Текст книги "Дневник 1984-96 годов"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Вечером в пятницу был в консерватории на певческой ассамблее. Название, конечно, заковыристое, но полтора часа из опер Чайковского – это хорошо. Много размышлений о стиле и основных мотивах. Именно этим – отсутствием боязни повториться – силен настоящий классик.

22 февраля, четверг. Мне иногда бывает грустно, что мир мой чрезвычайно сужен, а мои впечатления – лишь искусство да институт, работа. Видимо, сухое и рациональное у меня сердце. Вот и сейчас, оглядываясь на прошедшее, вижу только спектакли и другое, связанное с общественным началом жизни.

Начну по порядку. Самое значительное, конечно, – это спектакль по пьесе Теннеси Уильямса "Костюм для летнего отеля" в Театре Гоголя, поставленный Сережей Яшиным. Много нахлынуло на меня, когда я после стольких лет снова попал в этот театр. До сих пор живо помнятся и читка пьесы, и завлит Лариса – она и на этот раз встретила меня, как почетного гостя, у входа, – и премьера "Сорокового дня". В те времена я почти каждый раз ходил на спектакль. Именно тогда, во время читки пьесы в кабинете директора, я и познакомился со Светланой Брагарник. С ней-то и произошел у меня в среду инцидент во время приема, посвященного 75-летию газеты "Труд" в "Славянской", у Киевского вокзала.

Но сначала о спектакле Яшина. Вал. Сергеевна долго колебалась, идти ей или не идти в театр, пока не выяснила, что играет Брагарник. На меня произвела впечатление сама пьеса. Много знакомых мотивов и из "Ночь нежна", из "Праздника, который всегда с тобой" – так оно и должно быть, если драматург берется за сложнейшие отношения Скотта Фицджеральда, его жены Зельмы и прикручивает еще некую сердечность между Хэмом и Скоттом. Допускаю, что Теннеси здесь что-то привиделось исключительно из своего, но все равно взаимоотношение двух пишущих и, видимо, честолюбивых супругов чрезвычайно интересно. Зельма, роль, о которой актриса может только мечтать. Тем не менее Брагарник в этом спектакле ни мне, ни Валентине Сергеевне особенно не показалась. Возможно, это было еще и потому, что рядом с нею работал совершенно невероятный молодой актер – Олег Гущин. Здесь было такое удивительное попадание в придуманный образ, здесь была необычная актерская фактура. Не влюбиться в артиста было просто невозможно. Природа его таланта мне лично была совершенно ясна, но какова незащищенность, какова дерзость оставаться самим собой. Может быть, поэтому у меня, сидящего в третьем или четвертом ряду, образ Светланы Брагарник как-то запал.

Но между этим "запал" и инцидентом был еще спектакль у Табакова. Конечно, после моей статьи я ожидал и одновременно побаивался звонка Табакова. Наконец, через пару дней, он позвонил. О статье деликатно почти не говорили, Табаков тут же пригласил меня на пьесу Миллера "Чемпионы" (Миллер не первый, не второй, а третий – Джейсон). Олег пробормотал что-то о пьесе, которую он привез двадцать лет назад, но которая оказалась вдруг безумно актуальной сегодня. Пьеса оказалась старомодной и плоской. А может быть, в букете талантов Табакова нет ничего от феи Режиссуры? Переклички не вызывали энтузиазма публики, подтексты были мелки.

На кратком описании этого впечатления я и заканчиваю временную перебивку и перехожу непосредственно к банкету по поводу 75-летия газеты "Труд". Опять хочется сделать отступление и хотя бы высказать расхожую мысль: чем ниже всеобщий уровень жизни, тем роскошнее банкеты и сытнее презентации. Описывать ли мне зал, декорированный воздушными шариками? Столы, заставленные разносолами русской и французской кухни, сфинксообразные молодые официанты, оркестр и певец с косичкой. Еще в холле я встретил Леню Павлючика, Лешу Филиппова, сына моей старой сотрудницы Татьяны Филипповой, и с ними какую-то даму со смутно знакомым мне лицом. В общем, смутно знакомая дама вместе со Светланой Сорокиной и Леонидом Петровичем Кравченко оказалась моей соседкой по столу, и в тот момент, когда Леня галантно ходил встречать Чурикову с Памфиловым, я начал светский разговор с Алексеем. Алексей – театровед, поэтому и разговор шел о театре: дескать, а что вы, Леша, последний раз видели в театре? "А что на вас, Сергей Николаевич, произвело за последнее время большое впечатление?" Если кто-нибудь когда-нибудь будет читать мой дневник, то подойдя к этому месту, читатель догадается. Вот именно, со своей куриной памятью на лица, фамилии, имена я сказал: "Мы с Валентиной Сергеевной ходили в Театр Гоголя на "Костюм", на Брагарник, но она нас разочаровала. Ее явно переигрывает ее партнер". Опускаю все другие подробности.

5 марта, вторник. Утром вместе с Валентиной Сергеевной вернулся из Ленинграда, из Гатчины, где вчера вечером закрылся Второй фестиваль «Литература и кино». Сейчас с пологого спуска этой тяжелой недели обо всем этом не хочется писать, да и все призеры уже обнародованы и завтра появятся в газетах. Я определенно дал слабину, пропустив вперед Ирину Евтееву с «Элексиром» по Гофману. Нажали на меня Рогожкин и Клепиков. Сережа Урсуляк с его «Летними людьми» по горьковским «Дачникам» был выше, но ленинградцы нажали.

Показательным для нашего времени всеобщей трусости был эпизод с призом (10 миллионов рублей) компартии. Перед тем как пригласить Валерия Тарасова с этими деньгами (а он депутат Думы), я звонил в Гатчину: нужен коммунист, с призом? Конечно, деньги всегда нужны, и на жюри мы этот приз утвердили как приз для молодых режиссеров. А потом испугался мэр, зав. отделом культуры, бывшая секретарь горкома, и от приза отказались. О, как коммунисты, еще более вальяжно и сытно пристроившиеся при новом режиме, боятся своего прошлого! Пришлось ломать решение, дарить белорусам какую-то мелочь, я устроил скандал, было плохо с сердцем, Валентина Сергеевна меня отпаивала и отливала. Потом на закрытии фестиваля мне практически не дали слова, потому что боялись моих истерических "разоблачений", и решение жюри озвучивал довольно пошлыми шуточками Игорь Дмитриев. Все боялись, что я что-нибудь ляпну. Я уехал злой и недовольный собою.

В поезде меня приятно удивил специальный блокиратор на дверь, который проводник с вечера раздавал вместе, как в самолете, со стерильным "завтраком-ужином". Это от бандитов, которые своим ключом отпирают дверь и прыскают на пассажиров сонной отравой из баллончиков. Это нравы перед выборами Президента, который неугомонно трещит о стабилизации. Страна предателей, трусов и воров.

Утром в десять успел на семинар, где обсуждали рассказики Натальи Бутовой. Девочка, конечно, растет, но самое трудное – заставить студента страдать.

Днем вручали премию Сереже Толкачеву в "Юности". Я искренне за него порадовался. В своей речи он много говорил обо мне. Премия "Юности" имеет для меня магическое значение, потому что в свое время меня ею обделили. Скорее, неожиданно для всех и, наверное, и для меня С. П. вырос в значительного писателя, и я, если он не будет пить и иметь стабильный быт, уверен в его будущем.

К пяти часам надо было еще идти в Московское отделение, где в кабинете Гусева состоялось совещание общественного совета о союзовской собственности. Главным действующим лицом здесь был Феликс Кузнецов. Где собственность, там всегда Кузнецов. Я полагаю, что заговорил Ф.Ф. об общественной собственности потому, что не получается что-то с приватизацией переделкинской дачи. Ему вторил Юра Поляков, наш реалист, о необходимости дружбы с Лужковым и властями. Моя мысль, которая не отрицала и прагматического подхода, заключалась в том, что союзу надо вспомнить, что он и политическая организация. Власть, не любящая ту часть писателей, к которой мы принадлежим, прислушается только к сильной и уверенной в себе оппозиции.

7 марта, среда. Мне пора менять жизнь, потому что видимость необходимости событий и собственного участия в них сделали почти невозможным мое писание. Отметил ли я, что вчера в СП видел Сашу Сегеня, того самого, после разговора с которым я отозвал из «Нашего современника» свой роман? Садизм должен быть утонченным. Войдя в комнату, где мы заседали, я не только пожал ему руку, но и сел рядом. Он, естественно, ожидал от меня намеков или каких-либо недружественных движений, а я очень ласково с ним разговаривал. Со Станиславом Юрьевичем Куняевым мы встретились на похоронах Бориса Можаева, и точно так же я пожал ему руку. В глазах друг у друга мы прочли, что все помним, и у обоих у нас в сознании остались письма, которыми мы обменялись. Господи, да кто знает что-нибудь о качествах произведения, кроме самого писателя? Кто лучше него предощущает ошибки или собственную удачу? Тем более что я помню, как Куняев рассказывал мне, как колебался, прочитав «Побежденных», их лучшую публикацию последних лет. Бородин говорит, что, дескать, роман хороший. Это и решило.

С похоронами Можаева, как рассказывал Вл. Гусев, все было не очень благополучно. Похороны нынче стоят от 5 до 7 миллионов рублей. В конце своей жизни, с момента перестройки, Можаев много лавировал. Русак по духу и крови, он, конечно, хотел, чтобы его принимали в демократических салонах. Все это было заметно и замечено как той, так и другой стороной. И запомнилось. Вот почему позже и "патриоты", и "демократы" эти расходы не захотели нести. Но все так или иначе образовалось. Народу собралось много, почти столько же, как и на похороны Ю. Левитанского, но публика, в основном другая, пожалуй, из прежних был только Поженян. Сенсацией стало появление Солженицына. Я обратил внимание на его большие крупные ступни в тяжелых ботинках. Ноги были какие-то дьявольские. И вообще, вид классика был расчетливо сбалансирован. Его речь была прекрасной, оппозиционной, он говорил о Чечне, о России, о самом Можаеве. Она, конечно, будет напечатана, и поэтому я ее не фиксировал. С прибытием Солженицына писатели расчетливо расположились так, чтобы в телевизионном кадре отсветиться вместе с ним. Очень выразителен был В. Бондаренко, который забыл о своей ругани автора "Гулага", картинно и скорбно служил ему фоном. Вел все, естественно, Феликс Феодосьевич. Многие были в черных пиджаках. Речи, как обычно, "я и покойный…?". От важности момента Солоухин в первую половину своей речи забыл "окать". Напомнил о себе Юрий Любимов, что-то воркуя о цензуре, гнете и репрессиях. А в уголочке на стуле сидел почти никем не замеченный Виктор Сергеевич Розов. Хорошо говорил Гусев: о мужестве быть в литературе мужчиной.

Еще до начала церемонии В.Н. Ганичев, который позже тоже выступал и рассказывал, как он покойного печатал в "Роман-

газете" и в "Молодой гвардии", предупредил меня, что писателей принимает директор ФСК Михаил Иванович Барсуков и, если я хочу, могу поехать.

8 марта, четверг. Сон меня сморил, и историю продолжаю вечером на следующий день. День прошел в обычной институтской суматохе, но вечером раздался звонок от Тани Набатниковой. Это продолжение вчерашней истории. Оказывается, в Союз писателей звонил один из помощников Барсукова и передал просьбу директора не особенно его цитировать, он, оказывается, вчера слишком разоткровенничался и наговорил лишнего.

Барсуков действительно кое-что сказал, с точки зрения политика, лишневатого. В частности, у него было несколько инвектив, которые могли быть сочтены за антисемитские. Но, в принципе, он говорил вещи широко известные, о том, что развал СССР планировался американским еврейским капиталом, и именно об этом предупреждал Крючков, о том, что вице-президент Гор, самый большой ненавистник России, еврей, а Клинтон полукровка, о том, что идет грабеж средств, которые посылаются в Чечню и т. д. Многое из того, о чем говорил Барсуков, было известно, но в его устах эти мифы приобрели характер реальности. Самое ужасное, когда слухи подтверждаются. Гусинский ввел в Россию Еврейский конгресс. Кстати, сегодня один из телезрителей в передаче цитировал по какой-то еврейской газете Лужкова, который вроде бы на этом же конгрессе сказал, что из 141 нации, населяющей планету, евреи самые умные.

Внутренняя цель, из-за которой писатели решили встретиться с Барсуковым, это все та же собственность. За большим столом для заседаний в кабинете министра с хрустальными лампами, русскими пейзажами на стенах и портретом Ельцина над рабочим столом директора нас собралось человек двадцать. Неизбежные Ганичев и Кузнецов, Василий Иванович Белов – он сидел напротив меня, Гусев, Сорокин, Лыкошин, Числов и многочисленный писательский люд. Этим и отличается "патриотический" союз – шубным уровнем. Поэтому разговора не получилось. В.Н. Ганичеву, по комсомольской привычке, надо было отсветиться самому Кузнецов повитийствовал, имея под прицелом переделкинские дачи. Я попытался поставить вопрос остро, по крайней мере сформулировал вопрос о качестве двух альтернативных союзов. Другой мой тезис: отдайте писателям их собственность, которой сейчас завладели посторонние писателям люди, и писатели, может быть, прокормятся и сами, но здесь меня перебили, и в своей вялой манере Ганичев стал играть роль начальника. В общем, если говорить грубо, то Барсуков выполнил свою задачу: доказал писателям, что он очень неглупый, знающий, патриотически настроенный человек, а вот писатели своей задачи не выполнили.

Из деталей. Подавали чай с шоколадными конфетами. Я съел за счет КГБ шесть конфет.

В Грозном новая вспышка боев. Мое убеждение, что ситуацию можно усмирить только огнем и мечом. Цивилизованный и деликатный русский против демагогии и бандитов.

10 марта, воскресенье. Все три дня праздников ездил на работу. Начал внимательное чтение и редактуру «Гувернера». Боюсь, мои опасения, что роман скучен, не оправданы. Пауза, которая образовалась, позволила мне вернуться к тексту. Я пользуюсь и теми замечаниями и правкой, которые сделал «Наш современник». Все, что ни происходит – к лучшему. Я полагаю, что смогу расцветить текст и углубить характеры.

На последнем собрании в Московском отделении (об этом я писал) я сидел не только рядом с Сегенем, но с другой стороны сидел тоже наш выпускник и прекрасный молодой писатель Миша Попов. С ним мы немножко подшучивали над диковатым образом прогрессистов. Миша сказал, и здесь сердце у меня екнуло, потому что это и мои мысли: "Я не понимаю, почему Бродский плохой поэт?" – "И я, Миша, не понимаю, и всегда, встречаясь со "своими", когда речь заходит о Бродском, даже как бы извиняясь, но твердо говорил, что считаю Бродского выдающимся поэтом. Причем я понимаю, когда судит о нем Юрий Кузнецов, у него свои профессиональные и личностные претензии, но, скажем, среднеодаренная союзовская поросль…"

Эта ассоциация пришла в голову, когда я внимательно изучил поправки и замечания "Современника". Вот уж цензура, так цензура! Ничего хотя бы отдаленно напоминающего "сексуальное"! Мир продолжает жить в длинных семейных трусах и фиолетовых дамских панталонах. Убирается все, что хотя бы слегка могло быть воспринято как критика деревни. Все, что рождено возле деревенского колодца, априори – талантливо, умно, нравственно и культурно. Ленин с его замечанием, вполне, кстати, в частностях справедливым, об идиотизме деревенской жизни! В этом смысле показателен эпизод о разграблении новыми русскими шведского стола. Далее шло воспоминание об алчности пожилых, даже интеллигентных женщинах на презентациях в начале перестройки. Из контекста было ясно: это от приближающегося голода, от общего снижения уровня жизни, в том числе и питания. Весь эпизод редакция похерила. Многозначительна переписка на полях рукописи редакционных начальников. Один пишет: "Ерунда! Так делают их дамочки!". Другой поддерживает высокий дух корпоративной лояльности и чертит праведным карандашом: "Согласен!".

В пятницу ездил на дачу в Сопово. Копылов дом построил. Фундамент низковат. Сколько это все стоит! Но главное, встроенная в новый дом, сохранилась избушка Юрия.

Я все чаще и чаще думаю об умерших родных. О маме, об отце, о Юре, бабушке, лежащей высоко на сопке над Владивостоком, о покойных тетках: Вере, Тосе и Нюре.

11 марта, понедельник. Вечером был на «Корсаре» в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Сидел в амфитеатре, и хорошо был виден зал и пол сцены. Воистину этот легонький балет стал для меня любимым. Облегченная музыка все время действует, и все время без какой-либо тяжести изящно и волшебно танцует действие. Я получил удовольствие в чистом виде, ничуть не умничал, ничего не сопоставлял. Но вдруг одна мысль прорезала это созерцательное сибаритство: я твердо выделил взглядом то место на сцене, где я мальчиком танцевал в балете Спадовеккиа «Берег счастья». Это «Артек», компания детей разных национальностей, ставших воинами-интернационалистами во время войны. Смутно помню военные сцены, но утренние пионерские, довоенные и послевоенные, хорошо помню. Куда делся этот нынче наверняка приватизированный и растащенный лагерь, куда делись интернационалисты, когда-то счастливые дети и где люди, которые это когда-то танцевали? В афишке уже ни одного знакомого мне имени. Только некая Голикова ходит в фигурантках. Не дочка ли это нашей красавицы Зины Голиковой? Ни с кем не вижусь, ни с кем не встречаюсь. Вроде бы слышал, что Света Пейч торговала билетами в филармонии. Если бы поднять всех покойников, которые танцевали на этой сцене, то танцующие скелеты заполнили бы сценическое пространство.

Из "Нашего современника" мне привезли файл набора "Гувернера". Это облегчит мне редактирование и переделку. Постепенно я понял, что "Современник" просто испугался романа. Настроение хорошее и легкое, все к благу, роман, я думаю, выпишу до блеска. Кое на какие мои собственные просчеты при редактуре Сегень мне указал.

12 марта, вторник. Утром на семинаре был Ефим Лямпорт. Говорил интересно о корневом значении журналистики и о «Прогулках с Пушкиным» Синявского. О необходимости наполнения формулы. О пустоте и о легкости письма. Ребята были агрессивны, ибо умная и логическая речь подразумевает очевидное, а если очевидное, то «почему это высказываю не я». Умников не любят. Но еще до семинара Ефим показал мне только что полученный загранпаспорт, в котором уже поставлена печать «Отъезд на постоянное место жительства». Ефим уезжает и, как сказал мне, твердо решил заняться в Америке врачебной практикой. «Я могу рассчитывать только на свои 32 года. Три года на то, чтобы сдать экзамены, а потом натурализоваться и получить работу». А я подумал: «Выжили, отжали. И здесь не русские или евреи, не писатели или критики, здесь тусовка писательского истеблишмента, которому Ефим своими инвективами мешал. Битовы, Окуджавы, Ивановы, Чупринины, вся братия. Разговоры Лямпорта, что в этом виновата Шохина или кто-либо, – это лишь романтические размышления о происшедшем».

В обед был у Кондратова по делам фестиваля: возил ему протокол заседания жюри, по которому он должен будет выплатить 25 миллионов рублей пяти молодым актерам. Кабинет Сережи украшают несколько прекрасных портретов художника Ф. Барбышева, который оформлял мое "Избранное". "Здесь никогда не будет портрета Солженицына". Поговорили об А.И., об "Иване Денисовиче", о Достоевском, Шолохове и А. Толстом. Из списка фамилий ясна и тема – эпопея. А значит, поговорили и о "Красном колесе". Солженицын пытается заполнить пространство "Колеса" документами и "правдой" вместо того, чтобы заполнять собой. Это уже моя негустая мысль. Дальше разговор скользнул на толстые журналы, которые по своей маломощности не могут определять литературной жизни, и была высказана идея "Отечественных записок", которые сразу можно было бы раскрутить до тиража 200 тысяч экземпляров, и тогда попробуй с ними не посчитаться. "Бросай свой институт и становись главным редактором. Зарплата наверняка будет побольше, чем у ректора". Пофантазировали, что хорошо бы журнал устроить в бывшем особняке "Знамени".

Вечером у меня был актер Сережа Юшкевич, подарил ему "Марса".

На следующий день, вдогонку:

С легчайшей подачи нашего физрука Тычинина пошел вчера объясняться на заочку. Была одна Неля, хорошо поговорили. Я объяснил ей, что если отстал с переездом в основное здание деканата, то все равно вижу низкий уровень, который дает заочное, отписки вместо рецензий, несоответствие учебного плана. Если на все закрываю глаза, то это не от слабости.

Под вечер пришла Галина Александровна с одной дагестанкой, слабой девицей из семинара Цыбина, которая уже две недели тырится в общежитие. Ее курс давно уехал, но желательно пожить в Москве. Речь шла о том, что мы то разрешаем, а то нет кому-либо жить. И вдруг в разговоре Г.А. сказала: "Я так ненавижу сейчас этот Кавказ за то, что они сделали с нашими ребятами". На этих словах все отчуждение между нами рухнуло.

13 марта, среда. Всю ночь болело горло, страх смерти, с вечера два телефонных звонка: Вульф – о «большом успехе» «Бесприданницы» и Глеб – надо быть на вечере «Голоса» в четверг. Глеб вспомнил о моем мифическом так и не изданном шеститомнике. Шестикнижье!

На работу не ходил, только продиктовал С.П. по телефону факс в Париж Клоду Фриу и обсудили письмо в Израиль какому-то неопределенному любителю, желающему заниматься у нас в институте на заочном отделении.

Вечером звонил Коля Кузьменко, проректор по АХЧ, рассказывал о героических сражениях с московской канализацией. Все наши протечки в гостинице объясняются просто: были засорены протоки в колодцах. Я представляю, как ночью ребята бегали по двору и вскрывали один за другим канализационные колодцы, и один за другим колодцы оказывались полны воды и дерьма.

14 марта, четверг. Совершенно больным пошел сначала на английский, где рассказывал Саре Смит о нашем походе со Стенфордом на «Корсара» и об экскурсии по ночной Москве, потом говорил об аренде спортивного зала под магазин. Потом шло продолжение скандала с кафедрой литературы ХVIII века. Писал ли я, что Евгений Николаевич Лебедев ушел из института? Один раз я застукал его, как он читал лекцию в нетрезвом виде, второй раз лекция не состоялась, потому что он не пришел на работу. Лебедев развязал и начал пить. Я объявил ему выговор, он подал заявление об уходе, я подписал. Теперь кафедра «протестует» против назначения Минералова завкафедрой. Во всем этом какая-то нечистая возня самого Лебедева, а главное, тихой и скромной Леночки Буяновой. Я написал Лебедеву письмо, но он не угомонился. Пойду напролом, в понедельник соберу кафедру, в четверг все поведую ученому совету. Против слухов и домыслов лишь одно оружие – гласность. Придется кое-какие вещи назвать своими именами.

Вечером был на вечере "Голоса". Писатели устроили из этого вечера несколько небольших своих. Особенно хорош был Ананьев, который скромно изображал из себя жертву тоталитарного режима и правдолюбца. Сидевший рядом со мною Лева Колодный шепнул, как тот не захотел печатать в "Октябре" его статью о рукописях Шолохова. Потом истерика Лили Беляевой, рассказ об адмирале Ушакове – Ганичева, комментарий ко всему Кожинова. Я выступал три минуты. Вспомнил об унижениях и заискиваниях в прежних редакциях.

21 марта, четверг. На следующий день после дня рождения В. С. Как и всегда, чувство потерянности, нежелания жить. Уже две недели не проходит простуда, которую я вынужден переносить на ногах. Кашель, сопли. Невольно вспоминаю свою покойную мать, у которой тоже все начиналось с простуды и кашлей. На это наслаиваются непорядки с деньгами в институте, сложности на кафедре у Лебедева. Не забываю закон, что надо в условиях служивой системы бояться пьяниц: они коварны и, чтобы отмазаться от своих недостатков, продадут и заложат ближнего. Как правило, у них плохо и с честью, и с совестью. Выбили из колеи и две смерти в институте. Лев Адольфович Озеров – 82 года, и Маргарита Леонтьева, дочь Наталии Георгиевны Михайловской – 28. Обоих безмерно жалко, потому что оба были люди, преданные литературе и живые. Маргарита делала несколько раз со мною интервью, последнее время много была связана с «Духовным наследием», хорошо и интересно работала, писала диссертацию. Я как-то уже прикинул, чтобы после аспирантуры оставить ее преподавать в институте. Как по-своему распоряжается судьба!

Вчера, на похоронах Озерова, где мне пришлось сказать несколько слов, я увидел Льва Ошанина, еще пару лет назад гражданского мужа Маргариты. Разница была, кажется, лет в 60, но он жив, бодр, шутит. Кажется, чтобы не травмировать, ему не сказали о ее смерти.

Об Озерове, наверное, будет много написано, а я не смогу сказать кратко. Да и знаю плохо его писания. Здесь было, конечно, много точности, хорошая филологическая школа, огромная жизнь в литературе, но много и книжного, терпеливого и вторичного. Но в институте он был незаменим. Наша довольно беспринципная молодежь его стеснялась. Все групповые и национальные пристрастия у него заканчивались на пороге большой литературы. С одинаковой тихой твердостью он защищал Пастернака, Мандельштама, Маяковского, Горького и Платонова от инвектив сегодняшних литконъюнктурщиков. Я не уверен, что во время последних выборов он голосовал за меня, но это мой электорат и человек, который создавал непередаваемую ауру института.

Из событий, которые надо бы обязательно отметить. Это, во-

первых, премьера в Театре Гоголя "Бесприданницы" А. Островского. Мне понравился несколько затянутый спектакль Серг. Яшина. Сенсация, конечно, – Олег Гущин в роли Карандышева. Новая концепция – главный обиженный Карандышев, и поразительное поле вокруг актера. Но это все в прошлую пятницу.

Валин день рождения неожиданно прошел хорошо. Мы обошлись без скандала. Были Дарико, Лена, сестра Вали, Сара, моя преподавательница английского, с мужем Стенфордом, Лева с Татьяной и С.П., который в этот день взвалил на себя бремя хозяйства. Утром я сотворил фаршированного судака, но он развалился, хотя и был очень вкусным.

Писать надо каждый день, столько уходит подробностей, но сил не хватает.

25 марта, понедельник. Утром, еще не было восьми, позвонил проректор Николай Евтеевич. На этот раз он, зная мой характер, начал очень правильно: «Только не волнуйтесь, Сергей Николаевич, не берите близко к сердцу. Всем буду заниматься я…»

Повесился наш дворник Виктор Иванович. Он работал у нас уже пару лет, и все были очень довольны его работой. Хотя у Виктора Ивановича и было три участка – это довольно существенный заработок, около миллиона, – но убирал он их идеально. Мне в короткой форме не удастся нарисовать его портрет, но человек он был вежливый, выдержанный, доброжелательный. К сожалению, я ни разу не поговорил с ним долго. Он был по профессии художником, специалистом по росписи тканей и до перестройки работал на каком-то комбинате в Кунцево. Потом комбинат закрыли, и в поисках работы он пришел в институт. Что его толкнуло к самоубийству? Вопрос этот, конечно, праздный. В известной мере ответ на него уже есть: что значит пятидесятилетнему человеку остаться без профессии! Чтобы быть объективным, скажу, что жена от него ушла, девятнадцатилетнюю дочь он уже несколько лет не видел. Но как рассказали наши рабочие – он им жаловался, – был и еще один фактор. Виктор Иванович жил неподалеку, в коммунальной квартире, в доме, который купила какая-то фирма. Коммуналку расселили, остался один несговорчивый Виктор Иванович. Его несколько раз пугали по ночам, ломились в дверь. Он жаловался ребятам: "Они меня, – он имел в виду кавказцев, – убьют".

Повесился он в бойлерной, стоя на коленях, на какой-то проволоке. В эту бойлерную мы всегда на ночь запирали нашу институтскую собаку Музу. Виктор Иванович ее выпускал утром, и она ждала Евгению Александровну, которая приходила попозже. Муза в это время была рядом, потом долго ее не могли вытащить из подвала.

Сегодня в два тридцать приходила ко мне Мариэтта Чудакова. Она позвонила мне домой еще вчера и сказала, что хотела бы взять отпуск за свой счет для написания учебника по советской литературе. М.О. Чудакова поломала все наши договоренности. Сначала она не смогла читать в первом семестре. Все сорвалось из-за какой-то иностранной командировки. Потом заболела, потом снова поехала за рубеж – читать в Америке. Там у нее и вызрела идея быстро закончить учебник.

Разговор был тяжелый и долгий. В конечном итоге М.О. Чудакова написала заявление. Чего там все разговоры о стремлении просвещать юношество.

"Уважаемый Сергей Николаевич, обращаюсь к Вам с важной для меня просьбой.

По нашим с Вами планам я должна в настоящее время приступить к работе в институте и выполнить свою нагрузку (около 300 часов) этого учебного года.

Однако мои обстоятельства складываются так, что я не могу этого сделать – хотя сожалею об этом. Дело в том, что я интенсивно работаю над учебником литературы советского времени – моим главным научным делом последних лет. В то же время у меня все больше часов забирает моя общественная деятельность (как вы знаете – я осталась членом Президентского совета). В ближайшие три месяца я буду, возможно, еще более активно участвовать в предвыборной кампании президента.

В связи с этими двумя обстоятельствами очень прошу Вас предоставить мне отпуск за свой счет до 1 июня сего года.

Я очень надеюсь, что мы с Вами сумеем впоследствии найти возможность – часы и время года – для того, чтобы я отработала те часы, которые я должна институту.

С надеждой на понимание

М. Чудакова, профессор кафедры творчества,

член Президентского совета.

25 марта 1996, Москва".

Но здесь есть и благородство. На перевыборную кампанию берет отпуск. Другая бы просто не ходила на работу.

27 марта, среда. Для начала своей избирательной кампании Лужков выбрал выступление в «Керосинке», в Университете нефти и газа на Ленинском проспекте. Когда пришел пригласительный билет, мне почему-то показалось, что это будет встреча мэра с ректорами, где можно будет что-то сказать и что-то попросить. Но главная цель была другая – через средства массовой информации озвучить идеи Лужкова. Кстати, какая была охрана, сколько гаишников, какое немыслимое количество черных машин! Послушать предвыборную речь мэра приехали все «шестерки». Ни при каком режиме подобного не бывало. Мальчики стояли стеной.

Зал был полон. Лужков – он выпускник "Керосинки" – проговорил свою речь, из которой следовало, что он сторонник капитализма, предпринимательства, больших состояний, банков. Все остальное, что он говорил о равенстве, социальной справедливости, неимущих, пенсионерах, школьниках и студентах – все это был туман. В одном котелке не найдется средств для всех.

Встреча для ректоров все же состоялась. После речи, телекамер и аплодисментов – в зале заседаний ученого совета "Керосинки" состоялась пьянка. Я сразу понял, что ни о чем серьезном поговорить нельзя. А у меня так много в институте проблем. Двор, крыша, реконструкция. Впрочем, на этой встрече всего было достаточно: икры, коньяка, фруктов, бутербродов с деликатесами. Но как сановные ректор и профессура "Керосинки" пели о мэре! Меня всегда поражает эта внутренняя несвобода пожилых людей, которым практически уже нечего терять. Его, оказывается, заметили еще студентом! Особенно меня поразил Карабасов, ректор Института стали и сплавов. Кажется, я был доверенным лицом, когда этот Карабасов, секретарь обкома, баллотировался на какую-то крупную должность. Чего он-то запел, доктор наук? Куда он дел свое убежденное коммунистическое прошлое? Впрочем, всегда пристальнее и взыскательнее глядишь на людей знакомых. Ой, как грустно!