Текст книги "Дневник 1984-96 годов"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

По телевидению пресс-конференция. Выступления журналистов с инвективами. Девочка-журналистка: "Консультировал ли вас Пиночет?". У меня ощущение: все это не без ведома Горбачева. Некрасиво отсветился Бовин. Мораль быстрого реагирования. Газеты, кроме центральных, закрыты, идет "перерегистрация". Партия вроде бы выведена из переворота. Вчера видел танки под мостом у университета и возле путепровода на Комсомольском проспекте.

З.Гиппиус справедливо писала: "Записывайте мелочи, крупное не пропадет и без вас". Утром повез в "Гласность" статью, после дошел по улице Куйбышева до ГУМа. Совершенно пустые, словно в воскресенье, улицы, виден кусок кремлевского строения и огромный красно-бело-голубой флаг России. На уровне 1-й гумовской секции – кордон милиции. Проглядываются пустая площадь и открытые Спасские ворота.

Театральную и часть площади у музея В.И.Ленина перегородили танки и бронетранспортеры, много лиц кавказских, агитаторов и беседчиков. По всему центру расклеены листовки. Рассказывают, что войска перешли на сторону Ельцина. Симпатичные, хорошо одетые ребята. Народ настроен однозначно: незаконный переворот. Все перевороты не бывают законными. Восьмерке придется идти до конца, наверное, они это и предполагали. Скоро станут известны и подробности форосской истории. Горбачев с семьей пока там. Стало известно: восьмерка уже прибыла туда и требовала отречения, Горбачев отказал.

21 августа, среда. Как ни странно, новое правительство пока держится.

Они даже проявили определенную ловкость. К утру передали сообщение – трое молодых людей погибли под гусеницами танков. К счастью для новых, в Москве с утра идет проливной дождь, это может спасти новый режим. Если партия поддержит какое-нибудь беззаконие, буду выходить.

Пишу, не заглядывая в предыдущие тексты. Путч закончился. Вчера вечером выступил Горбачев: он собирается реформировать партию. Поздно вечером, после программы "Время", позвонил Г.Бакланов. Его заинтересовало, не его ли я имел в виду в статье в "Правде". Такого мата я давно не слышал. Он сказал, что я говно, что умру в говне, что они будут теперь размазывать меня по стене и будут размазывать по стене мою жену. Через трубку я слышал, что у Бакланова происходило праздничное застолье. Судя по некоторым оговоркам, у меня возникло мнение, что в комнате находился и Ананьев. «Вот мы здесь с Анатолием Андреевичем интересуемся…?» Видимо, баклановская жена тихо уговаривала не очень трезвого мужа: «Ну, хватит…?» Все-таки у меня ухо радиста. Весь разговор проходил в комнате В.С. У нее в это время шел страшный приступ почечных колик, температура поднялась до 41. Она мне потом сказала, что если бы часть разговора не слышала сама, она никогда мне бы не поверила, что Бакланов мог так говорить.

Утром разговаривал с Шальманом, который живет над Домом Советов, у набережной. Двое суток он с балкона наблюдал за происходящим. Его потрясло – 20–50 тысяч молодых мужчин, стоящих вокруг Белого дома. Молодые ищут перемен, это естественно.

Прелесть звонка Бакланова еще и в том, что за два дня до этого мы с Прохановым говорили: если, не дай бог, прижмут – надо сделать все для того, чтобы спасать либеральную культуру. Вот тебе и оскал этой либеральной культуры.

4 сентября, среда. Дни отчаяния и отупения. Счастье, что ужасный путч не состоялся, но отвратительна вся ситуация в стране. Второго сентября выступал на митинге на открытии учебного года в Литинституте. Со мною вместе выступали М.Чудакова и Б. Томашевский. Чудакова была в фиолетовом костюме, как кардинал. Поглядывала она на меня подозрительно. Говорили о счастье школы, о неповторимости и фотографической точности по отношению к прошлому и об одиноком пути художника. Сумел говорить точно. Но не лезть в политику.

В понедельник не был на общем собрании московских писателей. Практически – это контр-"Апрель" и контр-Черниченко. Говорили о захвате Союза писателей на Воровского и о выстоявшей ночевке добровольцев на Комсомольском проспекте. А как просто, нахрапом, захватили. Силен тот, кто схватил, а потом оправдывайся себе…?

Сегодня вечером был у племяша Валеры – видел нового его малыша, Алексея. Выяснилось, что у нас есть значительные новые родственники – фирма "Алиса". Сестра моего племянника Николая Георгиевского замужем за Германом Стерлиговым. Именно собака племянницы все время в качестве рекламы солирует на телевидении.

10 сентября, вторник. Вчера утром уехал из Обнинска. Надо признаться, что сижу в Обнинске, потому что боюсь: начнут чистить, придут и ко мне, члену МК. А по опыту прошлого знаю, надо иногда отсидеться и этого бывает достаточно. Был на «Ночном портье», фильме Лилианы Кавани. Еще раз убедился: кинолитература эта высокого класса. И еще раз очень простенькое: литературу не создает «сюжет», хотя существует она не без него.

Вечером звонил Толе Афанасьеву и Леве Скворцову. В воскресенье, оказывается, шла передача по радио, которую я назвал "В мире слов".

Сегодня вел в институте семинар: а) как писателю вести дневник; б) разобрали этюд Димы Гнатюка; в) читал отрывок из "Романа без вранья" Мариенгофа.

Вечером вернулся в Обнинск и отвез В.С. к электричке – ей на работу.

12 сентября, четверг.Читал «Бодался теленок с дубом» А.Солженицына. Все время думал о своей подлой, неправильной и сломанной жизни. Как все случилось легкомысленно, неглубоко и неумно. Очень близок к самоубийству. Но, может быть, жизнь длиннее и время что-то вылечит? Как жить? О чем писать и где истина? На сердце сплошная боль. Вчера пробовал писать – за весь день одна страничка. Не пишется, верный признак – значит, вещь не получится.

15 октября, вторник. Владивосток. Ну вот, собственно говоря, и все: в Москву! Может быть, я вышел из апатии, которая продолжается уже пару месяцев. Совершенно ничего не мог писать, сил хватало, только чтобы чуть-чуть продвигать новую повесть.

3 октября, в четверг, В.С. приехала на дачу с известием: звонили из Союза писателей – мне предстоит лететь во Владивосток, на празднование юбилея А.А. Фадеева (90-летие). Собственно, обещание я дал еще в середине лета, но думал, что в свете новых и новейших событий все будет похерено. Однако в пятницу С.П. привез мне в Обнинск авиационный билет, в субботу мы съехали с дачи, и в воскресенье я улетел.

О линии впечатлений: собственная моя родня, размышления о Фадееве, его месте и политике, люди на конференции, природа.

В первый же день, вернее утром, с аэродрома приехал к Светлане, и сразу же – самое сильное: наш милый и скромный капвторанг – ухажер Дима ушел от Светланы Анатольевны. Этот-то семьянин, страдатель и влюбленный, которому я, вернее, его юношескому роману, посвятил вдохновенные строки. Света рассказывала мне все это с подробностями: и мальчик Женя, который учился в военном училище, и с чьей матерью Света познакомилась, а потом Дима и т.д. Вообще семейно-нравственные открытия – самые любопытные. Милая Светик (младшая дочь Светланы) тоже поменяла жизнь. Тоже целая история. Ее брак с Игорем (которого я, впрочем, не знал – они посылали мне приглашение на свадьбу, фотографию я видел: чернобровый, и она в воланах, фестончиках, буклях, перчатках и вуалях) распался, но очень быстро Светуля привела некоего соседа и одноклассника Сашу (называет, растягивая и нажимая на "а") и с ним благополучно проживает на раскладном диване. Третье впечатление – Светлана-старшая, т.е. моя двоюродная сестра (мать и уже бабушка) заканчивает в этом году горный техникум.

Все это меня потрясло, как и присутствие на конференции одного доцента из МГУ, Сергея Ивановича или Борисовича, который, как рассказывали, первый на кафедре вышел из партии, но в свое время по велению сердца писал работу о художественных особенностях прозы Л.И. Брежнева. Может быть, такая самопровокационная торопливость – свойство русского характера?

Все мои фадеевские размышления, в общем-то, изложены в речи, которую я произнес в субботу на открытии памятника в с.Чугуевке. Я знал, что речь сложна для аудитории, что значительно лучше я выступаю в жанре импровизации. Что мне Фадеев? Что я Фадееву? А впрочем, не отрывок ли из "Молодой гвардии" читал я, когда поступал в театральное училище? Здесь край, которого надо держаться. Умер, ушел бывший кумир, автор мифа, которому мы поклонялись. Не надо самоутверждения за чужой счет. Так примерно на торжественном вечере в Доме культуры я и высказался: "Всегда болею за слабого и обиженного в настоящее время. Фадеев сейчас слабый…?"

ЗА УБЕЖДЕНИЯ ПЛАТИЛИ ЖИЗНЯМИ

Речь на открытии памятника А. А. Фадееву

В этом году ритуал начала учебного года в Литературном институте им. Горького в Москве был изменен. Надо, конечно, сразу иметь в виду, что произошло это лишь через десять дней после попытки антигосударственного переворота. Так сказать, в пылу. Надо, конечно, вспомнить наэлектризованность общества, активность прессы, пересаливающей доказательства своей лояльности в плясках на побежденном противнике, надо, конечно, еще раз вспомнить о своеобразном статусе городского центра в эти дни, когда еще не выветрилась гарь от солярки танковых двигателей. Но в этом-то и парадокс нашего диалектически вольно подкованного мира, что хотя все в нем можно, казалось бы, сосчитать, предусмотреть и «по разуму» изменить, но есть факты, которые в своей библейской наготе остаются фактами. Впервые за многие годы наши литературные студенты, начиная свой учебный год после митинга и вдохновенных слов ректора, профессуры, не поехали к могиле Горького, к ячейке в Кремлевской стене с заделанным в нее прахом пролетарского писателя, не пошли поклониться Великому мастеру, чьим именем назван институт. Их повезли к местам, где была пролита во время августовских событий кровь их молодых сверстников, им – москвичам и иногородним – показали Белый дом России, цокольный этаж которого еще был заляпан плакатами и листовками, а на площади перед ним еще располагались палатки защитников, и можно было понять и почувствовать, где и как стояли хлипкие баррикады, предназначенные противостоять танкам.

Кровь всегда священна и вызывает в человеческой душе незабываемый трепет. Свежие следы новых исторических событий откладываются, как в копилку, в молодую душу, и еще неизвестно, как отольются эти следы в биографиях будущих мастеров искусств. Все правильно, все справедливо. Возможно, ректорат в этот момент искренне беспокоила элементарная безопасность студентов на Красной площади. Среди возбужденного народа и проще, и спокойнее было лишь ненадолго выпустить своих студентов из автобуса. Во имя объективности я еще должен сказать, что ректор, мой давний товарищ (слово это утверждаю не в его новом семидесятилетнем значении, приобретшем ныне плебейско-иронический оттенок, а в первоначальной семантической осмысленности), ректор, отправляя ребят к местам нового паломничества, сказал, выгребая против расхожей литературной конъюнктуры, о месте Горького в нашей и мировой литературе, о его качествах писателя, человека и общественного деятеля. И все равно, хотим мы или не хотим, как бы мы это ни называли – благородная память, отзывчивость сердца, пытливость юношеского ума, нравственная потребность, – но, повторяю, даже если мы бы назвали это нашим христианским долгом, свершилось то, что в масштабах нашей еще недавно социалистической, а ныне товарно-рыночной цивилизации свершилось и будет свершаться, к сожалению, неоднократно: литература уступила место политике.

Я полагаю, что все присутствующие здесь, на церемонии открытия памятника прекрасному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву, приуроченной к его 90-летию, хорошо понимают, почему я употребил эту аналогию и так долго рассказывал о начале учебного года в Москве. Многие из вас, приехавших сюда, в Чугуевку, в это неблизкое село на самом краю русской земли, село, которое писатель считал своей духоформирующей родиной, – я имею в виду гостей, – проделали очень большой путь и свою жизнь исследователей, литературоведов и историков культуры связали с именем этого писателя. На конференции во Владивостоке разгорелась даже маленькая дискуссия – вот она, животворность традиции! 5 или 6 раз состоялись уже в Приморском крае Фадеевские чтения, но вы, старожилы этих дискуссий, да и приморцы, да и жители Чугуевки, помните, какие в прошлые годы были здесь писательские десанты! По 50, по 60, по 80 человек! Вы помните наших вальяжных мэтров, клявшихся в верности идеям соцреализма и высокому горению революционного духа? Где они? Где нынче леволиберальная «Литературная газета» и праворадикальная «Литературная Россия», всегда с энтузиазмом освещавшие это литературное событие? Где властелины дум, писатели? Где их торжественные прилюдные клятвы? Какую разрабатывают новую политическую конъюнктуру? За приватизацию какой общеписательской собственности или профессионального сообщества борются, какие пишут воззвания и на что кладут живот свой, если забыли клятвы и святую святых – память о покойном товарище-писателе? Если хотите, память о своем господине и управителе, прежнем раздавателе советов и благ.

И все равно гордость охватывает сейчас меня, потому что вместе с вами я присутствую при созидательном моменте! Еще совсем недавно я проводил со своими студентами по Литинституту семинарское занятие, как я про себя называл, в Саду монстров. Это была небольшая площадка возле Дома художника на Крымской набережной, куда свезли свергнутые со своих пьедесталов фигуры политических деятелей прежнего режима. О, мы, люди старшего поколения, знаем, как недолговечны и хрупки, казалось бы, вечные памятники. Еще совсем недавно, лет 5–6 назад, я писал о боли, которую испытываю, видя памятник Александру III работы замечательного русского скульптора Павла Трубецкого во дворе Русского музея. Зачем снесли и сдвинули его с площади возле Московского вокзала? Разве не поучителен любой памятник? Любой вызывает ассоциации и стремление поделиться ими, этими ассоциациями, с ближними. По-разному можно относиться и к Свердлову, причастному к расстрелу царской семьи. Зверскому, не имеющему аналогии и прецедентов в мировой истории. Убийству детей и обслуживающего персонала. По-разному можно относиться к кровавому генералиссимусу Сталину, тишайшему, но вечно все подписывавшему Всесоюзному старосте тюремных лагерей Калинину, но это не только памятники этим людям, но еще и память наших нравственных, а чаще безнравственных уроков. Эти бронзовые идолы, которые возвышались на своих пьедесталах, как ни странно, еще долго могли бы экзаменовать нас по катехизису истинного гуманизма, цивилизованности, подлинной демократии и правдивой и искренней нравственности. Так уж педагогика устроена, что часто лучшие уроки у нее – от противного.

Это удивительно, что в разрушительное для культуры время мы открываем памятник не коммерсанту, не рокеру или политическому скандалисту – любимым и ласково затетешканным героям нашего времени, а писателю, существу по сегодняшним меркам гонимому, и писателю, вдобавок ко всему, не вполне прошедшему нынешний политический рентген, и это происходит, как я уже сказал, не как поступательная тенденция действительности, а вопреки ей. Кто же сопротивляется властной идеологической моде, безумию голого прагматизма и пустоутробию полуобразованных политиканов? А сопротивляются несколько слабых женщин, один бесправный музей да несколько властных, а по сути дела, безвластных начальников, потому что принадлежат они не к элите нефтяных, судовых, военных или строительных магнатов, а к управлению тощими стадами культуры. Расшифровать? Расшифрую. Я имею в виду местных приморских музейщиков Владивостока, краевое и городское управление культуры, энтузиастов университетской кафедры. Как иногда, оказывается, мало надо, чтобы сотворить и воздвигнуть чудо.

Но в этом процессе утверждения культурно-исторических ценностей кроме наших редких читателей участвуют еще те ученые, литературоведы, критики, толкователи текстов и биографы, которые, кстати, являются создателями мифа вчерашнего и сегодняшнего, нового Фадеева. А что стоит писатель? Ровно столько и не больше, сколько стоит его миф. А миф этот только таков, каким его видят и чувствуют общественное мнение и его лидеры. И парадокс в том, что без настоятельной критики, собственного литературоведения, без поддувки сразу после смерти или гибели писателя и, к счастью, не без некоторого сопротивления среды или власти этот миф не вызревает, не лепится. В случае с Фадеевым миф Фадеева принадлежит писателю по праву и мощи его творчества, по врожденной и органичной писателю – слова Пастернака – «любви пространства», но миф этот не то чтобы не лепится, но имеет тенденцию к постоянно подталкиваемому разрушению. Здесь несколько трудноразрешимых по сегодняшним дням противоречий. Во-первых, конечно, Фадеев – подлинный писатель со своим благоуханным точным словом, значение которого само по себе для творчества самодостаточно. Во-вторых, Фадеев – писатель социальный, со своей тенденцией и конструкцией совершенствования и воссоздания мира, в настоящее время признанной де-факто несостоятельной. А в-третьих, крупный партийно-государственный функционер, по сути дела, министр литературы в опасное время. Это при нашей-то нелюбви к министрам будто бы мы и позабыли, что Мальро был министром, а Гете даже премьер-министром.

И все же это не то. Коллизия, особенно для нас, интеллигентов, заворачивается круче и сводится, по сути, к довольно простому: спас или не спас? Спас или не спас, когда мог спасти? Насколько близко, если сопротивлялся, подходил к грани последнего риска? Все это вещи для нашего поколения, которое свою генеалогию прочерчивает через Карагандинские и Щербаковские лагеря, не пустые, но, думаю, по отношению к Фадееву по-христиански не совсем справедливые. Если он виноват, то, как заметил еще один писатель, современный и бесспорный классик, он закрыл свой счет. И плата за искренность его покаяния была самая высокая – кровь и жизнь. Ранняя смерть, но искупленное, омытое кровью творчество. И здесь бессмысленно для меня говорить о пороке пьянства, вести счет жизней за эту писательскую одну. Пусть мертвые, если они так же безжалостны, как живые, разбираются между собой! Счет закрыт, есть покаяние и жертва, и тогда считать надо не на ветхозаветный мстительный манер, где повинны все до седьмого колена, а по Новому Завету, который принес нам Христос, где сила покаяния и сила прощения выше низкой силы мстительности и греха. Здесь мы имеем дело не с бунтом и духом алкоголя, а с освежающим кризисом совести. С самораспятием и с покаянием за собственные грехи. И тогда остается только нагота творчества. И тогда остается миф, остается одна из конструкций мира по Фадееву, которой мстительные ригористы от литературы, расчетливо раздвигая место порой для себя, хотят нас лишить. Миф романтического порыва, миф Левинсона и, возможно, самый великий миф заканчивающегося XX века, миф Молодой гвардии.

На голом Крымском плато, в стене одного из домов, по милосердному недомыслию названного дворцом, торчит кран. «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы». Какое отношение к легенде о любви, к сказке о Бахчисарайском фонтане имеет эта жидкая струйка воды?

Есть ли предатель Евгений Стахович, и как это было? А было и в том числе, так: перед Новым годом в Краснодон, бывший – отдаю дань моде – Екатеринодон, пришла немецкая машина с сигаретами и подарками. Машину ломанули. Беспризорник, торговавший сигаретами, сразу выдал Земнухова, Третьякевича и Машкова. Может быть, все бы и обошлось. Но совершенно случайно из окна собственного дома машину с пленными увидел Геннадий Почепцов: «Значит, уже хватают». И он пишет в полицию: «В Краснодоне создана подпольная комсомольская организация „Молодая гвардия“, в которую я вступил активным членом. Прошу в свободное время зайти ко мне на квартиру, и я вам все подробно расскажу».

Если вы хотите исторической правды, то вот она. Возможно, эта правда малодушия и предательства кого-то и удовлетворит. Но была еще другая историческая правда: и сопротивление, и верность, и идеалы, и эти мужественные дети, погибшие от фашистской пули или живыми сброшенные в шахтный ствол. Вот она, плата за свободу и убеждения.

История эта полна удивительных и уникальных подробностей, которые тем не менее обязательно умрут и рассыплются с годами. Но многие и многие годы предстоит жить мифу о бескорыстной любви к Родине, о противостоянии правды силе. Этот миф о современной молодежи не уступает легенде о царе Леониде и сорока юношах, остановивших врага в Фермопильском ущелье. Там ведь тоже были противостояние и Родина. А может быть, для нашего неверного времени избыточен миф о верности?

Вот все, что я хотел сказать возле нового памятника замечательному русскому писателю Александру Александровичу Фадееву на его родине, почти на краю России, в тревожные для России дни.

12 октября 1991 года, с. Чугуевка, Приморский край.

Теперь вспоминаю две поразительные экскурсии: одна – в Чугуевку, здесь что-то вроде "поминок". Длинные столы, белый хлеб, красная рыба, шурпа, шашлык из свинины, чай с травами, прогулка по реке с Серафимой Николаевной. Мне на конференции понравился ее доклад. Потом, 14-го, я провожал ее к поезду, и мы говорили о Мандельштаме. Она первая, в ответ на мою реплику о том, что после Мандельштама мне хочется прочесть Бродского, сказала, что, наверное, в нем много еврейской поэзии. Я бы сказал, слабый замес русского глухого начала.

Мандельштама мне подарил Леня Быков (Свердловск). Очень я ему за то благодарен, читал несколько дней. Отдельные стихи потрясают. Как всегда, не бегу за модой, но, наконец, Мандельштам ко мне приплыл.

Вторая экскурсия была сегодня. Катер принадлежит университету. Напротив острова Попова ловили рыбу, камбалу, на 20-метровые донки. Но перед этим дивная панорама Владивостока, огромные суда, заставленные ими сплошь берега, высокие на сопках здания, пустынные берега Русского острова – география, самая знаменитая, наяву.

Особо надо бы сказать о милых женщинах из университета, об их стремлении превратить все в радость: тортики, печенье, красная икра, пирог с красной рыбой, морковь с хреном и т.д. Плакать хотелось, как все прекрасно. Не забыть бы их имена, фамилии, лица, глаза.

Дал интервью на радио. Парень – кажется, я знал его еще по Москве, тянул и выламывал мне руки: плох Фадеев, плохая литература. Сделает какую-нибудь подлянку, так же как и снимавшее телевидение.

22 октября, вторник. Вяло и пусто прошел семинар в институте. В моей душе пустота и безысходность. После семинара встретился с вечно радостным Баранниковым у памятника Пушкину. Чуть ли не шел снег, ветрено, проводил его до Детского мира, вокруг которого самая мерзкая барахолка, и пошел в «Гласность». Отдал статью о Фадееве, но было как-то бедно. Изюмов. Говорили, о Фадееве и о статье в «Курантах» – никакой охраны и никакой блокады в Форосе не было. М.Г. придумал себе «паузу», чтобы ни во что не вмешиваться. Сейчас утверждает, что новый Верховный Совет – это новое Учредительное собрание. Но ведь то Учредительное собрание было выбрано народом. Все довольно мерзко. Видел Мишу Синельникова – маленький, суетливый, – в какую компанию я попал!..

За один день закончился альтернативный съезд писателей РСФСР. Пресса очень доброжелательно его поддержала. В собрание вошли и все русские писатели из союзных республик. Все объяснения от идеологии мерзки и несостоятельны, все ищут лучшей доли.

Вечером у В.С. в газете смотрел какой-то очередной фильм про евреев, их житье в "той России", погромы, судьбу еврейского народа. Хороши отдельные эпизоды, но все это тенденциозно.

31 октября, четверг. Много размышляю о книге – учебнике о писательском мастерстве. На прошлом семинаре говорил о жанре устных выступлений. Разбирал и отрывок «Красивая и молодая» романа Св. Ивановой (со стороны, немолодая женщина, переводчица из АПН. Интересно).

Сегодня был на выставке М. Шагала ("Шагал в России"), русский период. Для создания собственного мифа не нужно много эпитетов, достаточно одной-двух метафор. Ощущение… индивидуальности. Меткие разряды молнии гения. Здесь много можно взять для литературы: два одновременных ракурса, "полеты". Совершенно новые "мертвые души" – но это так сильно, что я, дабы не раздражаться, не досмотрел. С другой стороны, модернизму всегда не хватает мощи безапелляционности, он весь в попутчиках, в "фестончиках".

Накануне, в среду, участвовал в защите дипломных работ. Курс покойного Вл. Амлинского. Вспомнил и Володю, его честолюбие, фанаберию, нахрапистостъ, а курс у него хороший, хорошие ребята, хорошие лица. "Мой" Сережа Долгушин получил "5". Еще деталь: доводил курс Ю. Поляков. Сам он улетел в Америку. Его отзывы на работы как бы сделаны под копирку, но четки и определенны.

В.С. в Ленинграде. С.П. заболел. Вчера был Женя Луганский, говорили о Вите Симакине. Не принял времени.

26 ноября, вторник. Сегодня в 12 прощались с Ю. Друниной в ЦДЛ. Она, депутат, кончила жизнь самоубийством. Настроение ужасное. Весь день думаю о ней. На даче, в гараже, включила двигатель в машине.

Обсуждали "Свалку" А. Вьюгина. Еще раз против модернизма. Коряво, но хорошо.

2 декабря, понедельник. По поводу повести «Стоящая в дверях» сегодня звонил В.А. Костров. «Это прочтут все, но могут быть свои трудности – внутренние демократы. Вы первый усомнились в том, что для многих со знаком плюс». Повесть лежит также, кроме «Нового мира», в «Современнике» и в «Москве». В «Нашем современнике» Саша Сегень, зав. прозой, прочел в два дня и сказал: в 6-й номер.

27-го пытался улететь в Тюмень читать лекции в университете. Промучился в аэропорту два дня и отказался. Видимо, лучше сначала эти лекции прописать.

3 декабря, вторник. Утром семинар, обсуждали Диму Гнатюка. Как всегда, отбивал его от ребят. Особенно агрессивны Олег и Павел. Рассказ не додержан, но у парня внутренняя сила… Особенно хорош в рассказе мальчик. Как и в любом талантливом произведении, все хочется переделать.

Вечером, в 17.00 ездил в Литинститут на семинар Наума Коржавина. Утром Е. Долматовский, с которым мы первыми начинаем семинары (ему 86 лет, первый выпуск Литинститута Симонов, Алигер и др.) рассказывал о Коржавине, как тот в общежитии дрался и сбрасывал кого-то в окно. Вот она, зависть стариков.

Наум Моисеевич без очков. Много говорил об Америке, о "научности" в создании литературы, формальности. Форма – это некое выделение из хаоса, выявление границ. Событие в искусстве – это стремление к гармонии у человека. Любое стихотворение – поиски этой гармонии. Занятие политикой, экономикой поэтому нечто другое, обратное. На семинаре сидели человек двенадцать. Остальным – неинтересно.

Вечером поздно по "Вестям" был сюжет в защиту телепередачи Невзорова, ее разрешают завтра, 4-го. ТВ показало одну женщину, которая сказала: да что ваше "российское" телевидение – на какую кнопку ни ткни, везде появится еврей.

Писал ли я, что вчера, заезжая за гонораром в СП РСФСР, видел Сашу Проханова? Встретились в коридоре, будто оба приплыли из далекого путешествия.

4 декабря, среда. Был у Е.С. Шальмана, говорили о глупости и легковерности народа и партийной хитрости вождей. Писал рецензию на В. Попова, на его «Флюиды». Думаю о новом романе. В.С. внезапно стало лучше. Кажется, начинает холодать.

8 декабря, воскресенье. В пятницу был в СП СССР, у Афиногенова, он теперь секретарь. Предложил должность секретаря – заниматься организацией съезда. Сказал, что наверняка в процессе назначения обойдут и волю Бакланова и Ананьева. Я его тоже понимаю, людей незанятых, умеющих уговаривать почти нет. Видимо, откажусь – не хватает у меня ни честолюбия, ни наглости сесть на место, которое еще недавно занимали Распутин и Белов.

В пятницу же была пресс-конференция в "Дружбе народов". Все, как было. Интересное выступление киргиза, советника постпредства. Почему сейчас не пишут о киргизском искусстве, не идут в Москве киргизские спектакли? Когда мы одевались, я ответил ему: рынок-с!

Был на даче. Завтра утром улетаю на три дня в Сухуми. Звонил в "Московские вести" – там все плохо.

26 декабря, четверг. Вчера вечером Горбачев подал в отставку и произнес свою речь по ТВ. Смотреть я не стал. Нет человека, которого бы я презирал больше. Я специалист по имитации. Это он, мой герой. Моя мечта – пощечина ему от имени народа.

В среду, 25-го, я произносил речь на вечере, посвященном 90-летию со дня рождения А. Фадеева. Была треть зала в Доме литераторов. Я взял половину своей речи из Владивостока и приклеил к ней новое начало.

"Два года тому назад я стоял на холме. Это был невысокий каменистый холм, сложенный из серого изъеденного плитняка, только приглядевшись к которому можно было увидеть какой-то порядок, а потом и кладку. Как-то дико было думать, что куча щебня – это старые башни, а ямы в щебне – это рвы. Да и сам я, оказывается, стоял на краешке башни. А впереди и внизу виделась долина, которую пересекала река, скорее ручей. Но назовем его потоком. Сверху были видны грядки с помидорами и большие делянки с низким малоазийским хлопком. А еще дальше свободно разворачивало свои серые шелка море. Был виден берег. Было невероятно подумать, что на этом берегу лежали крутобокие корабли ахейцев. Это был Гассарлыкский холм, вскопанный Шлиманом, и это была – если она когда-нибудь и где-нибудь была – легендарная Троя. Это было пространство мифа.

Как ничтожна, оказывается, роскошная эта долина рядом с величием слов. Как малы ее горизонты, как коротки расстояния, как низок этот холм и как непрочны эти башни. Но велик другой землеустроитель, гениален другой архитектор и вне подражания иной режиссер этого пространства. О, дерзостная конкретность и всеобщность мифа! А рядом с ними, с этими громадами, произведенными нашим божественным воображением, притаилась крошечная фигурка гениального слепого певца. С певцами всегда что-нибудь неблагополучно.

Я недаром говорю о мифе на этом вечере, посвященном 90-летию со дня рождения замечательного писателя послереволюционного периода русской литературы Александра Александровича Фадеева".

Выступали Алексин, Данин, Прут, Островой, Н.И. Дикушина, Долматовский. А может быть, уже и литература закончила свою жизнь в нашей стране?

Вчера, наконец-то, достал лекарства для В.С. Как всегда, в конце декабря я измучился. Все скверно и плохо: пропадают деньги, которые были сложены в банк, жить становится все труднее и сложнее. Позавчера, в воскресенье, кто-то в восемь вечера во дворе разбил лобовое стекло на моей машине. Два дня я мучился, вставляя его. Вчера Татьяна Алексеевна улетела в Париж к Татьяне.