другой скажет тебе, ты и веришь.

– Име-ние... что ж... Это ничего... Поля летом, – это красиво...

Наталья Львовна просто думала вслух, глядя в угол по-за спиной Макухина, но он, услышав это, встал со стула, надавил кнопку звонка – два раза, коридорному – и сказал радостно:

– Ну вот, – я вам на выбор представил: имение или завод?.. А вы мне со своей стороны: имение... Об заводе совсем молчок... Значит, и я уж теперь должен думать: имение! Мне ведь все равно, в какую сторону думать, – лишь бы дело... И вышло на проверку, что и мне, мужику, имение больше, конечно, под масть... Имение для меня гораздо лестней... Лошадей заведем хороших... выезд...

– Верховых!.. Иноходцев! – оживилась Наталья Львовна.

– Ну вот!.. Значит, есть у меня теперь линия, куда гнуть!.. Вот я о чем говорю.

– А пятьдесят тысяч?

– Пятьдесят не пятьдесят, – найдем!.. Для такого дела деньги добудем.

– И это не какие-то "большие планы"?.. Это просто "так"?

– Большого ума не потребуется... Спокойным манером сделаем... Только – свой во всем глаз нужен... Конечно, ежели управляющему довериться, – в трубу пустит!

– Кто же отдаст доходное имение в аренду?

– Вот на!.. Мало таких, что землю имеют, а она им ни к чему?.. Им бы только пользу какую с нее взять, а не убыток... Недалеко ходить Гречулевич...

– Что, – Таш-Бурун у него возьмем?

– Зайцев на нем гонять?.. Ничего нет на Таш-Буруне этом, кроме все того же камню... А с камнем решили кончать.

– Да, раз камень – дело тихое... А завод?.. Вы знаете Круппа?

– Это орудия? – Макухин улыбнулся. – Орудия на частных заводах не делают... Частным людям они ни к чему: это не ситец.

– А как же... мне говорили сегодня... один человек хочет непременно, как Крупп... и Демидов... Ружья и пушки... Главное – пушки... Но это же глупость, конечно!.. Разумеется, это не ситец... Значит, имение... Решено!.. Чем же плохо имение?.. Отлично!.. Возьмем имение.

– Папашу туда захватим... Он – человек военный, – полковник... Таких хозяйство любит.

– И Алексея Иваныча!.. Алексей Иваныча непременно!..

– Да уж этому, убогому, теперь, конечно, куда же еще?.. Неминуемо, к нам. Он уж нам в порядочную копейку вскочил, и еще вскочит... Однако, человек безобманный... Я к родному брату веры не имею, а за Алексеем Иванычем этим только смотреть, чтобы не напутал чего, а верить можно.

Вошел коридорный. Макухин заказал ужин и самовар, и только тут вспомнила Наталья Львовна, что она с утра ничего не ела, и почувствовала голод, и когда коридорный сказал свое: "Сию минуту" – и ушел, она подошла очень близко к Макухину, положила руки ему на плечи, очень долго разглядывала его, точно увидела впервые и точно не был даже он человеком, – и сказала вдруг:

– А акции?.. Частных пушечных заводов у нас нет, конечно, но зато должны быть акции... ведь так?

– И что же с этими акциями? – улыбнулся Макухин. – Купил их и смотри на них?.. Какая же тут от денег польза?

– Ну да... в самом деле... Дело тихое, – не снимала она рук с его плеч и все разглядывала его, как сквозь невидную лупу. – Сколько-нибудь там процентов в год...

– А может, и никаких! – улыбнулся Макухин, очень неподвижно держа все тело, точно боясь пошевельнуться. – Куда же лучше из своих рук глядеть!

– Из своих?.. Да! – Она заломила свои пальцы за его спиной, посмотрела на них и добавила очень оживленно: – Он потерял пятьдесят тысяч, а мы найдем, – правда?.. Он потерял, – и отлично!.. Пусть!.. Я очень рада!.. А у нас будут!.. Будут? Да?..

– Разумеется, будут, – очень близко от ее губ шевельнулись усы Макухина.

– Только нужно будет... обрить это... это... – кивнула она на выхоленные, с подусниками, важные золотые усы. – Это совсем не нужно... и... и некрасиво совсем...

И, заметив, как, откачнувшись, поморщилась она болезненно, Макухин отозвался с большой готовностью:

– Разумеется... Что ж... Для дела надобности большой в этом нет.

И точно именно эти его слова и было последнее, что нужно было бросить в тонкую уже стенку между нею и им, чтобы вся до последнего камешка рассыпалась она.

Наталья Львовна порывисто бросилась к нему, очень крепко прижавши к своей щеке его угловатую голову с прочным лбом...

И потом, когда принесен был ужин и самовар, долго, очень долго тянулся в номере Натальи Львовны путаный, перебойный разговор, полудетский, полувзрослый, капризно-деловой, серьезный и ненужный, очень сложный, но отнюдь не утомительный для Макухина, – разговор об имении, каменоломнях, аренде, Круппе, акциях, пшенице, тысяче десятин под яровым посевом, иноходцах, Ване Сыромолотове, Алексее Иваныче, но больше всего об Илье.

– Ничего!.. Хорошо!.. Пусть!.. Мы ему покажем! – говорила она решительно и задорно.

Потом непонятно для Макухина плакала, и он гладил ее по вздрагивающей спине с сутулящим ее мослачком и бормотал:

– Ну к чему же это?.. Зачем же теперь?.. Совсем ни к чему!..

И она тихо и отданно прятала заплаканное лицо под его свежевыбритым подбородком...

Из ее номера в свой Макухин вышел только в десять часов утра на другой день.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Дней через восемь после своей ночной беседы с Макухиным зашла к Алексею Иванычу Наталья Львовна.

От ходьбы ли с последней остановки трамвая, или оттого, что хорош, ясен был день, она была очень оживлена, сразу нашла Алексея Иваныча очень поздоровевшим и сама показалась Алексею Иванычу гораздо свежее, чем раньше.

– Мы решили бросить свои каменоломни и взять большое имение в аренду! – сразу и весело начала она, когда Алексей Иваныч – по-своему, неопределенно – спросил ее, что она и как.

– Вы решили?.. Кто такие "вы"?.. Простите!.. И какие же это ваши каменоломни?

Но тут же вспомнил, что и "мы" и "каменоломни" значит – Макухин, ее жених, и сказал еще раз:

– Простите!

Ее затейливая зимняя шляпка с белым крылом затеняла в нем ту, прежнюю Наталью Львовну, в котиковой шапочке, в кипарисах, в солнечной неге, на даче, над голубым морем, – и она уж не сутулилась, как прежде.

Она держала голову прямо, и появилась новая, почти мужская, осмысленность в ее глазах, теперь что-то видевших ясно (прежде не было этого) и видевших далеко вперед.

День был теплый, тихий, – снегу все не было, и они не сидели в комнате, а гуляли в саду, очень прибранном больными, и подробно рассказывала Наталья Львовна, почему иметь каменоломни гораздо менее выгодно, чем арендовать имение, а Алексей Иваныч слушал с явной тоской, точно слышал о тяжкой болезни кого-то, с кем он сроднился, и вставлял односложно:

– Что ж, конечно... Имение, да... Это совсем хорошо: имение.

И почему-то вспомнил Павлика.

– Что-то теперь делает наш Павлик бедный!.. Или уж умер?

– Павлик умер?.. Что вы!.. Павлик мне недавно письмо прислал... То есть прислал письмо отец, а в нем была и от Павлика страничка... Поправляется!.. И даже шафером был у Ивана на свадьбе!.. Помните – старик – садовник с нашей дачи?.. Женился, представьте!

– Женился? – оторопел Алексей Иваныч. – Как же... помню Ивана...

– И у меня, знаете ли, мысль: если дело с имением у нас сладится (я думаю, что сладится: есть уже подходящее и не так далеко отсюда), я возьму туда Павлика, – пусть ковыляет там... Молоком парным буду его отпаивать, авось, отпою... А то что же он там один, – бедный!

Алексей Иваныч глянул на нее благодарно:

– Это вы хорошо!.. А как же море и горы?.. Ведь там не будет?

– Ничего... весной и в деревне отлично... И вас мы думаем тоже туда.

– Меня туда?.. Как же это меня?

– А что же вы будете вечно здесь?.. Куда-нибудь надо вам потом?.. Вот и будете помогать нам по хозяйству!

– Вот как вы меня!.. И думаете вы... что я могу? – очень удивился Алексей Иваныч.

Он был в своей прежней бурке и прежней фуражке с кокардой и инженерским значком.

– А почему же не можете? – повернула она к нему новую шляпку.

– Мм... вот как вы думаете меня!

Он присмотрелся к ней очень внимательно своими белыми встревоженными глазами, но в это время загремели около по камням узенькой здесь мостовой колеса извозчика и остановились около ворот.

– Доктор, должно быть, – сказал Алексей Иваныч и ждал рассеянно: вот стукнет щеколда калитки и войдет серое, такое обычное за последние дни для его глаз, – военная шинель, часто бывавшая под дождем и потертая.

Но брякнула щеколда, и открылась калитка, и вошел кто-то в шубе, тоже страшно знакомый, – тяжелой волчьей шубе и шапке.

– Илья, – шепнул он Наталье Львовне и прирос к месту.

Шагах в десяти от них обоих, от калитки к лестнице на второй этаж, медленно еще ставя ноги, побледневший, что было заметно очень, прошел Илья, приехавший, только что, видимо, выйдя из больницы, к Ване.

Вкось бросивши взгляд на Алексея Иваныча и Наталью Львовну, он узнал их сразу и отвернулся, но ни одного движения его не пропустили они и молча смотрели, как он, безошибочно и не нуждаясь в вопросе, подошел прямо к двери, ведущей на верхний этаж, и скрылся за ней.

– Вот как! – прошептал Алексей Иваныч.

– Да... Он и тогда ведь, когда я была, мог ходить...

Голос у Натальи Львовны тоже стал притихший, но она тут же оправилась, оглянулась кругом, увидела близко скамейку, – сказала весело:

– Сядемте здесь!

Со скамейки, выбранной ею, видны были все выходящие в сад окна второго этажа. Алексей Иваныч, когда они сели, смотрел все время вниз, себе в ноги, она же на окна.

– Да, это он к художнику... то бишь, атлету... Они ведь оказались действительно друзья, – вы знаете?.. И он от него без ума, от Ильи, этот атлет!.. Он вообще туповат, как все атлеты... Умный атлет – это, конечно, абсурд!

– А Петр Первый? – нерешительно вставил Алексей Иваныч.

– Не знаю... Гениален, говорят, был... Может быть... Но ведь это у него была жена – немка Марта?.. Поломойка!.. Разве умный человек мог бы жениться на поломойке?

– Значит... Макухин умнее Петра? – неожиданно сказалось у Алексея Иваныча, потом он сделал рукой свой хватающий жест, и лицо его приняло умоляющее выражение.

Но она отвечала спокойно:

– Конечно, умнее.

– Да... Макухин... Федор Петрович, – поправился он, – только что не получил образования, а он...

– Это неважно! – перебила она. – Зато не говорит явных глупостей, которые надоели ужасно!

– Конечно, – он и не может говорить глупостей, – согласился Алексей Иваныч. – Для того, чтобы иметь возможность говорить глупости (иногда, иногда, – не всегда, разумеется!), нужно быть очень умным... А он умен, действительно, просто – умен.

– Но не очень? – подхватила Наталья Львовна. – Кто же очень, по-вашему? Илья?

– Нет!.. Илья нет!.. Не тот, какой нужен, чтобы быть очень умным.

И вдруг, неожиданно:

– А ваша свадьба как?

– Свадьба?.. Мы отложили пока...

– А-а!.. Вот как!..

И тут же:

– Знаете, – я даже во сне не вижу больше Валю!

– Чтобы видеть во сне, нужно думать, а вы забыли!

– Я забыл? Что вы!

– Да, да!.. Забыли! Я это вижу... Забыли!

– Я нет... Я думаю... А она... И вот я сижу, а он ходит.

– Как сидите? Ведь вы же лечитесь?

– Лечусь?.. Чепуха это все... Этим нельзя вылечить... Да я уже и не болен... Я как-нибудь уйду отсюда.

– Куда уйдете?

– Не знаю... Я что-то делал там около моря... Дорогу?.. Вот... могу опять делать дорогу...

– Нет, вы поедете к нам в имение... На берегу – там вам нечего делать...

– Нечего, правда... И вообще нечего... И везде нечего... У меня был враг, – им я был жив несколько месяцев (чем же еще и жив бывает человек, как не врагом?). Теперь его нет больше... То есть он жив вообще... вообще жив, а для меня умер... Смотрел сейчас на него, как на чужого... Теперь кончено... Нет его... Над всеми тремя крест!

Он провел в воздухе крест указательным пальцем.

– Мне сейчас надо ехать, – поднялась Наталья Львовна, – к владелицам имения, которое мы хотим снять... План мы видели... и условия. Надо поехать туда, на место, но сначала... сначала выяснить еще кое-что здесь... Они только недавно оттуда... Их три сестры, представьте, и все красавицы, и еще девочки почти... Мать умерла недавно... Имение в опеке, а опекун – их дядя, – Оленин, предводитель дворянства... Поняли?.. Ах, какой дом у них здесь!.. Не дом – дворец!.. Вот мне сейчас к ним надо.

И остановилась вдруг: это в одном из окон верхнего этажа мелькнула фигура Ильи, и рядом с ним встал Ваня.

Она поправила вуальку на шляпке и закончила:

– Я думаю, что если я возьму извозчика Ильи, то он ничего не будет иметь против.

– Как же вы его возьмете?.. Он скажет, что занят.

– Ничего... Я дам ему, сколько даст Илья, и еще столько же, и он отлично ему изменит.

Она встала и бойко пошла к калитке.

– Барин останется здесь, – сказала она бородачу. – На Дворцовую... Плачу за него я.

– Пожалуйте!.. Какое место?

– Дом Олениных.

И уже садясь, говорила Алексею Иванычу непринужденно и весело:

– Представьте: зовут их Вера, Надежда, Любовь, этих сестер... Как по заказу!.. До свиданья, мой дорогой!

И загремел экипаж.

И, глядя ей вслед, поймал себя Алексей Иваныч на том, что думал он не о Наталье Львовне, а об Илье: выйдет он, – все-таки слабый еще, а извозчика нет... И ему показалось это в Наталье Львовне необъяснимо неприятным.

В ожидании доктора все больные были дома, – кто играл в шахматы, кто читал, – и о. Леонид, когда вошел Алексей Иваныч, участливо обратился к нему:

– Что, проводили вашу знакомую?

– А?.. Да!.. Она уехала, а он еще здесь, – кивнул тот на потолок. Мой... тот самый... Выздоровел!

– Ва-аш?.. Скажите!.. Как быстро от таких ран!.. Нервы, значит, здоровые...

О. Леонид был искренне удивлен.

– Как у бревна!.. Сейчас они выйдут, смотрите... Садитесь здесь.

Алексей Иваныч поставил ему стул к окну и сам сел с ним рядом.

Действительно, скоро наверху послышались тяжкие шаги Вани, ведущие к прихожей, а рядом с ним его шаги, и, заслышав их, Алексей Иваныч изогнулся почему-то на своем стуле, простонал тихо, потер крепко руки и торопливым шепотом обратился к о. Леониду:

– В шубе!.. Сейчас пройдет мимо!.. Смотрите!

Всё напряглось в Алексее Иваныче, как будто теперь именно подводилась последняя черта итога всей его прошлой жизни, и Вале, и Мите, и ему самому: пока был еще здесь где-то, хотя бы и в больнице, Илья, что-то еще как будто не завершилось, тянулось, – он уже не хотел его больше, чертил в воздухе над ним крест, но оно тянулось все-таки против его воли... Так не совсем отрезанная, на одной коже висящая рука все-таки еще считается рукой; но вот она сейчас будет отрезана совсем одним взмахом ланцета, и ее уберут с глаз, унесут куда-то навсегда, зароют, и не будет больше руки... никогда уж не будет.

И сам не мог понять Алексей Иваныч, отчего же это начались у него такие не поддающиеся воле скачущие, трепещущие удары сердца!

– Он меня съел и уходит! – сказал Алексей Иваныч громко.

– Кто вас съел? – обернулся веселый Синеоков.

– Смотрите! Смотрите!..

Тяжелые шаги на лестнице (их услышали остальные здесь и посмотрели на Алексея Иваныча) – потом заскрипела и отворилась дверь, и мимо окна прошли они двое: высокий Ваня в пальто и шляпе, и он, пониже, Илья, п о с л е д н и й  И л ь я – так чудилось: больше уж не будет Ильи в его жизни (а значит, и Вали, и Мити), – проходит, – проходит в шубе волчьей, в мохнатой шапке!.. Лицо обросшее, немного бледное, но те же сытые щеки... Даже заметно, как вздрагивают они при каждом его шаге, точно поддакивают каждому шагу: да, да, да!.. не сомневаются ни в одном шаге купечески, кучерски, актерски сытые щеки!..

– Ухо-дит! – привскочил Алексей Иваныч. – Эй, ты-ы!.. – крикнул он в голос. – Ты-ы-ы!..

Но уж прошли они – Ваня и Илья... последний... Звякнула заперто щеколда калитки...

– Съел меня и ушел! – обвел всех в комнате Алексей Иваныч совершенно белыми глазами в волнении сильнейшем.

И глаза его испугали остальных: они показались двумя окнами в незаполнимую, в полнейшую, в совершенную пустоту.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

МОРЕ

Упирается земля в водный простор, омывающий, сглаживающий, плещущий однообразно, – в вечное уводящий взгляд... Неразгаданной остается, как и все споконвечные тайны, – тайна цветов. Водный простор – голубой. Рождается ли человек с голубым в душе?.. Почему манит его всю жизнь голубое?.. И отними от него это голубое навек, – не на что будет опереться душе.

Сидит вечером молодая женщина у себя в гостиной... Только что ушли гости, – им позволено было курить, и теперь открыты форточки, и колышется пламя лампы. Гости были обычные, как всегда; то, что говорили они, – было обычное, как всегда: театр, опера, новые книги... За окнами, как всегда, шум города, прочно стоящего на земле... И вдруг женщина говорит мужу:

– Знаешь ли, мне почему-то хочется к морю!..

Вот оно, голубое!.. Это по голубому вдруг начала тосковать душа.

Проходит день, два, неделя... И вдруг опять подымается в неясном сознании огромное голубое и зовет... И как удержаться в грохоте города, в котором дым вместо неба и фонари вместо солнца? Она едет к морю, где встречается ей кто-то новый, которому (вся овеянная голубым) она шепчет: "Ты мое счастье!"

Или так.

Только что приехал к морю студент. У него на ремне через плечо сильный бинокль и кодак в руках. Он хочет сделать двадцать, тридцать снимков голубого южного моря, которого никогда не видел раньше... Он подходит к морю около пристани, а там бьет сильный прибой. Море такое яркое, ласковое вдали, а здесь оно шумит и бросает в берега гальку и брызги. Оно ребячится, – это видно. Студент по городской привычке закатывает внизу брюки, чтобы их не замочило. Однако он пришел купаться, а прибой... Это даже хорошо, что прибой – это весело... Он раздевается в полминуты, не забыв подальше от воды положить свою одежду, и бинокль, и кодак, и бросается в воду, совершенно забыв о том, что он плохой пловец. Ведь он пришел к огромному, вечному, к изначально-голубой тишине, а прибой – это только приятная неожиданность. Точно влюбленный в мечту, он бросается слиться с мечтой... И прибой подхватил его откатной волной и отбросил сажени на три от берега, и, передавши его волне накатной, бросил снова в берег, ошеломленного мутною мощью... И, снова отбросив на несколько сажен, выбросил снова затылком в торчащую тупо железную балку пристани... И третьей откатной волною отбросил назад, чтобы новой накатной, – девятым валом, – выкинуть на берег недалеко от бинокля, и кодака, и подсученных брюк...

На берегу лежал он, заласканный морем, – молодой, красивый, кудрявый, – и рыбаки разостлали около него парус, готовясь качать, а какая-то дама кричала надорванно, что качать нельзя, что это – зверство, что нужно искусственное дыхание и камфору... Но подошедший врач перевернул послушное голое тело, осмотрел рану в голову, послушал сердце и сказал, что никакие средства не повредят ему теперь больше и не помогут... И его одели старательно и повезли в комнату, которую нанял он на три месяца всего только час назад...

Оно дарит и отнимает, рождает и топит, оно создает города у берегов и иногда подымается бурно и их поглощает... Но разве можно чувствовать за это ненависть к морю?

Можно прийти к нему и сказать: "Экое ты глупое чудовище, – море!.." Море не ответит на это. Море будет тихо колыхаться от берега до горизонта и сверкать миллионами блесток, и змеистые полосы на нем (морские змеи, поднявшиеся из глубин погреться на солнце) будут прихотливо вытягиваться и сжиматься; и трехмачтовые баркасы, все погруженные в голубизну, даль и сказку – идут они или нет?.. И зачем им идти куда-то из сказки и тайны в явь?.. Пусть так и мреют на горизонте белопарусные, как цветы, как эдельвейсы моря...

И пусть что хочет, то и делает с нами море: захочет обогатить нас сказкой и тайнами, – благословенно! Захочет утопить в своей бездонности, пусть топит – благословенно и тут. Оно – стихия, оно – изначальность, – и как осудить его нашим крошечным человечьим судом?

Был некогда царь, и море потопило его корабли, и он приказал наказать за это море бичами. И две тысячи лет смеется над этим царем история, а море по-прежнему бессмысленно и безмятежно ширится, искрится и молчит голубым миллионолетним молчанием...

В то время как Наталья Львовна осталась, чтобы внести задаток за аренду в Сушках, Федор Макухин поехал в свой приморский городок продавать каменоломни.

Покупатель был грек Кариянопуло, необычайно упористый, обстоятельный человек с большим животом, длинным носом, широкополой шляпой и громадных размеров зонтом от возможного дождя, так как было зимнее время. Плохо говоривший по-русски, он даже и этим недостатком своим пользовался, чтобы не спеша отвечать Федору, очень долго соображать, и считать в уме, и потому не просчитываться. Этой медлительностью он за несколько дней в городе успел уже сильно надоесть Федору, и теперь, когда пришлось с ним рядом ехать на скверной линейке, а не на моторе, потому что "тыри урубля дешевше", Федор уселся к нему спиной и молчал всю дорогу. Молчал и, видимо, дремал, сопел, уронивши голову, и грек, и только когда уже спускались с перевала вниз, и верст двенадцать осталось до городка, и когда начал накрапывать дождь, Кариянопуло, не спеша, развернул свой огромный зонт и, кивая на него Федору, победоносно сказал:

– Ага!

Приехав домой, Федор увидел брата Макара у себя на кухне за самоваром с какой-то бабой, которой раньше не видел. Баба поспешно вышла, а Макар сделал вид еще суровее, чем всегда, когда говорил ему:

– Прямо в отделку дом заскучал без хозяина: месяц цельный! Ну, покрутил с девкой дня три, – куда ее больше? – и на место!

Удивился Федор:

– Это ты об своей девке говоришь или об ком?

– Нет, это насчет тебя я... Обо мне тебе тоски быть не может... Баба ко мне заходила, ты видел... Хорошо, заходила... А теперь ты ее видишь? Теперь она брысь! Вот как с бабами надо... А не то что по месяцу с ней кружить... И личность себе обрил, все одно, как стрюцкий: узнать нельзя.

– Это ты значит об жене моей так? – изумился Федор.

Макар свистнул:

– Вон куда поехало, – же-на!

– Посвисти!.. Я тебе так свистну!

Федор сказал это тихо, но настолько серьезно, что Макар кашлянул в кулак, отодвигаясь и бормоча:

– Три письма тебе было, окромя газет, за это время... И тот еще раза четыре заходил, – Гречулевич... Я, говорит, ему, стерве этакому, покажу закон!.. Это тебе, стало быть...

Федор, знавший, зачем приходил Гречулевич, искренне удивился:

– Ну и дураков тут у вас развелось за это время: коловоротом не провернешь.

Аккуратно сложенные на столе письма были все деловые, насчет поставок камня, и годились теперь, чтобы прочитал их Кариянопуло, который остался отдохнуть у своего знакомого, тоже грека, Яни Мончакова, пекаря.

Есть что-то в доме, который сам для себя строил, чуть-чуть жуткое. По-особому пахнут половицы, по-особому глядят просветы у окон и дверей; каждый изгиб карниза, выведенного по шаблону штукатуром, имеет какой-то неповторяемый смысл.

Теперь, когда Федор приехал продавать свой дом, он чувствовал это сильнее, чем раньше, и все вспоминалось с горечью, как месяц назад он проезжал мимо дома в автомобиле с Натальей Львовной и показывал его издали, а она все никак не могла разобрать, какой, и спрашивала нелюбопытно:

– Вон тот, с фронтоном?.. Нет?.. Желтенький?.. Нет?.. Какой же?.. А-а, железная крыша!.. Ну, у вас тут лучше крыть черепицей, а то под железом очень жарко!.. – даже не спросила его, сколько комнат, а у него при постройке каждая доска прошла через зоркий хозяйский глаз, и знал он, почему крыл не черепицей, а железом.

Теперь обошел он все комнаты уже не как хозяин, а как продавец; заглянул в кладовые. Покупатель на дом был – сосед-винодел, Архип Никитыч, но мог купить дом и Кариянопуло...

Почему-то тревожил Макар: он не отходил от него, он приглядывался сбоку к каждому его движению прищуром тяжелых глаз и время от времени говорил:

– Не промотано, не пропито, – куда хочешь зиркай!.. Макар, – он, брат, беречь умеет!

Приход Кариянопуло, разузнавшего, что нужно, у Яни, не изумил Макара: мало ли греков приходило по делу? Однако Федор с первого слова заспешил с ним куда-то:

– Поедем, посмотрим...

А когда спросил Макар:

– Куда же это опять ехать?

Федор ответил:

– Это уж наше дело...

И ушел с греком. И не было его два дня. На третий к ночи вернулся недовольный, злой и без грека.

Сняв запятнанные грязные сапоги, устало взбив подушку на диване и расстелив жеребячью доху, чтоб укрыться с головою и заснуть свинцовым сном, сказал Федор торчавшему у дверей Макару:

– Чего стоишь?.. Иди... Поздно уж... Спать ложись.

– Даешь, стало быть, дозволение? – нырнул головою Макар.

– Какое дозволение?

– А вот спать-то итить... Та-ак... Я, конечно, пойду.

– Вот и иди.

– Ну да... Мое дело таковское: кукукнул, – да в камыш...

– Ты-ты... что это ерундишь тут?

– Шарик у тебя, конечно, работает, – однако и у меня тоже... Я, брат, тебя наскрозь вижу!.. Ты думаешь: Макар на кузне, Макар на кухне, – а Мака-ар, – он, брат, то-оже шариком своим ворочает.

Как ни был устал, зол и полон своим Федор, но не мог не заметить теперь, до какой степени был полон своим и тоже зол Макар. Он сел на диване, готовый вскочить, и спросил, тихо чеканя слова:

– Тебе чего от меня надо?

– Донгалак этот куда с тобой ездил?

– Куда бы ни ездил, – дело мое... Еще тебе что?

Лица Макара не было видно. В комнате горел на подоконнике около дивана маленький ночничок в синем, толстого стекла, абажуре. Видна была только серая тень Макара, который за последний месяц как будто поширел в плечах. И ответил Макар:

– Еще мне ничего особого не надо... Ты мне только отдели мою часть, а свою, как себе хочешь, мотай.

– То есть какую же это такую твою часть, хотел бы я знать?.. Ты что, наследство от папаши покойного получил? – Федор поднялся было с дивана, но снова сел.

– На мои трудовые деньги, – вот на что! – выкрикнул Макар и порывистый шаг к нему сделал. – С чьих денег ты пошел? – С моих денег!.. Кто тебе степенство дал? – Я дал... Не иначе, кабы не Макар, ты бы сейчас без порток скакал!.. Я тебе старшой – я тебе замест отца!.. Кто работает? – Макаровы деньги все работают, – рублевку на рублевку цепляют... Вот! Ты-то говоришь: мое!.. А я говорю: наше! Обчее!..

– Сейчас же пошел вон! – тихо сказал Федор поднявшись.

Но Макар не ушел, как он думал; он только оглянулся зачем-то на дверь и кашлянул в кулак.

– Думаешь, не знаю я, зачем пиндос этот пузатый приехал? Макар, брат, все до точки знает!.. И про дом тоже... Нешто мне Архип Никитыч не говорил?.. А я ему, Архипу твоему, вот что поднес!

На шаг перед самым лицом Федора метнулся широкий кулак Макара, и Федор, откачнувшись, быстро подсчитал себя и брата. Макар не был пьян, это он видел. В доме никого, кроме их двоих, не было; но, может быть, та баба сидела теперь на кухне или стояла около двери... И, собрав себя, сказал он твердо:

– Ты это самое, что тебе втемяшилось, оставь!.. Пока оставь, понял? Не Сизов тебе брат, с каким ты в кабаке сидишь, а я!.. Больше ничего... Иди теперь, – завтра поговорим.

– Не-ет!.. Я с тобой сейчас говорить желаю, – не менее твердо налег на слова Макар. – Завтра ты, может, еще куда швырнешься, а я жди!.. Будет с меня жданья!.. Ты этому пиндосу обзаведение все наше продавать хочешь, а у меня согласие спросил?.. Я, брат, когда ты прикупал, – ничего тебе не мог сказать спротив. Преувеличивать дело желаешь? – Можешь... А чтобы мо-тать... Из-за девки паскудной мо-тать?.. Не позволю!..

Федор снова сел на диван, ногою нащупал под ним старые ботинки, надел сначала больше разношенный левый, потом правый, и, когда надел, почувствовал себя упористей, как, должно быть, чувствует себя палка, окованная наконечником; усталость от трехдневной бестолковой езды с греком по каменоломням прошла, а злость стала острее. Макар же продолжал отчетливо:

– Ишь, приехал, как стрюцкий какой!.. То был хоть на человека похож, а то мальчишкой обернулся, щенком!.. Дело делать, – вид для этого надо иметь, а разве с таким безусым станет кто говорить сурьезно?

Одну руку, – левую, – Макар держал за спиною, прислонясь к косяку двери, и Федор думал, что именно в этой руке было зажато что-нибудь, дававшее Макару смелость говорить так, как он не говорил раньше, – может быть, нож, – и, оглядываясь кругом по комнате, старался Федор если не различить, то хоть припомнить, что было у него тут под руками. Охотничья двустволка, он знал, была в другой комнате, в углу, – а тут... хотя бы долото или железная палка.

Макар этот блуждающий взгляд его понял.

– Что-о-о? – вытянул ехидно. – Ружье на меня шаришь? Чтобы совсем с дороги меня убрать?.. Ответишь! Наша земля не бессудная, небось!

И махнул выпростанной из-за спины левой рукой, в которой ничего не было: широкая ладонь, и только.

Федор кинулся на Макара сразу, как только это увидел, и Макар, не ожидавший этого, не успел даже поставить тела в упор, как вылетел в дверь, отворявшуюся наружу, свалил стул, зацепил ногой за край шкафа и упал в полосе слабого света, идущего из спальни от синего ночника, а Федор запер дверь на ключ, разделся и лег на диван.

Он был уверен, что теперь Макар успокоится до утра, и действительно, тот, поругавшись за дверью всласть, но не особенно долго, ушел к себе на кухню.

Эту ночь Федор спал плохо, хотя и устал от поездки. Все время продолжался в полузабытьи нелепый спор с Макаром, неизвестно о чем, с Макаром и с Натальей Львовной, которая плакала навзрыд (как это и было) о том, что ее не любит Илья, и оттого, что так беспомощно плакала, становилась ему еще дороже.

К утру не было уже зла на Макара. Он выбирался на новое, а Макар было прежнее, положенное; он ломал, а Макар не давался, – так представлялось это к утру.

Думалось даже, что в Сушки можно было бы взять и Макара, который был хороший кузнец.

Кариянопуло утром пришел раньше, чем его ждал Федор. Он, медленно считавший, за ночь все-таки успел что-то окончательно подсчитать и теперь имел ясный вид на что-то решившегося человека, и это было особенно заметно после вчерашнего, когда он держался очень прижимисто и был ворчлив.

Придя, он начал с того, что очень внимательно оглядел все комнаты дома, заглянул даже в самые укромные углы, при этом сопел, вздыхал, чмокал губами, хватался часто за седоватую бородку жирной рукой.

Макар поставил и внес самовар, мрачно, но привычно, как будто ничего не говорил он вчера Федору и ничего не случилось, однако за чай сел он вместе с греком, дул на блюдечко, старательно обкусывая кусок сахару, и только изредка взметывал волчьи глаза то на брата, то на толстого гостя.