Текст книги "Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

21

Фонтаном шампанского и пиратским бочонком кубинского рома встретили приехавшего из Картахены Габо хохмачи из «Пещеры». Семнадцатого декабря 1949 года в крупнейшей городской газете «Эль Эральдо» было опубликовано приветствие: «Габриель Гарсия Маркес решил доставить себе изысканное удовольствие – провести отпуск именно в нашем несравненном городе!.. Уйдя от сомнительных обещаний сотворить реальную действительность, Гарсия Маркес сумел, однако, разгадать одну из вечных загадок бытия – человеческую душу, и сделал это с обезоруживающей откровенностью. Хочется верить, что Габриель Гарсия Маркес, или, как зовут его друзья, Габито, и есть тот выдающийся романист, которого так долго ждала наша страна». Подписал приветствие некий Пакк – это был псевдоним писателя, заместителя главного редактора газеты «Эль Эральдо» Альфонсо Фуэнмайора. И через несколько дней Габриеля пригласили на штатную работу в редакцию этой газеты, предложив вести постоянную колонку под названием «Жираф».

Альфонсо Фуэнмайору суждено было сыграть видную роль в судьбе нашего героя. «Это человек уравновешенный, организованный, аккуратный, серьёзный, – писал о нём Дассо Сальдивар. – Эти черты он унаследовал от отца, Хосе Феликса Фуэмайора, собравшего у себя в доме богатейшую библиотеку из книг на испанском, французском, английском языках и обучил иностранным языкам своего сына. Альфонсо был старшим из четверых друзей и считался безусловным интеллектуальным авторитетом. Но рафинированный ум, утончённая интеллигентность, ранимая душа сосуществовали с грубоватым и не всегда безобидным юмором и умением виртуозно сквернословить».

Отметив с хохмачами Рождество Христово и Новый год, пятого января 1950 года Маркес опубликовал в «Эль Эральдо» свой первый материал – «Святой в середине нашего века». И этим было положено начало серии статей, репортажей, очерков, передовиц. В течение полутора лет он печатался в «Эль Эральдо» каждые два-три дня, всего около двух сотен публикаций, что сделало газету необыкновенно популярной, увеличило тираж и доходы от рекламы. В основном писал о Барранкилье.

– Ребята, я не графоман, – говорил он друзьям в «Пещере» 14 февраля, – но я хочу, чтобы и ваш город, как Картахена, имел историю! Г реет душу и то, что гонорарии выше, чем в картахенском «Универсале», аж по четыре песо за передовицу, сумасшедшие деньги! Японимаю, что деньги – это помёт дьявола…

– Хорошо сказал!

– … но уже не чувствую себя нищим журналюгой и могу, например, угостить всех выпивкой, а потом пригласить отметить День влюблённых у меня в «Небоскрёбе» или «У чёрной Эуфемии»!

Город Барранкилья был основан на берегу реки Магдалена, в некотором отдалении от моря, в начале XVII столетия. И до XX века был глухой, почти отрезанной от столицы и других городов Колумбии провинцией. Но когда углубили русло реки, построили порт, перестроили университет, ставший вторым по значению в стране, Барранкилья ожила, помолодела. И Гарсия Маркес стал её певцом, биографом, знатоком, как русский «король репортажа» Гиляровский – летописцем Москвы. Мало кто знал лучше Маркеса историю и людей Баррио Чино – китайского квартала, карреры Прогрессо, бульвара Боливара, площади Святого Николаса, где устраивались карнавалы, не говоря уж о доме терпимости «У чёрной Эуфемии» (который будет увековечен в повести «Полковнику никто не пишет» и романе «Сто лет одиночества», превратившись в бордель Пилар Тернеры в Макондо).

«Барранкилья дала мне возможность стать писателем, – скажет он через много лет. – Там проживало больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, – арабы, китайцы и так далее. Она была как Кордова в эпоху Средневековья. Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные».

Но «У чёрной Эуфемии», где трудились девицы не менее чем из двух десятков стран Америки, Европы, Азии и Африки, находился почти на окраине города. За полтора песо в день Габо снимал четырёхметровую комнатушку в другом борделе, четырёхэтажном «Небоскрёбе», расположенном напротив редакции «Эль Эральдо». Хозяйкой дома терпимости была Каталина ла Гранде, но душой – Мария Энкарнасьон, в которой перемешались французская, испанская, итальянская, еврейская, негритянская, шведская и даже русская крови. «Блудница от Бога», как она выражалась, Мария давала Габриелю уроки французского. Многие черты мадам Матильды из Картахены, Каталины, Марии и чёрной Эуфемии, внучки раба из Африки, просматриваются в героинях Маркеса. (Возможно, читателю всё-таки покажется, что уделяется излишнее внимание притонам и борделям. Но без них «портрет художника в молодости» был бы неполным. И потом, как пояснила мне коммунистка-феминистка Минерва Мирабаль: «У нас в Латинской Америке относятся к домам терпимости терпимо, без паники. Ну, типа того, что иногда муж посещает тренажёрный зал. И тоже повод жене задуматься».)

По воскресеньям Мария исповедовалась, замаливала грехи, свои и девочек, и причащалась в церкви на западном берегу Магдалены, в которой священник мог слушать её исповеди часами, при этом интересуясь и пикантными профессиональными подробностями. Габриель подружился с Марией, она тоже ему многое рассказывала, а он читал ей свои сочинения. Она стала первой слушательницей рассказа «Глаза голубой собаки». И умело утешала Габо, когда он получал отказы в публикациях прозы.

Маркес жил на третьем этаже, окно комнаты выходило на улицу Реаль и заслонялось миндальным деревом. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись девицы и их клиенты. Перегородки между комнатками были фанерные, хорошо слышались не только страстные стоны, но и постельные разговоры жриц любви с мужчинами, порой весьма откровенные, что особенно ценил молодой писатель. Но чаще, по воспоминаниям самого Маркеса, «в этом так называемом „Нью-Йорке“ или „Empire State Building“ было тихо и спокойно, слышался лишь неясный шёпот, шелест занавесок и скрип металлических пружин кроватей… Окно выходило на солнечную сторону и когда крона миндального дерева не спасала, то казалось, что тебя поджаривают на сковородке… Этот отель-бордель служил пристанищем в основном для морских волков. Стены, украшенные колоннами из алебастра, позолоченная лепка орнамента, патио, украшенный фресками с языческими мотивами… Там было хорошо». К тому же Мария бесплатно стирала и гладила ему рубашки и брюки. Другая проститутка, Офелия, в прошлом секретарь-машинистка (усердно выполнявшая задания шефа, подкладывавшего её под нужных ему по бизнесу людей и в конце концов окончательно сменившая профессию) согласилась, тоже бесплатно, перепечатывать ему рукописи; в летний зной она сидела за машинкой голой, и клиенты, застав её за этим интеллектуальным занятием, повышали плату. Да и со всеми блудницами Маркес дружил. Они его кормили, поили, снабжали туалетными принадлежностями (порой он использовал их парфюм, а когда друзья и коллеги обращали на это внимание, усмехался многозначительной усмешкой мачо: мол, бурная была ночка). Он за это писал жрицам письма, пел валленато, болеро, романсы. А иногда с одной или несколькими проститутками Габо разъезжал в поисках клиентов по ночному городу на машине их знакомого таксиста Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С той поры Маркес всегда говорил, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.

Деньги тратились на книги, бары, кино, дансинги, бордели и не всегда удавалось заплатить за комнату. К нему поднимался огромный чернокожий портье-вышибала Дамасо Родригес и намекал, что оплату за проживание задерживать неэтично. Габриель вытаскивал из-под кровати потёртый кожаный чертёжный тубус, в котором держал газетные листы, исписанные текстом романа «Дом», и с пафосом восклицал: «Бумаги, которые ты видишь, друг Дамасо – самое дорогое, что у меня есть в жизни. И они стоят несравнимо больше жалких полутора песо. Забирай их пока, а завтра я принесу деньги, даю слово!» (Гарсия Маркес не мучился в поисках имён для своих героев, как это бывает у писателей, а брал из жизни. Многажды он использует имена своих друзей из Барранкильи. Героя рассказа «Наши не воруют» зовут Дамасо, рассказ так и начинается: «Домой Дамасо вернулся под утро».) «У него один глаз был стеклянный, и он всякий раз очень смущался при виде проституток, – рассказывал своему другу-биографу Мендосе Маркес. – Я с нежностью вспоминаю, как он аккуратно укладывал мои полтора песо в ящик конторки и передавал ключи от комнатки, стыдливо опустив глаза».

Первое время в Барранкилье Габриель жил с надеждой на Буэнос-Айрес, Байрес (как его называют аргентинцы), который был литературной Меккой испаноязычной Америки. Он засыпал и просыпался с мечтой о своей книге, закрывал глаза и видел её обложку, обонял сладостный запах типографской краски… И страшно переживал, когда получил резко отрицательный отзыв на рукопись «Палая листва» от президента аргентинского издательства «Лосада» Гильермо де Торре, который советовал «не трогать литературу, а заняться чем-нибудь другим, например, рубкой мяса». Казалось, литературная карьера закончилась, не начавшись: де Торре считался авторитетом в издательском мире, к тому же являлся зятем самого Борхеса.

– Да говнюк он, а не авторитет! – утешала постояльца Мария. – Карахо! Каброн, козёл вонючий! А ты настоящий писатель, чико, поверь! Но будь мужчиной!

Поддерживали и друзья – Альваро Сепеда Самудио, Херман Варгас, Алехандро Обрегон, Альфонсо Фуэнмайор.

– Не убивайся ты так, Габо! – говорил Альфонсо в мясной лавке, где они встретились как-то утром. – Это жизнь. Было бы странно и даже противоестественно, если бы сразу взяли и выпустили твою книгу, притом не где-нибудь, а в Байресе! А ты раскис, запил, не вылезаешь из постелей девиц «Небоскрёба», будь он неладен! Как баба, нюни распустил!

– Я – как баба?! – взвился Маркес. – Этот зятёк Борхеса советует заняться рубкой мяса!

Он вытащил из кармана письмо де Торре, разложил на пне, взял топор и на глазах у изумлённых, забрызганных кровью мясников изрубил на мелкие кусочки.

– Браво, Габо! – зааплодировал Фуэнмайор-младший. – Вот это поступок мужчины.

Но Маркесу понадобилось ещё немало времени, немало публикаций и положительных, порой восторженных откликов на них, чтобы вновь поверить в себя. Он публиковался почти ежедневно, набивая руку, «пристреливаясь». Он писал о вояже Эвы Перон по Европе, где она проявляла показушные, по мнению Маркеса, акты благотворительности (для чего порой совершала половые акты с миллионерами, о чём ещё расскажем): «Эва озолотила итальянский пролетариат – прямо как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе?..» 29 июля 1950 года Маркес опубликовал очерк «Илья в Лондоне», в котором запанибратски, как о приятеле, рассказывал о визите советского писателя-пропагандиста Ильи Эренбурга в Лондон. Писал он и о неприемлемости франкизма – хотя Колумбия в то время вопреки ООН первой из стран Латинской Америки восстановила полноценные отношения с Испанией.

Пятого мая 1950 года он листал аргентинский журнал «Эль Графико» (тоже из разряда случайностей) и взгляд задержался на странном объявлении: «Сеньоры, представители фирмы мопедов „Микрон“! Посылаю Вам на проверку мопед „Микрон“. На нём я совершил путешествие в четыре тысячи километров по двенадцати провинциям Аргентины. Мопед на протяжении всего путешествия функционировал безупречно, и я не обнаружил в нём ни малейшей неисправности. Надеюсь получить его обратно в таком же состоянии». И подпись: «Эрнесто Гевара Серна».

Это был будущий революционер-авангардист Эрнесто Че Гевара.

22

– …Знаешь, Габо, – говорил за столиком кафе «Колумбия» Рамон Виньес, – писатель обязан быть мужественным. Не мужественных нет среди состоявшихся писателей.

– Вы имеете в виду, что мне следовало бы отправиться на какую-нибудь войну, учитель?

– Война, конечно, опыт для писателя. Пример – Сервантес, Толстой, Хемингуэй. Но надо и в жизни, в творчестве быть мужественным. Держать удар, как выражается модный у вашего поколения Хем.

– Вам тоже не понравилась моя повесть?

– Честно говоря, есть над чем потрудиться. Хотя «Палая листва» гораздо лучше громоздкой и неорганизованной, рыхлой толщины твоего так называемого романа «Дом». «Палая листва» вся оттуда, и я с удовольствием констатирую, что в тебе наряду с трудолюбием и упорством есть главное для писателя: умеешь отбирать яркое, значимое, владеешь секретом интересности. Умеешь сокращать, вырезать. А писатель должен быть по отношению к себе и хирургом. Знаешь, Габриель, я не очень хорошо себя чувствую последнее время. И скоро уезжаю на родину, в Барселону. Боюсь, навсегда, – каталонец печально улыбнулся. – Ты мне нравишься, Габо. Если сойдутся звёзды, сложится судьба, будешь стойким, не будешь грешить праздностью и унынием – станешь писателем. У меня до отъезда есть немного времени. Я мог бы с тобой посидеть над рукописью.

– Буду признателен, учитель!

– Но чтобы нам говорить на одном языке, не испанский или каталонский имею в виду, а язык литературный, хотя в общем-то и с каталонским акцентом, почитай, если интересно, мои ранние вещи. Незрелые, я их давно никому не показывал. Но недавно перечёл, после твоей рукописи «Дом», и подумал, что тебе может быть кое-что полезно. Ты слышал про зодчего Антонио Гауди?

– Нет, – признался Габриель.

– Я его земляк, он каталонец, построил много чудесных зданий в Барселоне. Я, когда изучал архитектуру, был его подмастерьем. И потом, узрев магию в том, что я родился именно в тот самый год, 1882-й, и в тот самый день, когда Гауди заложил свой храм Саграда Фамилия, я пытался писать, как он, в моём тогдашнем наивном представлении, строил, то есть использовал некие законы архитектуры, при этом максимально нагружая, нагромождая, запутывая. И добился того, что вконец запутался. Не понимая, что Гауди-то лучшие вещи создавал, во-первых, не по канонам и законам, а вопреки им. Во-вторых, добивался максимальной простоты и ясности – и это при гениальной, сумасшедшей его фантазии! Съезди когда-нибудь в Барселону! Да и вообще советую тебе пожить в Европе, попутешествовать, посмотреть Рим, Мадрид, Париж, Прагу, Москву…

– Честно говоря, я мечтаю о Париже.

– Ты поймёшь, что оттуда, из Европы, и родина видна лучше. Я очень люблю Колумбию, она для меня, сам знаешь, вторая родина. Но здесь ты со своей одарённостью будешь вариться в собственном соку. Вдалеке выкристаллизуется главное. А не главным художнику заниматься не стоит – жизнь коротка. Это понимал Антонио Гауди. Католическая мистика коего, кстати, сопряжена и переплетена с карнавалом, то возносящим, то низвергающим в греховную пучину, то становящимся иррациональной субстанцией по ту сторону добра и зла… Иногда Гауди мне представляется святым, а порой – демоном искушающим. Но художник обязан искушать – иначе неинтересен!

Рамон Виньес просидел с Габриелем над рукописью «Палой листвы» неделю. Работали почти круглые сутки. Проходили строчку за строчкой, удаляя лишнее, делая прозу более упругой, мускулистой, точной, разряжая её. Виньес посоветовал не использовать настоящие названия мест действия, как делал это Маркес по журналистской привычке. По мнению каталонца, вымышленные названия должны были усилить мистический оттенок повествования, что соответствовало бы уже вырабатывающемуся стилю молодого писателя. И ещё настаивал на том, чтобы Габо старался писать проще, прозрачнее. Чтобы от сложной барочной, эклектичной манеры, которой вполне овладел, двинулся в сторону ясности, почти к устной речи.

– Попробуй написать что-нибудь под Хемингуэя. Я не большой его поклонник, но он, надо признать, добивается предельной, но в то же время насыщенной простоты, и это его сильная сторона. Напиши о том, что лучше всего знаешь. Возьми простой сюжет. Пусть это будет рассказ, а потом что-то более пространное, может быть, повесть. Будь проще в текстах. Потом усложнишь, но уже на другом уровне, другом витке, когда станешь мастером. От сложного к простому и затем вновь к сложному шли многие. Тебе предстоит труд, но ты будешь писателем, Габо!

Завершив с Маркесом глубокую редактуру повести «Палая листва», которую тот под руководством учителя, по сути, переписал заново, Рамон Виньес отбыл на теплоходе в Барселону, «дабы пред Всевышним предстать на родине и лечь в родную землю».

В финальной части романа «Сто лет одиночества» Гарсия Маркес напишет:

«Горячая любовь учёного каталонца к печатному слову являла собой смесь глубокого уважения и панибратской непочтительности. Эта двойственность сказывалась даже в его отношении к своим собственным писаниям. Альфонсо, который, намереваясь перевести рукопись старика на испанский язык, специально изучил каталонский, однажды сунул пачку листков в карман – карманы у него всегда были набиты вырезками из газет и руководствами по необычным профессиям – ив какую-то ночь потерял все листы в борделе у девчушек, торговавших собой с голодухи. Когда учёный каталонец узнал об этом, он, вместо того чтобы поднять крик, как боялся Альфонсо, сказал, помирая со смеху, что это вполне естественная для литературы участь».

Так оно на самом деле и было. В борделе «У чёрной Эуфемии» интеллектуал, эстет Альфонсо Фуэнмайор, увлекшись философией в будуаре, потерял единственный экземпляр драмы Рамона Виньеса, его «опера магна», над которой каталонец трудился многие годы. В мусорном баке на другой день друзья отыскали лишь несколько измятых, чем-то залитых страниц.

23

О своих друзьях той поры Гарсия Маркес скажет журналистам после получения Нобелевской премии: «Они сыграли решающую роль в моём интеллектуальном становлении, они направляли мои читательские пристрастия, справедливо ругали, хвалили, помогали во всём. Я очень серьёзно отношусь к мужской дружбе, ценю её. И самое важное то, что, как бы ни поворачивалась жизнь, как бы ни складывалась судьба того или другого, они продолжают оставаться моими лучшими друзьями».

– Маркесу чрезвычайно повезло с друзьями, с окружением, – говорил мне Хулио Кортасар в интервью на набережной Малекон в Гаване в феврале 1980 года. – Вообще-то надо сказать, что в том числе и сама литературная почва сороковых – пятидесятых годов в Латинской Америке была плодородна. Причин много – и немыслимое на другом континенте смешение рас, национальностей, традиций, обычаев, темпераментов, устремлений, и сама история Южной Америки с переворотами, катаклизмами… И у нас в Буэнос-Айресе собирались компании интеллектуалов, были кружки, литературно-художественные объединения – но не такие, как в Барранкилье в Колумбии, о чём я, ещё живя в Аргентине, слышал и чему завидовал.

«Группа молодых кутил, – пишет в книге „Те времена с Габо“ Мендоса, – ведущих весьма вольный и бесшабашный образ жизни, „заражённых бациллой литературы“, к которым Габриель примкнул в Барранкилье, сегодня скрупулёзно изучается в университетах Европы и Соединённых Штатов специалистами по латиноамериканской литературе. Для них Гарсия Маркес возник именно из этой живописной литературной среды, которая называлась Группой из „Пещеры“. Это было в начале 50-х годов одним из наиболее плодотворных литературных объединений Латинской Америки. И на самом деле сыграла решающую роль в формировании Гарсия Маркеса. Состояла Группа из молодых людей – загульных, юморных, непочтительных, экстравагантных, типичных карибцев, не относящихся серьёзно даже к самим себе».

А вот как сам Гарсия Маркес вспоминает то время:

«Наша компания образовалась стихийно, под воздействием некой силы притяжения, но с учётом общих идеалов, ещё неясных, малопонятных и нам самим. Нас часто спрашивали, как мы, такие все разные, непохожие друг на друга, держались вместе и даже не ссорились. Мы фантазировали, юлили, чтобы не открыть чужим, что на самом деле разногласия среди нас были, нередко и не слабые. Но важно, что мы всегда или почти всегда понимали причины этих разногласий. Мы знали, что слывём в городе за небездарных, эксцентричных молодых людей, средним между карбонариями и анархистами. Возможно, потому, что мы громко и открыто заявляли о своих политических убеждениях, которые тогда ещё и убеждениями не были. Но считалось, что Альфонсо – ортодоксальный либерал, Херман – свободный мыслитель, философ, Альваро – вольный анархист, а я – убеждённый и непоправимый коммунист, в том числе и на этой почве дважды пытавшийся покончить с собой. Но факт тот, что мы были бедны, как церковные крысы, и единственное, что у нас было – так это чувство юмора.

Наши споры до хрипоты, взаимные резкости и грубости оставались между нами. Мы забывали о них, лишь только вставали из-за стола или когда среди нас появлялись другие люди. В кафе „Лос Альмендрос“ однажды поздно вечером я получил урок, который запомнил навсегда. Мы с Альваро пришли позже и с ходу включились в жаркую дискуссию о Фолкнере. За столом сидели и Херман с Альфонсо, но они хранили гробовое молчание. А мы с Альваро спорили и орали, как сумасшедшие. И пили, конечно, мы всегда пили. В тот вечер, разогретый выпитым, в качестве последнего аргумента по поводу „Шума и ярости“ (роман Фолкнера. – С. М.), кажется, я привстал и ударил Альваро кулаком в лоб. Мы уже готовы были выбежать на улицу, чтобы там, за углом продолжить дискуссию один на один, но Херман Варгас остановил нас и невозмутимо заявил: „Первый, кто встанет из-за стола, навсегда проиграл в споре“. Мы были дико самонадеянны, энергичны, отважны, мы готовы были противостоять целому миру! Чего мы только не вытворяли! Единственной женщиной, допущенной в компанию, была Мейра Дельман, директор замечательной библиотеки департамента. Она пробовала свои силы в поэзии, но она редко принимала участие в наших спорах. А вечера, которые у себя устраивала Мейра, на которых собирались и никому не известные, и уже знаменитые писатели, художники, журналисты, были поистине незабываемы! Ещё мы дружили, но недолго и как-то спорадически, с Сесилией Поррас, которая наезжала из Картахены. Девушка свободных взглядов, она принимала участие в наших ночных эскападах, её не смущало, что кто-то может увидеть её в ночном бистро среди пьянчуг или даже в доме терпимости, которые она также посещала вместе с нами…

У нас были обширные знакомства – среди ремесленников, механиков из ближайших гаражей, мелких служащих… Наиболее запоминающимся был квартирный вор. Он приезжал на наши сборища ближе к полуночи: гитаны в обтяжку, теннисная майка, бейсболка и чемоданчик с его профессиональными инструментами – набором отмычек и всем прочим. Однажды его сфотографировал человек, дом которого тот обчистил, и опубликовал фотографию в прессе, объявили розыск. Но наш приятель-вор был настолько симпатичным, что ограбленного буквально завалили возмущёнными письмами в защиту „бедного воришки“! У этого нашего вора были безусловные литературные способности, он любил поэзию и вообще литературу, искусство, он так слушал наши споры, будто боялся пропустить даже слово. И он был дико обидчивым автором любовных сонетов, которые читал, правда, в наше отсутствие, потому что стеснялся, особенно ехидного Альфонсо Фуэнмайора, посетителям кафе. А после полуночи он всегда уходил на работу в дорогие кварталы города. Время от времени он приносил нам с работы подарки – иногда пустячки, а иногда и симпатичные и недешёвые ювелирные украшения, которыми мы баловали наших многочисленных подружек. Если какая-нибудь книга на книжном развале, пусть даже очень дорогая, нравилась, он покупал её и дарил нам…

Наши встречи, наши споры были, безусловно, плодотворны, хотя и отпугивали многих. Однажды на исходе ночи мы так разорались, споря о Дос Пасосе, что одна из гетер квартала Гато Негро крикнула нам из окна: „Эй, парни, если вы и трахаетесь так, как вопите, то цены вам нет, и я готова давать бесплатно!“ Нередко мы встречали рассвет в безымянном борделе китайского квартала, где жил и работал Орландо Ривера. Он писал фрески. Никогда в жизни не встречал более эксцентричных людей. У него была козлиная бородка и взгляд лунатика. С детства он почему-то внушил себе, что он – кубинец. Кончилось тем, что он в конце концов им стал. И это ему шло. Он говорил, ел, стригся, одевался, танцевал, любил женщин, как кубинец. И умер кубинцем, так никогда и не увидев Кубы. Он практически не спал. В какой бы поздний или ранний час мы к нему не завалились, он, взъерошенный, испачканный краской, иногда отупевший от марихуаны, спускался со стремянки и что-то лепетал на языке мамби. Мы с Альфонсо приносили ему газеты и читали вслух, потому что у него самого не хватало терпения их читать. У него были прекрасные карикатуры… Барранкилья тех лет была не похожа ни на один другой город. Особенно с декабря по май, когда воздушные потоки с севера побеждали инфернальную жару, испепелявшую город летом. В это чудесное время над патио, кафе, террасами веял свежий ветерок, были открыты настежь двери отелей и портовых забегаловок, где часами просиживали в ожидании клиентов ночные бабочки… На пристани играл духовой оркестр, музыку перекрикивали таксисты, обсуждавшие футбольный матч, из порта доносились крики моряков и гудки теплоходов… Одним из самых гостеприимных мест в городе в это время было таверна „Рим“, в которой собирались беженцы-испанцы. Она была открыта всегда, а потому предусмотрительно не имела дверей. Правда, крыши там тоже не было. Но даже в дождь никто не жаловался, и это не было помехой перекусить там омлетом с картошкой, поговорить о делах, обменяться новостями… Я был самым бедным в нашей компании, часто без крыши над головой в буквальном смысле слова, и, скрывшись в глубине „Рима“, писал до рассвета».

Из романа «Сто лет одиночества»: «…Теперь Аурелиано каждый вечер встречался с четырьмя спорщиками – Альваро, Херманом, Альфонсо и Габриелем, – первыми и последними в его жизни друзьями. Для затворника, существовавшего в мире, созданном книгами, эти шумные сборища, которые начинались в шесть часов вечера в книжной лавке и заканчивались на рассвете в борделях, были откровением».

Был в их компании и художник Алехандро Обрегон, родившийся в Барселоне, учившийся в Париже, работавший водителем бульдозера на нефтепромысле, переменивший множество профессий и женщин, которых у него было несколько тысяч. «О его подвигах, – пишет профессор Мартин, – в Барранкилье слагают легенды: как он в одиночку расправился с тремя американскими морскими пехотинцами, оскорбившими проститутку; как он проглотил дрессированного сверчка своего собутыльника; как он с помощью слона, позаимствованного в местном цирке, снёс дверь любимого бара; как изображал из себя Вильгельма Телля, вместо стрел используя бутылки…» Обрегон прославился своей агрессивно-мистической живописью – писал акул, разъярённых быков, барракуд, стервятников, шакалов, пожирающих падаль… «Я многому научился у его живописи, – скажет Маркес. – Прежде всего – умению передать состояние тревоги, не всегда объяснимой, и бескомпромиссности, а также сочетаемости не сочетаемых, казалось бы, элементов».

Как всегда и всюду, друзья были старше Габриеля – на пять – восемь, а то и пятнадцать лет. В молодости ему неинтересно было с ровесниками, он интеллектуально обгонял их.

Прочитав третий, отточенный с помощью учителя и набело перепечатанный жрицей-машинисткой из «Небоскрёба», вариант повести «Палая листва», Херман, наиболее придирчивый и саркастичный из друзей, пришёл в ажитацию. Он заверил, что это будет сильный удар под дых академической, уже давно покрытой плесенью прозе Испании и Латинской Америки, если не считать Борхеса и ещё одного-двух, и полагал, что необходимо искать умного и молодого издателя, который бы понял, с чем имеет дело.

«Другой породы, но того же личностного и интеллектуального уровня, – писал исследователь Сальдивар, – Херман Варгас выделялся в Группе не только своим ростом под два метра, худобой и зелёными, как у Люцифера, глазами, но и особым рвением, прямо-таки фанатизмом, с каким он читал книги, притом любые, и классиков, и начинающих писателей. Открыв книгу, он читал пять-шесть часов не отрываясь, ничего не видя и не слыша вокруг. Его фанатизм к чтению был у друзей притчей во языцех, они шутили, что Херман за книгой и конца света бы не заметил. Но он не просто „глотал“ книги, он будто пробовал слова на вкус, смаковал каждую фразу с упорством термита».

– Рамон Виньес, уезжая, советовал мне писать проще, – сказал Габриель Херману, Альфонсо и Альваро в «Пещере». – Даже рубануть под Хема.

– Да ладно, ты совсем другой! – возразил Альваро.

– И что значит под Хема? – спросил Альфонсо. – «Прощай, оружие!» написать или «Иметь и не иметь»? Фолкнера я люблю больше, но и Хем самобытен, подделать сложно.

– Ну не «Оружие», конечно. А рассказ я бы мог сделать, – вошёл в раж Габриель. – Спорим на пузырь!

И, как бы исполняя завещание каталонца, Маркес сел за «простой» рассказ в стиле Хемингуэя. О том, что хорошо знал.

Получился рассказ «Женщина, которая приходила в шесть» – о немолодой проститутке, убившей «человека, потому что он ей стал омерзителен после того, как она переспала с ним, и не только он, но все, с кем она ложилась», и попросившей безнадёжно влюблённого в неё честного бармена Хосе соврать полиции, чтобы обеспечить ей алиби. Рассказ построен на диалоге, состоящем из коротких рубленых фраз и с по-хемингуэевски драматическим подтекстом, с его навязчиво-однообразными: «сказал, сказала, сказал…». Габо победил в пари, друзья проставились в борделе бутылкой кубинского рома (в приморские бордели были прямые контрабандные поставки, таможенники мзду брали тем же ромом и услугами девочек).

Понравился рассказ и Марии из «Небоскрёба». Но она неожиданно обиделась.

– Габо, этому веришь, так бывает в жизни, – сказала Мария; углы её полных, ярко накрашенных губ опускались при улыбке, что придавало видавшей виды блуднице схожесть с готовой заплакать девочкой. – Но скажи, ты меня описал: «Он увидел её густые волосы, обильно смазанные дешёвым жирным лосьоном. Увидел опавшую грудь в вырезе платья»? Тебе не стыдно? Во-первых, я не смазываю волосы дешёвым лосьоном. А во-вторых, это у меня-то опавшая грудь?

– Что ты, Мария! – отпирался Габриель. – Это для правдоподобия. Пойми, только в журналах для мужчин, которые у вас здесь листают клиенты, все женщины с большой упругой грудью и торчащими сосками. Но это не литература!

– Нет, Габо, я не согласна с тем, что в книжках герои должны быть непривлекательными. Ты в кино давно не был? Сходи, посмотри «Любовь и смерть», там такие женщины! А бюст у меня, как ты видишь, ещё ого-го! Но это про меня – она обещает Хосе привезти заводного медвежонка, а ты прекрасно знаешь, что я собираю медвежат.