Текст книги "Обреченные на гибель (Преображение России - 1)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

И когда перед казармой своротил с дороги на свое постоянное место обоз и ступил, наконец, твердо на знакомую, туго убитую солдатскими сапогами землю Иван Васильич, он заметил – идет в его сторону длинный гимназист, идет, и не верится, однако ясно, что это – Володя.

И еще только старался догадаться Иван Васильич, какой сегодня праздник, – почему не в гимназии Володя, – как он подошел бледный, с красными глазами, очень взволнованный и срыву крикнул почему-то визгливо:

– А папа и не знает, что...

– Что такое?.. Володя!.. – испугался Иван Васильич и за локоть его ухватил крепко.

Володя глянул на лошадей, на солдат рядом и докончил тихо, но очень брезгливо:

– Елька дрянь, грязь... метреской стала... полковника Ревашова!..

До того взволнованное, что даже почти плачущее стало его длинное лицо.

– Еля?.. Как?.. Что ты говоришь?..

И пошел вдруг отец торопливо вперед, а сын за ним.

– Елька, да!.. Метреской!..

Еще вдумывался отец в это слово, – что оно значит такое, а сын уже частил и сыпал наболевшими словами.

– Скандал на целый город!.. Девчонка!.. Дрянь!.. Повесилась на шею!.. Старику!.. Продалась!.. Папа!.. Нужно туда ехать сейчас же!.. К нему!.. К Ревашову!..

– Но ведь постой!.. Что ты!.. Откуда?.. Ревашов... он ведь защищал вокзал этой ночью!.. Ты не то!.. Вокзал!.. По тревоге!..

– Где тревога?.. Какая?.. Драгуны на ученье!.. Я там был сейчас!.. Письмо от нее!.. Письмо с денщиком. Дрянь она! Гнусную записку прислала!.. "А про Верцетрикса пусть отвечает Лия Каплан"!.. Вот мерзавка!..

Возмущенные глаза Володи сверкали, мигали, и от этого поморщился болезненно Иван Васильич и простонал почти:

– Ах, ничего я не понимаю!.. Ничего!.. Пойдем отсюда, пойдем!..

Они было двинулись оба стремительно от фыркающих законченно лошадей, от зеленых колес прочнейших, становящихся снова на долгий отдых, но нельзя было уйти далеко: тот, кто потревожил почти две тысячи человек ночью, он был еще здесь, в казарме, – он и явился только затем, чтобы сегодня никто от него не смел уйти.

И едва отошел Иван Васильич шагов на двадцать, взволнованно слушая бессвязную речь Володи о "подлеце Ревашове" и "мерзавке, которую стыдно назвать сестрой", – как сзади бежал уже, звонко, как лошадь, топая, солдат и кричал на бегу:

– Ваше благородия!..

А шагов через пять поправился:

– Ваше сокбродь!

Остановился Иван Васильич, и белесый солдатик, с каплями пота на светло-свекольном носу, доложил, вздевши руку:

– Просют до командира полка вашу честь!

Так и сказал "вашу честь"... Это был солдатик из обоза, конечно, из новобранцев, и не твердо еще знал, как называть полкового врача.

Сказал и задышал облегченно разинутым ртом и голову сбочил, как птица, только что перелетевшая через море.

– Ну что же, Володя... Говорят, вон куда идти надо!.. А ты уж в гимназию пока, голубчик!..

– В гимназию?.. Чтобы меня на смех там подняли?.. Ни за что не пойду в гимназию! – и дернулся Володя всем телом.

– Ну как же быть... Ну, домой пойди... Я сейчас... Ведь и мальчик этот... скарлатина... заехать бы надо, и нельзя... И Еля еще!.. Ах, Еля, Еля!.. Вот не думал!.. Вот не ждал этого! Иди же домой, Володичка, – я сейчас!

И нетвердой походкой пошел к воротам казармы, а белесый солдатик вразвалку, но усердно глядя ему в ноги, чтобы взять шаг, за ним неотступно, точно гнал его.

На двор казармы между тем прошел уже 3-й батальон, и теперь вздвоенными рядами, гудя вливались роты 2-го, и команды звонкие слышались:

– В помещение!.. Ря-яды стройся!.. К но-ге-п!

Иван Васильич долго сквозь рыжее месиво солдат на дворе искал глазами высокого Черепанова, пока не вспомнил, что он не может быть один, что он теперь второе здесь лицо, даже третье, а первые два – генерал Горбацкий и начальник штаба полковник Корн.

И когда подошел, наконец, к дверям околотка, нашел всех троих, и генерал говорил почему-то громко:

– Это не относится, нет!.. Это не относится к его службе!..

И указательным пальцем махал около своего носа.

Внутри же сеней околотка, куда уже настежь была открыта дверь с качающимся блоком, виднелся великолепный, прямо и смирно лежащий светлый ус фельдшера Грабовского.

Когда подошел Иван Васильич и, остановясь зачем-то, совершенно непроизвольно щелкнул каблук о каблук, беря под козырек, Черепанов сказал густо:

– А-а, вот... Старший врач Худолей!

Генерал протянул в сторону Ивана Васильича тот самый указательный палец, поглядел, остро прищурясь, и прогнусавил длинно:

– Мм... та-ак-с!.. Старший врач Худолей... – что уже само по себе ничего хорошего не предвещало.

Потом бородавки на его верхних веках задвигались, и под ними выпуклые черные глаза поглядели очень вопросительно, точно ожидали, что он придумает в оправдание того, что он – старший врач.

Иван Васильич стоял руки по швам, а Горбацкий глядел, пока не вздохнул, наконец, почему-то и не сказал уныло:

– Ну, покажите мне ваш околоток.

Черепанов мигнул ему на дверь, и он понял, сказал: "Слушаю!" – первый вошел мимо Грабовского в свою полковую больничку и тем четырем солдатам, которые находились там и стояли и без того вытянувшись у топчанов, скомандовал, как в таких случаях полагалось:

– Встать!.. Смирно! – и, глаза к двери, взял под козырек.

Больные солдаты, поворотом голов напружинив шеи, глядели в дверь, как дикие кони, выкатив белки.

Генерал поздоровался. Они гаркнули не в лад. Генерал оглядел кругом стены, потолок, где-то в углу заметил паутину и протянул туда перст.

– Это... что, а?.. Должно это быть?.. Нет-с!.. Грязно!.. Да-с!.. Грязно!.. И... и воздух тут...

– Открыть окно! – густо пустил Черепанов.

Фельдшер Грабовский бросился открывать форточку.

– Чем больны? – кивнул на солдат генерал.

– Лихорадка... Прострел... Чирей на ноге... – поочередно показывал на своих больных Иван Васильич, а больные эти впились в генерала глазами диких коней, особенно черный болгарин Апазов, немного даже страшный излишним усердием.

Генерал поглядел на Апазова очень внимательно и спросил вдруг:

– А младший врач где?.. Есть младший врач?

– Еще не вернулся, ваше превосходительство.

– От-ку-да не вернулся? – строго спросил генерал. – В от-пус-ку?

– С первым батальоном пошел, – ответил Иван Васильич.

– Ка-ак с первым?.. Как же вы это... вперли его туда?

– Полковник Елец приказал, ваше превосходительство...

И почувствовал Иван Васильич, что безымянный палец его в руке у козырька слабо вдруг задрожал.

– Ка-ак это полковник Елец? Где полковник Елец?

Все оглянулись на дверь, в которую протискивался откуда-то подошедший Елец. Он был чугунно-багровый, но сказал твердо:

– Такого приказания, ваше превосходительство, я не мог сделать и не делал! Врачи должны были быть при обозе...

– Как же так не делали? – очень изумился Иван Васильич и только что хотел сослаться на Грабовского, как генерал крикнул вдруг:

– Извольте слушать, а не... не... не толочь черта в ступе! Какие приказания вам?.. Сами должны знать без приказаний, где ваши места!.. В авангарде, – там ротные фельдшера и санитары... А вы извольте служить и зна-ать службу, а не так!.. Не посторонние дела, а чтобы служба-с!.. Я знаю!

Лицо у генерала стало очень ненавидящим вдруг и лупоглазым, и мешки под глазами вздулись.

"Донос какой-то нелепый?" – думал Иван Васильич, глядя прямо в эти мешки, и вслед за безымянным пальцем начали дрожать средний и мизинец.

– И волосы не угодно ль либеральные эти... подстричь! – неожиданно закончил генерал и двинулся к выходу, отдуваясь и поправляя орден на шее, который только теперь блеснул из-под серой бороды между красных отворотов шинели.

За деревянной перегородкой, где была аптечка и стояла койка Перепелицы, Иван Васильич устало сел, не на табурет, а на эту самую койку, застланную шерстяным тигровым одеялом, и слушал, глядя в пол, как горячо говорил Грабовский:

– Нет, как вы хотите, а это уж я и не знаю что!.. Ведь при мне же говорил полковник Елец: "Младшего врача – с первым батальоном..." Я даже удивился!..

– Удивились?.. Отчего же мне не сказали?

– Да, знаете, ведь все думаешь: начальство!.. Оно, думаешь, лучше нас знает.

– Я пойду домой, – кротко сказал Иван Васильич и поднялся.

Но Грабовский удивился очень:

– Что вы, – домой! Разве теперь можно?.. Вдруг еще что-нибудь...

– Еще вздумает на меня кричать?.. – и улыбнулся горько Иван Васильич. – Сколько лет служу, – это в первый раз на меня так кричали!.. – Вспомнил про Елю и добавил: – И нужно же, чтобы теперь это, когда... в такой день!..

В это время вошел круглоликий с куриным носиком Перепелица и сказал, усмехаясь:

– В музыкантскую команду пошел, а там как раз к сверхсрочному Пинчуку жена из деревни приехала: зайти зашла, а выйти боится... Под топчаны спрятали!.. Если увидит, – вот будет каша!.. Съест Буздырханова!

И только Грабовский поглядел на него осуждающе и с тоской, Иван же Васильич разминал левой рукою пальцы на своей правой руке и упорно думал при этом: почему они у него так по-мальчишески вздумали вести себя только что при генерале?

Офицерский народ, наполнивший зал собрания после осмотра казарм генералом, был голоден, и к буфету ломились.

Хозяин собрания, поручик Ильин, едва успевал записывать, кто на сколько напил у стойки.

Иван Васильич вошел в собрание вместе со всеми и так же, как все, выпил одну за другой две рюмки, но потом сел не за общий длинный стол, а подальше от генерала, за небольшой в углу, где уж сидело трое: капитан Сутормин из второй роты, капитан Караманов из пятнадцатой и поручик Шорохов.

Неловко, как и всегда бывало с ним в собрании, придвинулся он боком, поклонился очень церемонно и спросил:

– С вами, господа, можно?

И капитан Караманов с сильной проседью в черном ежике волос, очень смуглый и с длинным кривым носом, сказал:

– Говорят наши балаклавские греки: доктору честь и трон! – и тронул рукою стул, взметнув на Ивана Васильича жирным, как маслина, глазом.

А капитан Сутормин, стройный и бравый человек, лет сорока, но со странной наклонностью всех подозревать в плутовстве, подмигнул ему хитро, потер руки и рассыпал добродушный горох:

– Ррракальство, – а?.. Доктор в собррании завтрракать решился!.. И уже... пропустил киндеррбальзаму!

Шорохов же, поручик, поднял на него от стола один (правый) ус, блеклый по цвету, но стоящий лихо под прямым углом, и не то пожаловался, не то похвастал ни с того, ни с сего:

– А мне сегодня в городской караул рундом!

– Ты посмотри-ка там на главной гауптвахте, – говорят, штабс-ротмистр Зеленецкий деньги арестованных пропил, – ей-богу! – ввернул Караманов весело.

А Сутормин опять потер руки, опять подмигнул хитро и горох рассыпал:

– Рракальство!.. Протопи поди, порручик Шоррох, дабы не пропиться тебе!..

– Господа! – обвел всех трех усталыми глазами Иван Васильич. – А как вы думаете, если бы, например... горячего борщу... или супа?

Он совсем не о том хотел сказать: он хотел как-нибудь намеком, обходом каким-нибудь осторожным спросить о своем, – об Еле и о полковнике Ревашове, – как бы кто из них поступил на его месте, но не нашел для этого таких отдаленных слов. Он и этим вопросом своим очень удивил Караманова.

– Бо-орщу!.. – совсем закривил нос Караманов. – В десять часов утра какой это вам борщ?

А бравый Сутормин положил свою руку на его плечо и протянул очень умиленно:

– Давайте, цвибельклопсик закажем, а?.. Идет? – и, не дожидаясь, что он скажет, застучал ножом по тарелке.

В это время шумно было кругом, несмотря на то, что под люстрой, посередине стола пышно сидел начальник дивизии. Со всех сторон стучали ножами по тарелкам, и всюду метались солдаты с подносами, было уж накурено до синего тумана, а из тумана этого выхватывал глаз то крутую лысину, то блеск погона на крутом плече, то крутую щеку, щедро красную от водки и прогулки по ночным полям.

Около генерала розеткой расселось штаб-офицерство полка, и сияющ был лик полковника Корна, так что нет-нет да и взглядывал на него Иван Васильич: приятно было, что он очень спокоен, ко всем кругом благожелателен, молод еще и так на диво выхолен и так вынослив, что совершенно свеж после бессонной ночи.

Он заметил, что и в околотке, когда кричал генерал, то смотрел на него, на своего начальника, несколько удивленно и непонимающе полковник Корн.

А генерал огрузнел, и еще больше, чем в околотке, набрякло у него подглазье: снизу мешки, сверху бородавки, и между ними тускло что-то чернело... Челюсти же работали больше насчет передних зубов, отчего серые усы все целовались с нахлобученным носом, и серая борода вела себя очень беспорядочно.

Громко говорили все кругом, однако яснее и отчетливей все-таки было то, что капитан Сутормин, подмигивая, пытался втолковать Караманову:

– По полевому уставу, брратец ты мой, – да не по старому, какой ты в юнкерском учил, а по новому, от прошлого года, никакого прикрытия к обозу первого разряда не полагается, а Кубарев взял у меня взвод на прикрытие!.. Понял?!

– Разве не полагается? – спрашивал Караманов.

– Ага!.. Я, бррат, знал ведь, что ты не знаешь!

– А на черта мне это знать?.. Обоз полковой, а не ротный...

Поручик отозвался тоже:

– Не полагается днем, – это так, согласен... А ночное движение... в уставе не сказано...

Подскочивший к столику солдат-буфетный помешал Сутормину установить точно насчет ночных движений и прикрытия: нужно было заказать цвибельклопс на четверых, – и поручик добавил, небрежно утюжа усы:

– А у нас в роте чуть солдат не утонул, черт его знает...

– Ну уж, ну, у-то-нул! – скривил нос Караманов.

– Факт!.. В колодезь упал... Дозорный один...

– До-зор-ный!.. И вытащили?..

– Да колодезь был полный, а шейка, понимаешь ли, узенькая... сам вылез... болван, черт его знает!.. Ну уж мокрый шел, как... бредень!..

И очень довольный, что рассказал занятное так складно, поручик Шорохов посмотрел улыбаясь не только на всех за своим столом, но и на генерала под люстрой.

Цвибельклопс был любимое и дежурное блюдо в полку, – его не пришлось ждать долго, и когда он задымился на столе, Иван Васильич пригляделся несмело к остальным троим и сказал очень для всех неожиданно:

– Может быть... водочки возьмем... графинчик?

– Ого, доктор!.. Брраво, эскулап!.. Угощаете? – подхватил Сутормин.

– Я?.. Да... Отчего же...

– В кои-то веки! – повеселел Караманов.

А Сутормин умиленно положил руку на руку Ивана Васильича, рассыпал свое: "Ррракальство!" – и подмигнул левым глазом.

Но тут Шорохов, сидевший лицом ко входной в собрание двери, протянул командно, как на ученье:

– Ка-ва-лерия... с фронта!

И все оглянулись на дверь, куда он смотрел, и, озадаченно открывши рот, полуподнявшись, увидел Иван Васильич вошедшего в зал полковника Ревашова: колыхался в дыму синем, брякая шпорами, и вот подошел прямо к тому месту стола, где сидел генерал.

Совершенно выпрямился было Иван Васильич, но кинул ему насмешливо Караманов:

– А кто вам командовал "встать", доктор?.. Можете не беспокоиться!..

Но, и садясь, следил Иван Васильич, как здоровался с генералом и Корном и Черепановым Ревашов и как раздвинулась розетка около Горбацкого, чтобы усадить гостя.

– Он с рапортом, как начальник гарнизона, или так? – спросил несмело Иван Васильич Караманова.

– Если бы с рапортом, – мы бы для приличия тоже встали, – ответил тот, а Сутормин добавил:

– Он за ним посылал, кажется, – Горбацкий... Он ему по жене покойной какая-то вода на киселе...

– Десятая, – догадался Шорохов.

Из принесенного солдатом графинчика выпил Иван Васильич еще две рюмки, пробормотавши после второй:

– Чувствую как будто озноб маленький... а спирт – он все-таки согревает...

– Браво, эскулапия! – подмигнул Сутормин, и Иван Васильич вспомнил вдруг, что капитан этот тоже имеет дочь-гимназистку, и спросил зачем-то совершенно неожиданно для Сутормина:

– Как ваша девочка?.. Помню ее... видел... славная такая...

– У меня их две... Вы о которой? – удивился вопросу капитан.

– О старшей это я, о старшей, – сконфузился было, но тут же оправился Иван Васильич.

– Старшая – Катя, а младшая – Варя... Что же им?.. Цветут и благоухают... Тянут с папаши соки...

– Старшая?

– Да и младшая тоже не отстает...

– А она в каком же классе... Катя?

– Да ведь в одном, кажется, с вашей... в шестом... Ррракальство, графинчик наш мал и ничтожен!.. Болтается одна рюмка на дне!

– И той нет! – сказал Караманов, налил себе и поспешно выпил.

На одну минуту, видя, что не знает Сутормин и никто за столом о Еле (да и откуда они могли бы узнать?), на одну минуту всего хотелось забыться Ивану Васильичу, и повторил он по-отцовски благодушно, что сказал бравый капитан с подмигом левого глаза:

– Да-а... тянут соки!.. Тянут... Это так!.. – но не выдержал и минуты забытья.

С Колей было не то... Уволен из гимназии за брошюрки, арестован потом – сидит в тюрьме, ждет высылки куда-то, – не хорошо, но не стыдно, как с Елей!.. Не зря зеленое лицо и глаза красные были у Володи. Некогда было и спросить о Зинаиде Ефимовне: прибежал белобрысый солдатик с потным носом и погнал на разнос к генералу, – но ведь у нее такое плохое сердце, и она тоже не спала ночь – стерегла дочку со своим старым башмаком в кармане...

Ревашов пришелся задом к их столику, и Иван Васильич когда бы ни отрывал глаза от своих в его сторону, – все видел безволосый, гладкий, прочный шар его головы, налитую красную шею и толстую спину, плотно обтянутую мундиром.

Со всех сторон говорили громко, гул от голосов стоял в зале, но только туда, под люстру тянулось ухо, только там говорилось что-то для него значительное, важное... и страшное.

Вот захохотал раскатисто Ревашов на какую-то шутку генерала, конечно – кого же еще? Черепанов не мог бы пошутить, – не умел, а Кубареву шутить при генерале было бы неприлично... – как, отвалившись, плотно упер он толстую спину в спинку стула!.. Вот-вот не выдержит, – треснет и расскочится легкий венский стул!..

Иван Васильич раза два провел ладонью по волосам и, когда почувствовал, что сидеть уж больше не может, отставил от себя тарелку с цвибельклопсом и поднялся.

Мимо столиков нетвердой своей вообще, а теперь, после водки, еще более вихляющейся походкой, продвинулся Иван Васильич к большому столу, к люстре, под бородавчатые генеральские глаза и стал перед красной шеей, толстой спиной и гладкой головой, похожей на шар...

Стал на момент, на два, но уж почувствовал огромную неловкость оттого, что стоит здесь неизвестно зачем, и, наклонившись срыву, сзади, к уху Ревашова, – к плоскому яркому уху, волосатому внутри, – сказал шепотом:

– Я... изумлен, полковник!

Он шел сюда не с тем, – он думал, что просто зайдет несколько сбоку между Ревашовым и Ельцом и скажет первому вслух и отчетливо: "Вы мерзавец!..", но сказалось почему-то это вот – "Я изумлен" – на ухо и шепотом.

Однако и этого было достаточно, чтобы ошеломленно обернулась гладкая, как шар, голова и, тужась, толстая спина поднялась над спинкой стула.

– Доктор Худолей?.. Здравствуйте! – вполголоса сказал Ревашов и протянул руку.

Тут было несколько пар глаз около, любопытно на них обоих глядевших, – и бородавчатые в мешках тоже, – вот почему свою узкую руку сунул Иван Васильич навстречу этой заплывшей руке и сказал:

– Нам надобно поговорить с вами...

Хотел сказать твердо "мне", а сказалось "нам"...

– Нам с вами?.. О чем?.. – спросил было Ревашов, но тут же, извинясь перед генералом, и кивнув Черепанову, и быстро оглядев зал, захватил левой рукой локоть правой руки Худолея и пошел со шпорным лязгом к отворенной двери библиотеки. Иван Васильич всячески пытался не отставать, а идти с ним вровень, чтобы не казалось всем кругом, что он его тащит.

В библиотеке было, конечно, пусто: три желтых шкафа с книгами под стеклом, стол с газетами на деревяшках, и ни одного стула: все были взяты в зал.

– Что же это такое? Послушайте! – начал горячо Иван Васильич, когда увидел себя только вдвоем с Ревашовым.

– Что такое?.. Почему вы волнуетесь? – и Ревашов положил руку на его погон.

– Как почему?.. Как?.. Вы мою дочь... девочку еще... Елю... и что вы сделали с нею?.. В метрески к вам?..

Иван Васильич весь дрожал, и никто бы не узнал теперь его глаз, обычно источавших жалость. Теперь они круглились, мигали часто, порозовели, и из христоподобных волос свисли на лоб и трепались две жидкие пряди.

– Позвольте-с, доктор!.. Вы получили ее письмо?.. Она ведь писала вам, что-о...

Руку свою Ревашов снял с его погона и грудь выпятил.

– Письмо?.. Какое?.. Когда?.. Это говорил мне сейчас Володя, мой сын... Я же был вызван по тревоге!

– А-а, да... Не читали?.. Ну вот, приедете домой, прочитаете... И все узнаете... Вот что: поезжайте прямо домой, а я следом за вами!.. Поезжайте сейчас же!..

Это было сказано командным тоном, точно Иван Васильич был офицер его полка. Ревашов и руку положил было опять на то же место его плеча, но Иван Васильич отступил на шаг и сбросил руку.

– Сейчас же скажите! – повысил он голос. – Я сейчас же хочу узнать это! Я – отец!..

Очень щегольской мундир был на этом большом, плотном старом полковнике, – и, может быть, Еля сама помогала ему его застегивать, помогала надевать эту шашку, как помогала иногда ему, – подавала кушак этот...

– Я прекрасно знаю, что вы – отец, но... ведь мы не приватно тут, послушайте, – а на службе!.. Поезжайте домой, говорю я вам!.. И протрезвитесь... Советую!

Совершенно брезгливо даже было сказано это Ревашовым, и Иван Васильич покраснел вдруг.

– Я не пьян, нет!.. Я хочу только узнать от вас, что вы сделали с моей девочкой?.. И как это вышло...

Но тут из залы раздался крепкий начальственный голос генерала:

– Господа штаб-... и обер-офицеры!

И все там задвигали стульями, подымаясь, и Ревашов поспешно повернулся и пошел в зал, а Иван Васильич почувствовал себя очень слабым, оглянулся, куда бы сесть, и сел на подоконник, уперевши ноги о стол с газетами. Голос же Горбацкого и сюда доносился отлично:

– Я знаю, господа, и знаю прекрасно, многие из вас, наверно, думают: "Тревога – тревога!.. А к чему?.. Пройтись по шоссе ночью верст пять, послушать, как из орудий стреляют, сапоги свои в гадость выпачкать... как этот... в очках поручик, начальник команды разведчиков... и только!.." Нет-с, не только-с!.. Экзамен выдержан полком не скажу, чтобы скверно, а так, лишь бы барщину отбыть... Полк выступил поздно!.. Это первое: поздно! А почему?.. Потому, что господа офицеры изволят жить от расположения полка своего как можно дальше... Это уж скверно-с!.. А средств нет ближе жить, или, там, детям ближе чтобы учиться ходить, – телефон заведи!.. Телефон, по-современному, а не чтобы солдат гонять... Пока солдат гоняли во все концы города, – часа два ведь прошло?.. Не меньше?.. То-то и да!.. А город стоит в сорока верстах от границы морской, а на границу десант могут подвезти во всякое время... Прошу на будущее иметь это в виду-с!.. В любой можете вы мо-мент... понадобиться для за-щи-ты... и царю-батюшке и матушке России!.. У нас ведь и дворцы их величеств и их высочеств, великих князей, на границе, на морском берегу... Это я говорю... для иллю-стра-ции, так сказать... Но-о могут потребовать нас с вами и подальше от наших тихих палестин... Балканы... это... очаг!.. Две войны уж там было, только что кончились, а где га-ран-тия, что третьей не будет?.. Такой, что и нас может задеть!.. Во-от!.. Прошу это про себя помнить!.. Лошади у вас в порядке... да... ло-шади... в большом порядке, а люди... могли бы быть и сытей!.. А люди – ночь не поспали как следует и уж ни к черту!.. От солнечного света качаются!.. Командиру довольствующей роты ставлю это на вид!.. Кто довольствует?..

– Я, ваше превосходительство!

И протолкался вперед брюхатый капитан Целованьев.

– Ка-ков!.. – удивился даже как будто генерал. – Небось самого себя он откормил на славу, а вот людей в тело вогнать не умеет!..

Махнул на Целованьева рукой и поднял голос, чтобы закончить:

– Так вот, господа, и еще, может быть, – да не "может быть", а наверное, обеспокою я вас ночью и дам задачу, – на сборы тогда чтоб... не больше сорока минут!.. Как хотите, – хоть на крыльях летите... И местность свою знать, как... свою ладонь!.. И все замечания мои, о которых в приказе по дивизии будет, принять к сведению и руководству... И на тактические задачи налечь!.. Командир полка! (Кивок головы в сторону Черепанова.) Помощник командира! (Другой кивок в сторону Ельца.) Командиры батальонов! (Борода направо, борода налево.) На вашу ответственность!.. Вот-с!.. Больше двусторонних маневров, чем шагистики!.. Стрельба!.. Зимнюю стрельбу сам проверять буду!.. Не на па-ра-ды только людей го-то-вить (палец около носа), а-а-а... (Палец от носа в сторону и немного кверху.) Прошу иметь это обстоятельство всегда в виду!.. Ну, а теперь... Покушали, послушали... и можете быть свободны!.. Еще раз, господа, спасибо за службу! (Борода резко вперед.)

Офицеры кругом грянули: "Рады стараться!", но заметил Иван Васильич, что очень насторожились даже и после этого крика у всех лица.

– Ваше превосходительство, позвольте узнать, – раздался вдруг красивый теноровый голос, – что это была за артиллерия против нас?

– А кто это хочет узнать? – удивленно поднял свои бородавки генерал.

Но тот же бодрый и красивый голос отозвался:

– Начальник учебной команды, штабс-капитан фон Дерфельден!

– Гм... Любопытный какой!.. – крякнул генерал, но добавил добродушнее, чем начал: – Занял по дороге полубатарею... капитан фон Дерфельден!.. А где была ваша команда во время ночного движения?

– При главных силах, ваше превосходительство!

– Неправильно!.. При главных силах!.. Неправильно-с!..

– Другого приказания не получал, ваше превосходительство!

– Неправильно!.. Оплошность командира полка...

Но Иван Васильич не слышал, в чем была тут оплошность Черепанова, он не слушал даже, что говорил генерал: ему это не нужно было. Он увидел круглое лицо подпоручика Самородова, который говорил ему ночью о своей болезни, и подумал вдруг: "А что, если этой же самородовской болезнью болен и Ревашов?" Очень нехорошо стало от этой мысли, но, видя, что продвигаются все вслед за генералом к выходу из собрания, Иван Васильич решительно вмешался в толпу и в толпе этой стал пробираться ближе к Ревашову: ему узнать хотелось, когда именно он думает приехать, во сколько часов, к нему, на улицу Гоголя,

У дверей при выходе опять показалась прямо перед ним в двух не более шагах круглая, голая, лоснящаяся голова полковника Ревашова рядом с похожей, только более узкой кверху головой Ельца, и когда вышел генерал в коридор, ведущий к раздевальной, напирающие сзади толкнули Ивана Васильича так, что, не удержавшись, прямо в спину Ревашова пришелся он плечом.

Быстро повернулась к нему красная шея, давшая наплыв над тугим воротником, и потом серый глаз, круглый и презрительный, жирная губа и сдержанный голос:

– Мне это не нравится, доктор!

– Не нравится?.. А мне?.. Мне?.. – не совладел со своим голосом Иван Васильич, и вышло крикливо и заносчиво.

– Я вам сказал уже... и прошу вас, доктор... – вполголоса, но очень выразительно говорил и строго глядел на него Ревашов, продвигаясь за генералом.

– А я вам говорю... – начал было громко Иван Васильич, но тут Черепанов, о чем-то толковавший генералу, обернулся с кислым лицом:

– Тише там, господа, пожалуйста!.. Ничего неслышно!..

И тут же спереди Елец поднял на Ивана Васильича безволосые брови, а сзади Кубарев два раза стукнул пальцами по его правой лопатке, и он замолчал и осел как-то бессильно, а Ревашов тем временем в два-три шага кривых ног догнал генерала и пошел рядом с ним, и некому уж вблизи было сказать об Еле.

Очень отчетливо в гулком коридоре звякали шпоры штабс-офицеров, плечи теснились, и пахло табаком, спиртом и потом.

Генерал же говорил раскатисто:

– Собрание у вас богатое! А вот в четвертом полку ни-ку-да!.. И казармы там дрянь!.. В чем виноват город, конечно: скупится!..

Не понял Иван Васильич, в чем виноват город, в котором стоит четвертый полк, но уж прошел генерал в раздевальную.

– Что это вы, доктор, говорили Ревашову? – спросил сзади поручик Шорохов.

Оглянулся Иван Васильич, удивился даже:

– А зачем это вам нужно? – и поднял плечи.

В раздевальню набилось густо, и, как всегда бывает, зачем-то все спешили скорее одеться, и руки затурканных солдат, подававших шинели, метались вполне бессистемно.

А когда Иван Васильич вышел, наконец, во двор казарм, где было солнечно, просторно, чуть-чуть морозно и шумно от тысячи солдат за окнами, ясно стало ему, что он вел себя в собрании очень странно, – что здесь полк, смотр начальника дивизии, служба, – мужская служба: если хоть завтра пошлют всех этих людей на смерть, они пойдут и умрут...

Совершенно некому было сказать о своей девочке Еле и незачем говорить.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧИСТИЛИЩЕ

Слишком много времени надо, чтобы себя найти; иным, бедным духом, не хватает для этого целой жизни; зато с какой стремительной быстротой иногда себя теряют!..

Когда частный пристав, широкобородый, весьма представительный шатен, пахнущий шипром, отпустив после допроса Макухина и Наталью Львовну, оставил Алексея Иваныча пока арестованным при части, – это был уже не тот Алексей Иваныч, другой...

Фамилия этого также писалась – Дивеев, и так же, как днем-двумя раньше, значилось в написанной о нем приставом бумажке, что он коллежский асессор и имеет от роду 35 лет, но о том, что узнал о нем и прочно знал пристав, совершенно забыл прежний Алексей Иваныч... Он почему-то стал вдруг просто Дивеев, чего давно уже не было с ним (было до Вали, когда он учился), и со странною ясностью почему-то стало носиться перед ним не то, что было около и сегодня днем, а старое, студенческое, просто дивеевское, задолго до Ильи, задолго до Мити, даже до Вали... Но в то же время, когда его спрашивали, какой системы был его револьвер, он без запинки отвечал:

– Парабеллюм!

Он хорошо помнил частности, мелочи, например: сегодняшнюю волчью шубу Ильи, красные волчьи из-под шерсти шапки глаза Асклепиодота, черновекую армянку с двумя девочками, дьякона, который ел курицу, павлина, который сидел на парапете шоссейной казармы, наконец Наталью Львовну, как ее, обхватив поперек, точно сатир нимфу, уносил на руках Макухин, – но все это мелькало в особицу: появится вдруг, блеснет и исчезнет... То здание, по-своему стройное и имевшее какой-то смысл, которое создал было он себе из этих людей и явлений, вдруг рухнуло в нем куда-то ниже его...

Как паук-крестовик, из тонких, блестящих нитей свил он какую-то хитрую сеть исключительно для того только, чтобы поймать своего врага синего шмеля... Каждый день он все расширял и укреплял сети, каждый день с замиранием сердца ждал... вот он летает около, темный, прочно сработанный, и гудит вызывающе!.. Около!.. Близко... Сейчас, сейчас!.. Вся жизнь свелась только к этому: – Поймать?.. Не ловить?.. Около!.. Близко!.. Сейчас!.. – И, трубя победно, ослепленный солнцем удачи, ворвался шмель в паутину... попался!.. И он добежал до шмеля и прокусил его тело давно готовыми к этому зубами... Но, падая, сдернул шмель на пол всю его сложную сеть и его самого... Вмешались около, думая спасти шмеля, а его выкинули гадливо куда-то вон из жизни...