Текст книги "Дневник 1984-96 годов"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Около пяти ко мне в кабинет – я вернулся на работу, потому что в 19.15 на Таганке было вручение "Антибукера" и, с одной стороны, мне надо было пару часов где-то перекантоваться, а с другой, я во что бы то ни стало хотел к своему черному костюму первый раз в жизни надеть рубашку со стоячим воротничком и черную бабочку: прихоть и протест какого-нибудь пародиста Иванова, который отсвечивает, изображая из себя джентльмена и являясь злодеем, – итого около 17 ко мне явился Илья Кириллов и долго нудил, требуя за один день академическую справку. "Я бы стал на колени перед Кельнским собором и целовал землю". Я пытался объяснить ему, что он бросает под колеса свою судьбу и может быть готовым только на роль "мальчика на автозаправке". "Илья, вы понимаете, что без меня вы никогда бы в Германию первый раз не уехали". "Только это и останавливает меня написать о вас, а заказы были и, их готовы уже были оплатить долларами" Не знаю, подействовали ли на него мои резоны, но в субботу он позвонил и извинился за тон и т.д. Главное, не дать гневу себя увлечь!

В девятнадцать часов я вносил свою бабочку и черный пиджак в "Московский коммерческий клуб" в ресторан "Слобода" на Большой Коммунистической возле Таганской площади. О всей этой истории достаточно подробно писала "Независимая газета" – вручение "Антибукера". В своей речи, которая у меня была в кармане, я говорил, почему я ввязался в эту кутерьму. Отдельные фразы были адресованы В.Третьякову, который в интервью накануне допустил некоторые пассажи об участим Литинститута в этом событии. Речь эту я не произнес, решив не читать, а в пределах написанного импровизировать (речь где-то в бумагах, и ее я не переписывал).

Церемонию начал В.Третьяков, следующим был я. Виталий отклонился от главной причины – мы все недовольны коррумпированным "Букером". Все это, наверное, будет в "Независимой". В своем выступлении я подчеркнул эту мысль.

Занятны были встречи с Аллой Марченко. Она посмотрела на меня, как на льва, который бросается на овечку. Я сказал: "Алла, мы сражаемся с идеями, а не с людьми". Аналогичная встреча произошла и с Натальей Ивановой, именно о ней говорил Булгаков "со скошенными к носу от постоянного вранья глазами". Но в жизни она все же мила.

Еда была изысканная, но маловато. Было ли мое любимое мороженое и пюре – не дождался: валился с ног, устал.

22 декабря, пятница. Вручение призов по конкурсу «Умное сердце» (А.Платонов) «Московского железнодорожника». Обычная операция патриотов: наградили своих – Распутин, Белов, Крупин и Сережа Сибирцев. Тем не менее люди были свои, все по-русски сидели, еда была вкусная, сытная, и ее было достаточно.

27 декабря, среда. Похоронили Валерия. Это было в ритуальном зале при Боткинской больнице, где мы хоронили Ю.Томашевского. Собрались человек семьдесят. В этой смерти и похоронах все трагично. Гроб не открывали. Трагичной оказалась судьба наследства. Я представляю, что эти книги и уже ничего не стоящую мебель вывезут родные в Киев, но именно эти книги нужны только специалисту и купит их только специалист. Квартира уйдет так называемой дочке, которая, кажется, еще и не знает, что умер отец. Валерий тогда работал в ЦК и не хотел доводить до суда дело о мнимом отцовстве, удочерив приплод одной певицы из Театра оперетты.

На панихиде говорили я и Капишин. Валера действительно был замечательным человеком, высоко несшим знамя дружбы. Если я действительно совершенствую себя уже в моем преклонном возрасте, то раздел "дружба" идет по Валере. Поминки были в Доме актера. Все говорили, прощаясь со своей молодостью и совсем не радуясь, что жизнь дала им еще кусок баловства. Было много старых знакомых: В.К. Егоров, Казбек. Огромный и уже совсем взрослый Артем – племянник Валеры. Пятьдесят четыре года. Воистину, все точные формулы уже захватили поэты: "Милый мой, ты у меня в груди".

Все время думаю о прошедших выборах. Власти, проиграв их, затевают что-то новенькое.

Читаю Дженнифер Джонстон – мать моей учительницы Сары. Почти мужской роман, который мог бы написать и я.

28 декабря, четверг. Вручили значок «Почетный работник высшего образования России». Церемония происходила в Комитете. В старости все эти желанные радости (20 % прибавки к зарплате) уже не имеют прежнего значения. Днем написал страницу представления для Изюмова. Они хотят наградить меня какой-то премией и попросили самого написать «за что». Мой фрагмент должен войти в статью Изюмова – под статью я и написал, обозвав себя русским националистом.

B.C. страдает и ездит на диализ. Сейчас у нее идея-фикс – поехать на фестиваль в Берлин, не выпасть из тележки. Ее воля к жизни меня потрясает, я бы сдался. Смерть ходит над христианами, и они ее любят.

Вечером был в библиотеке у Стахевича, а потом долго говорил с С.П. Это был редкий случай его откровенности. Сердце за него болит.

Вчера вечером побил собаку, всю ночь до утра думал об этом, запомнила ли она зло. Переживал. Дал себе слово – больше не буду.

31 декабря, воскресенье. Пишу около 21, уже началась программа Киселева. Весь день занимался хозяйством, ходил в магазин за хлебом, свеклой и т.д. Впрочем, и вчера занимался тем же – стирал белье и убирался. Вообще, перепады моей жизни фантастические: стирка, грязные руки, раздражение, а потом надел серый костюм и пошел на ежегодный новогодний прием в Кремль. На этот раз B.C. осталась дома, и поэтому я остался до самого конца и сумел рассмотреть все, чего не успел рассмотреть раньше. В конце этого был зал с прекрасной едой на столах. Удручали лица – мелкие и суетные. Весь вечер неумолчно гремела музыка. Я отношу это к тому, что собравшиеся люди не знали, что сказать друг другу, и пользовались эстрадными штампами как формулами общения. Надо сказать, что Сталин был более требователен к программам, которые разыгрывались на кремлевских банкетах. Звездой вечера, который я описываю, стала вульгарная певица Аллегрова, и все, что происходило на сцене банкетного зала, несло на себе неистребимый налет вульгарности. Пошлые, кричащие голоса, банальные, из подворотни, смыслы.

В зале я не видел писателей, крупных оперных артистов. Любовь к телевизионной узнаваемости – телевидение, как бог нации, – к банальным, верняково примелькавшимся людям. Напротив меня за столом сидел с женой Кобзон, для которого немыслимо было бы попасть на прием к президенту в Америке.

Две речи произносились в самом начале: Лужков, без бумажки, уверенным голосом победителя говорил о том, что в Москве стало и становится лучше и лучше. Об этом же по бумажке говорил Ельцин. С точки зрения этого зала все было совершенно справедливо. Но когда я думаю о нищих, сидящих в каждом московском переходе метро, думаю о стоящих заводах, разрушенном военно-промышленном комплексе, о городских и районных закрытых театрах, я думаю о лживости этих речей.

Несколько наблюдений, связанных со сбором гостей в верхнем фойе: растерянный, крошечного роста Шахрай, так рвущийся в самые первые лица государства. Интересная сцена, как почти интуитивно в центре зала услышишь, не отслушаешь – собрались М.Захаров, Жириновский и Боровой. На каком из языков, интересно, они говорили?

И последнее наблюдение: в прошлом году сидящий где-то в центре зала адвокат Андрей Макаров был героем вечера, выиграв конкурс веса – 167 кг, потом шли Зыкина и Ельцин. Ныне его поместили за 87, 85-м столом (всего, объявили, столов 92), и он оказался сразу же у дверей, через которые входили гости.

1996

4 января, четверг. Если завести бредень назад, то: в новогоднюю ночь – я, Валя, Генка, муж покойной Тони Хлоплянкиной и Татьяна Алексеевна. О чем здесь говорить и писать. Выборы? Они прошли, и интересны только результаты партий и средства, которые затрачены каждой из партий для достижения результатов. Бои в Чечне, которые обеспечивают жиреющий Мост-банк и сытый имидж Черномырдина. На экране разворачивается стремление наших властей во что бы то ни стало сохранить войну и бои в Чечне, потому что это возможность существования этой власти. Результатов можно добиться только жесткой рукой и непопулярными мерами, адекватными сегодняшней мировой демагогии.

В институте все, как прежде: занимаюсь экзаменами, лукавством бухгалтерии, отчетностью, отоплением. Сегодня лопнуло отопление в зале. Я пришел, когда все махали руками. Пришлось быстро организовать людей, чтобы убрать воду с паркета, иначе – многотысячные ремонты. А что значит "организовывать"? Это браться за тряпку самому. Руки до сих пор у меня черные от краски, которая натекла в воду.

Сегодня снова объявился виденный мною на новогоднем балу Иосиф Кобзон. Я хорошо рассмотрел его атлетическую моложавую фигуру и тогда же сказал Наташе Дуровой, с которой мы сидели за одним столом: "Мог ли бы появиться человек с такой же репутацией, как у Кобзона, скажем, на вечере с присутствием Президента США? А у нас, при нашем президенте, пожалуйста!". И его жену Нелли я хорошо запомнил, высокую женщину с белой кожей и прекрасным жемчужным ожерельем в квадратном вырезе платья. Они сидели напротив, и я все отметил: какое большое количество людей подходило к ним, чтобы обменяться поцелуем. Конечно, это были владетельные персоны.

Итак, через три дня после памятной субботы Кобзон объявился. Здесь интересна еще одна фигура – Бовин, (заметка в "Труде" от 04.01.96).

В воскресенье вместе с B.C. был в Театре Олега Табакова, смотрел "Последние" Горького. Еще раз возникла мысль о величии Горького как драматурга и величии реалистического театра. Сидели мы так близко, что иногда актеров можно было коснуться рукой. Самое интересное, наверное, это все же Яковлева, держащая спектакль силой своего нервного напряжения. Здесь все хорошо без исключения, сделан каждый образ. Любопытно, конечно, то, что волновало людей в прошлой жизни: стыдно ли дворянину служить в полиции или нет? Но чем строить драматургию сейчас? И другой мотив – частная собственность, деньги. Этот мотив сейчас актуален. Но за деньги уже не купишь трепета духовных отношений: в обществе эти духовные отношения исчезли.

Понедельник. Перенесенный на ногах грипп дал осложнение: у меня жесточайший фарингит. Тем не менее вынужден пойти с B.C. в кино. Саму ее отпускать страшно. Весь день читал роман дипломника «Аудиенция у князя». Очень все долго. Гомосексуальная тема зашагала по литературе. Все за границей, с блеском чужой хемингуэевской жизни.

Среда. Утром с Л.И. говорили о назначении В.Г. Кинелева вице-

премьером. Он сохраняет и свой предыдущий пост. Л.И. сказал, что Кинелев, видимо, идет на социальные вопросы вместо Скокова. В этом случае высшей школе будет легче. Я нахожу, что "откуда деньгам браться". Как бы ни было благорасположено лицо, но в стране нет средств. Куда же они делись? Куда делся труд поколений? Привожу выписку из одного из последних номеров "Труда".

Международное канадское радио: "Казахстанские дипломаты, оставшиеся в Израиле после визита в эту страну президента Назарбаева для закладки зданий посольства Казахстана, направились третьего января за покупками и истратили за три часа 250 тысяч долларов. Среди них были министры здравоохранения, энергетики и юстиции, а также сын Назарбаева. Один из дипломатов купил на тысячу долларов конфет в качестве подарков для детей, другой потратил 30 тыс. долларов не ювелирные украшения и 10 тысяч – на одежду. ("Труд", 9 января).

Вечером был в Театре зверей у Н.Дуровой, вместе с Лешей, сыном Яси, и Леной, его женой. Дивно. Я вспоминал собственные картины из детства.

12 января, пятница. Вечер. В 13.00. был на заупокойной по тете Вале. В список собственно Ивановской родни я внес своих: мать, отца, Юрия. Слова «обедня», как иностранный язык, постепенно доходят до моего ума и сердца.

По телевизору крутится преступление в Кизляре. Все в плену идеологических клише. Но совершенно очевидно, что это народ со своим представлением о чести и совести. Врать иноверцам "можно" сколько угодно. Я не верю ни единому слову людей, говорящих по TВ.

13 января, суббота. В 13 часов был на Шаболовке на стихобоях. Вел и пригласил меня Юра Поляков. Из трех поэтов – Олега Филипенко, Николай Дмитриев (он потомственный учитель словесности), Юрий Корея. Я выбрал Дмитриева с его ясным, русским и напряженным стихом.

В метро видел надпись фломастером на мраморе: "И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди".

17 января, среда. Встречался с умницей Сережей Кондратовым. Дело в том, что мой отъезд в понедельник в Ярославль не состоялся. B.C. поставила так, что или она переносит время диализа, чтобы ни от кого, особенно от С.П., не зависеть, или я вынужден остаться. Я остаюсь во вторник, иду на коллегию в Госкомпечать. Вопрос о господдержке. Список чудовищный, свидетельствующий о полном перерождении аппарата и о стремлении во что бы то ни стало «вырвать». Много заведомо коммерческих изданий. Вот и встретился с Сережей, который час просидел и прореферировал весь список. Оказалось, что, с моей легкой руки, после знакомства в Париже с Грызуновым он стал его советником.

Сегодня утром ко мне в кабинет врываются омоновцы: был звонок, институт заминирован, освободите помещение. Естественно, я и не шевельнулся. Вскоре все рассосалось: звонок вроде был по нашему же институтскому телефону – кому-то хотелось погулять.

И вторая новость: утром звонили из Обнинска – взломали и обчистили дачу. И это в благоприятный для Стрельца день. Под вечер позвонил Куняев: прочел "Гувернера" и говорит, что здорово. Я по-прежнему не верю и сомневаюсь.

Вечером был на творческом вечере у Сани Кузнецова. Он прекрасный человек, но зачем-то лепит из себя большого писателя. Впрочем, я его люблю: вспомнил молодость, Визбора. "Под конец жизни я разошелся с ним во взглядах". Вначале Саша был в смокинге, а закончил вечер в черкесске.

Весь позор с Первомайской, кажется, закончился. Взяли штурмом село, будто это Бородино.

19 января, пятница. Еще вчера позвонили из Обнинска: будто бы ограблена дача и просят приехать опознать отобранные у грабителей вещи. Оказалось, все не совсем так: в этом году до дачи еще не добрались, вызвали по поводу прошлогоднего грабежа. Поймали. Кто? – спрашиваю у милиционера. Молодые славные ребята. Одного из них зовут Саша. Из Обнинска. Совсем зеленые. Но если бы вы знали, какая в деревне царит нищета.

В разговоре долго говорили о положении дела в милиции: денег не платят, начальник – противник возбуждения уголовного дела – открытый вор. С.П., который ездил на машине со мною, спрашивает, кто победил на выборах. Коммунисты. Это в архидемократическом Обнинске. Я помню город на следующий день после путча. Отсюда вывод: коммунисты победят везде, где плохо, где все повержено.

Вчера звонил Куняев: наговорил много лестного про роман, хотя я не уверен, что читал он его подробно. Берут в 3 и 4 номера. Я сомневаюсь.

Вечером звонил Вульф: реакция после моей статьи.

23 января, вторник. Вчера состоялись выборы спикера в Верховную палату. Им стал Строев. Это политическое нагнетание не меняется, не может кончиться ничем хорошим. Радости от победы «наших» нет. Тревога за людей, за страну-то я не тревожусь. Для России иногда требуется, чтобы было плохо. Она вывернется и выйдет окрепшей. Но, как всегда, за свою «крепость» она заплатит людьми, своим народом.

Вечером был в СТД на презентации книги Вульфа. Была Степанова, все говорили о потрясающем успехе книги. Из людей, на которых мне интересно было посмотреть, были: И.Соловьева, И.Саввина. В свое время Соловьева была рецензентом "Живем только два раза" в "Новом мире". Сейчас это седовласая и живая семидесятилетняя женщина. В конце вечера, после фуршета призналась мне, что выпила бутылку водки.

Постарела и Саввина. На лице какие-то пятна. Пыталась бурчать на меня из-за заметки в "Независимой" ("Я еще не дочитала"). Пристально, оказывается, интеллигенция следит за каждым печатным словом.

Очень много говорили о "любви". В присутствии 90-летней женщины в этом было что-то развратное. М.б., и сенсации бы не было, если бы книга вышла "потом". Что-то здесь есть недостаточное.

25 января, среда. Утром был у посла Македонии на ул. Дм.Ульянова. Посольство – в квартире на 1-м этаже. Посол – Г. Тодоровский – славный профессор, на пенсии. Говорили об обмане и о литературе. Маленькая, наперсточная страна, крошечное посольство. Начинаю испытывать жалость к этому миру.

28 января, воскресенье. Ничего не поделаешь, придется писать о похоронах и смерти Юрия Давидовича Левитанского. До слез жаль старика, и он сейчас, как живой, передо мною. Вечером в четверг мне позвонила его третья жена Ирина: умер Юрий Давидович. Я по своему жесткому обыкновению подумал: опять все хозяйственное напряжение, как и в случае с Томашевским, падет на меня. А не ходим ли мы на кладбища потому, что боимся, как бы наши собственные похороны не оказались пустыми? Обмен.

Юрий Давидович умер в мэрии, после какого-то совещания, где демократы – в виде заговора – рассуждали, как сыграть так, чтобы выиграл президентские выборы Ельцин. Приблизительно на такой же сходке я был летом у Филатова. Кстати, как я и предсказывал тогда, выборы они проиграли.

Утром в пятницу, половина десятого, я уже отдиктовал некролог, который в субботу поместила "Московская правда". Спасибо Саше Егорунину, который помог мне и дал точные наводки и сам же поставил в номер. К двенадцати в институте уже стояла выставка из книг Юрия Давидовича. Но тут возникли вопросы с охраной, которая ушла из общежития, и я забыл о дате похорон: 12 часов, ЦДЛ, панихида. С этим и уехал в Обнинск в надежде отдохнуть и приехать вечером в воскресенье. Но в субботу эта несчастная дата – 12 дня – всплыла у меня в памяти.

Все это я описываю, чтобы стало ясно и происходящее далее. Еще не было двух, ушел по совершенно темному поселку, через ж.д. пути, через лес, опоздал на электричку. Первоначально я хотел переодеться, но, к счастью, этого не произошло, потому что на кладбище я бы продрог.

В одиннадцать я приезжаю в Москву, ровно к 12 – в ЦДЛ. Сразу же вижу в Малом зале принаряженные и, скорее, торжественные, нежели траурные фигуры. Командует всем Эдлис. Я подхожу: "Дай мне слово". Он: "Нет". Я становлюсь в сторонку и наблюдаю. Говорят Соколов, Евтушенко, длинно Эдлис, Поженян, Вознесенский. Вознесенский не готов, и спасибо ему лишь за то, что он читает стихи Левитанского. Евтушенко читает свою какую-то полупрозу-

полустихи. Эдлис, как опытный актер и драматург, поигрывает и делает вид, что забывает закрыть "траурный митинг". Потом вспоминает и возвращается. Проходя мимо меня, останавливается (из зала все наблюдают и по-своему комментируют): "На кладбище выступишь!". К этому времени в моем сознании уже готова статья о том, как мне не дали слова: демократы и у гробовой ямы воюют с патриотами. Я говорю: "Нет, я болен, я не могу ехать на кладбище". Я-то понимаю, что меня не хотят выпускать на публику, боятся моих слов, боятся, что я схвачусь по поводу основных тезисов Эдлиса – Левитанского убила чеченская пуля и по поводу об одиночестве. Через пару минут остываю: "Скажу на кладбище". Я-то выше того, чтобы воевать у могилы.

Могила братьев Квантришвили. Гроб Левитанского – его хоронили за счет Ильи Коллерова (бензин). Несколько речей, в том числе и моя: последний поэт русской традиции. Могила обтянута материей. Бригада совершенно трезвых благообразных могильщиков. Деньги, видимо, платили огромные. Читающий молитвы раввин. Холодно.

Вечером конспектировал на компьютере статью В.Бондаренко об Айтматове.

29 января, понедельник. Разворачивается история с Сашей Авдеевым, проректором. Он, видимо, болен, но во мне зреет и поднимается брезгливость к его финансовой нечистоплотности, после которой я уже не могу с ним работать.

Был в финском посольстве на вечере Класа Андерсона – ихний министр культуры и пианист. Заманивая заповедным для нас словом "посольство", министр-финн собрал целый зал в своем пресс-центре. Были и правые, и левые. Аннинский, министр культуры, вместе со своей женой. Чем старше женщина, тем лучше шуба. Куча людей, от бабушки русской поэзии Андрея Дементьева до Евгения Попова, прозаика, прикидывались, что их интересует поэзия. Слушал, склонив голову, многовалентный Аннинский. Каждый готов был написать, спровоцировать свое мнение, проанализировать за поездку, за лишнее приглашение, за книгу на финской бумаге.

После литчасти был хороший шведский стол, и во время еды играл на ф-но министр, ему помогал какой-то хороший саксофонист. Министр-то мне понравился. Стихи в русских переводах неплохи, да и играл он замечательно. Самодостаточный человек. Эстетика министра в стихах – морское дно.

30 января, вторник. В «Некрасовке» состоялся вечер В.И.Гусева. Общий вывод – Гусев каким-то логическим образом хорошо действует на меня, и другой – мне кажется, люди хотят объединиться и что-то слушать. Молодец и директор библиотеки – Андр.Мих. Стахевич – все время что-то крутит, придумывает, будоражит людей. Мой вечер в библиотеке следующий —

21 февраля.

31 января, среда. Утром звонил Вульф – резонанс на мою статью о Степановой. Ему звонила Е.Фадеева, знаменитая актрисса приходят письма. Поделился с Виталием, что иду на вечер Бондаренко. Умный, как змей, Виталий сказал, что объявленной в афише Дорониной не будет. Не было ни Киреева, ни Аннинского. Немилосерден был популистский, агрессивно-единый, едкий как щелок, русский дух. К счастью, я взял себя в руки и не произнес свою заготовку.

1 февраля, четверг. Начал статью для «Завтра». Поговорил с Авдеевым, который почти плакал. Я решил оставить его на гостинице. Волнуюсь за статью о Табакове. И надо бы начинать что-то новое.

2 февраля, пятница. Я не могу противостоять наглости и бесстыдству. Конфликты с Ольгой Васильевной. Внутри нее бродят страсти из-за денег. Подбираюсь к гостинице. Там, как и везде, тоже нечисто.

Вечером Юлия Борисовна вынесла тарелку с остатками из столовой для приблудившейся собаки. Не успела она оглянуться – тарелку украл бомж.

7 февраля, среда. В музее Герцена на Сивцевом Вражке, в доме напротив Кремлевской поликлиники состоялся вечер памяти Лакшина. Были званы Маканин, Е.Колобов, Глузский и Ваншенкин. Говорили и еще люди из зала. Несколько дней перед этим я читал много Лакшина и восхищался этим чтением – здесь интересны даже не факты, а сам автор и характер его построений. Мне кажется, без ложной скромности, я говорил не хуже всех. Говорил о памяти, приводя набоковскую дифиницию о смерти. Он увидел новую этику у людей, которые всю жизнь маскировались под традиционную интеллигентность. Сердце не выдержало.

Закончил и даю читать статью о смерти Левитанского. Статью о Набокове "Независимая" притормаживает.

9 февраля. Был в Сопове. Я опять влез в большое строительство. Это все боязнь деньги истратить на себя.

Вышло "Домашнее чтение" со сказкой Е. Нестериной и моим предисловием. Вечером по TВ Жириновский против В. Анпилова. Одно из свойств длительных показов по TV: Ампилов уже не выглядит таким идиотом, потому что здесь он разворачивает мысль, а Жириновский показан демагогом и одесситом – это они сами себя так показывают, – и какой испуганный Любимов! Как он, оказывается, боится "передела собственности". Этот, уже лысеющий, молодой отпрыск.

11 февраля, воскресенье. Весь день был дома. Читал, учил английский. Вчера.

1. В квартире у Рерихов. Поразили картины, которые видел в музеях. Портрет ("Пускаю руку, как собаку").

2. Панихида в 15 часов по Пушкину в Литинституте. Был народ в третий раз.

3. Чехов на Таганке. Театр становится театром.

13 февраля, вторник. Третья попытка напечатать дневник на компьютере. Обе предыдущих провалились, а жаль: при первой я довольно подробно описал свое посещение квартиры Рериха на Ленинском проспекте, а во время второй – Чудаковых.

Два события, заслуживающих внимания, сегодня имели место: презентация Вавилонского талмуда в мэрии и эпизод из моих отношений с журналом "Современник".

Самое главное, что я сумел дождаться, вытерпев всю презентацию – о ней речь особо, – когда выкатили целую тележку с книгами. Я выхватил лакомый том, который тут же полистал перед началом церемонии, и был таков.

В известной мере на этой презентации я был марсианином, засланным на обитаемую планету. Меня не удивили море еврейских лиц, джентльмены в широких фетровых шляпах и лапсердаках, разгуливающих по зданию, но сколько, оказывается, моих знакомых, считавшихся долгие годы и полагавших себя русскими, вдруг бойко заговорили с соотечественниками, прибывшими сюда из другой страны, – на идиш, а то и на иврите. Ситуация напомнила знаменитый магазин в романе Булгакова, когда дамы вдруг защебетали по-французски.

Самой любопытной фигурой на этой презентации (кстати, он ее и вел) оказался московский демон – Александр Яковлев. Занятно из его политпросветских уст было услышать о том, что ужасы большевизма не давали возможности появления талмуда на русском. Смотря на этого дряхлого героя, я вспоминал о своей трусости и о своем уже подзабытом желании на каком-нибудь подобном приеме подойти к дорогому Александру Николаевичу и харкнуть ему в рожу. Самое занятное – представить, что будет потом. Обо всем этом я думал не только во время фуршета, глядя на Александра Николаевича жующего. Были красная икра и традиционная фаршированная рыба. На нее налетели. Но, главное, на выходе – уже став счастливым обладателем книги – я один на один почти столкнулся с Александром Николаевичем в коридоре. Он был с высоким, вполне интеллигентного вида охранником. Тут я понял, что плюнуть, по трусости, не смогу. А если подойти и с самой лилейной улыбкой попросить у Александра Николаевича как сопредседателя попечительского совета проекта дать мне автограф на этой замечательной книге. Я не сомневаюсь, он, конечно, бы нашелся. Но все же?

Теперь о другом инциденте. Около двенадцати часов дня раздался звонок от Саши Сегеня. Это заведующий отделом прозы, мой редактор и младший приятель. Задыхаясь, как мне показалось, от собственной смелости или дерзости, он сказал, что читает мой роман, что роман не получился, что он написан без любви к людям и что лучше бы я его забрал, не говоря ничего главному редактору о звонке. Я, правда, сказал, что вкусы и видение литературы могут быть разными, что мне, например, крайне не нравится роман Лили Беляевой, который я сейчас читаю, но свой роман тем не менее я, естественно, забираю. У меня одно условие – чтобы роман привезли мне в институт. С таким настроением я и поехал на презентацию.

14 февраля. Утром у меня на столе – в этот день я перепутал дни недели и пришел в институт в половине девятого – оказалась моя, в папке, рукопись «Гувернера» с письмом С. Ю. Куняева. Собственно, в случившемся я виню только редакционную политику. Журнал, раздираемый стремлением, почти как в старое время, услужить союзникам, «своим», плохо пишущим секретарям, да еще здесь «молодняк», который на компьютерах строчит свои затеи. И уже обещано журнальное место, и уже выпито под это пиво. Я отчетливо представляю, как любимый мною Саня под горячую раздраженную руку сократил все «общие», как ему казалось, места, обнажил «сюжет», а когда все это перечел, то и сам понял, что получилась мура собачья. От отчаянья он кинулся звонить мне. Я все это себе представил довольно живо и сразу же написал письмо Куняеву. Вот оно, но сначала письмо, которое редактор «Современника» – совсем недавно называвший меня по телефону Чеховым и говоривший, о замечательном романе – прислал мне.

Сюда впечатать два письма.

Весь день я занимался хозяйством института. Говорил с Харловым, ездил в общежитие, пугал своих приворовывающих красавиц, потом ругался на летучке с Шишковой по поводу отпущенной в Париж без спросу и замены. Овчинниковой, пришлось кое-что решать по поводу моего вечера, который состоится 21 февраля в Некрасовской библиотеке. Я решил уйти от своей литературы и сосредоточиться на публицистике. Так сказать, второй, аккомпанирующий, ряд должны составить "независимый" Лямпорт, Скворцов, Вишневская и поэты из Литинститута.

16 февраля, пятница. Утром, когда я брал из гаража машину, чтобы везти Вал. Серг. в Химки, в 19-ю больницу, где вроде бы ей – по протекции ее нового главного – должны сделать пересадку, я обратил внимание на какие-то странные личности, жмущихся к нашей книжной лавке. Мельком я махнул рукой: «Открывается только в десять», – и уехал.

Описывать весь этот переезд, бывшую больницу Главкосмоса, запустение и шоссе (раньше избыточность лозунгов – нынче переизбыточность рекламы), забитое иномарками, не буду. Сбылись, кстати, и мои предсказания, что из этого вряд ли что-либо получится. Новый главный делает популистский шаг, и должен сказать, довольно удачный. Положа руку на сердце, не могу не отметить здесь: на меня так дохнуло моими собственными методами, что я даже удивился. Но я не болтун.

Так вот, когда я вернулся, то через весь наш двор, от конюшен, в которых расположились гаражи, архив и эта самая книжная лавка, до флигеля, в котором читальный зал, была вытянута очередь. "Терра", которой принадлежит лавка, раскручивает жуткую книжку Лаврова. Здесь невозможно говорить ни о каком качестве литературы, но какова сила рекламы, особенно помещенной в "Московском комсомольце"! Это показательно, но и обидно для нашего института, который бьется и старается над словом, а тут приходит неопрятный, немолодой, по сути своей нищий читатель и заявляет о своих вкусах.

О вчерашнем хрипатом выступлении Ельцина, о дебатах между Нуйкитным и Кожиновым по телевидению ничего не говорю, как о почти не имеющем никакого значения. Презрение к этой фигуре, видимо, такое же, какое в начале века испытывали к Николаю II. Ельцина, правда, иногда оживляет какая-то дьявольская сила.

Вчера в "Независимой" появилась моя статья на полполосы об Олеге Табакове. У редактора просто чутье на самые дорогие для автора куски. Изменили заголовок – вместо "Олег Табаков, как зеркало русской революции" стоит, конечно, тоже занятное названьице "Подвал Олега Табакова", но оно – не мое. Также обидно за предпоследний абзац об орле на папахе героя. Абзац точнее привязывал и мою статью, и Табакова к сегодняшнему дню: "Выгнившая тыква в черной папахе с большим красивым орлом. Я, кстати, сидя на первом, литерном, ряду, очень упорно, я бы сказал, впился в этого орла. Моя ошибка? Ошибка художника или та указующая мелочь, которая иногда ворожит нашу удачу? Мне показалось, что впопыхах на папахе бывшего полицмейстера оказался не орел времен первой русской революции, а птичка, которую нарисовал современный художник и повесил на парадный мундир сегодняшнего воинства. Птичка с сегодняшней кокарды. Чертовщина какая-то".