Текст книги "Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

66

И далее – после завершения романа «Сто лет одиночества», который Варгас Льоса окрестит литературным землетрясением, – рассказ о жизни нашего героя напоминает военные сводки с фронтов о действиях армии, перешедшей в наступление на всех направлениях. Города, страны и целые континенты «покорялись» один за другим. По темпам роста популярности Гарсия Маркес мог бы сравниться разве что с «The Beatles», Че Геварой, футболистом Пеле и войти в Книгу рекордов Гиннесса – если бы таковые замеры осуществлялись.

Двадцатого июня, когда Маркеса пригласили в Буэнос-Айрес уже в качестве автора бестселлера, а также члена жюри литературного конкурса «Примера Плана Судамерикана», был запущен второй тираж книги, о чём и поспешил сообщить прямо в аэропорту счастливый главный редактор Франсиско Порруа. Рейс из Мехико был поздний, самолёт приземлился в половине второго ночи.

– Добро пожаловать! – сказал Порруа, преподнеся Мерседес огромный букет белых роз. – Каково будет ваше первое желание на гостеприимной аргентинской земле?

– А что если нам сразу отправиться в пампу? – спросил Маркес. – Встречать рассвет, пить вино, есть асадо, мне так расхваливали по-аргентински жареное мясо!

«Глядя на Гарсия Маркеса, – писал Мендоса, – на его яркий, пёстрый, карибской расцветки пиджак, на его узкие брюки а-ля Пьетро Креспи, цыганские золотые зубы, слыша его менторский тон, грубоватый юмор и обескураживающую прямолинейность, Франсиско Порруа и Томас Элой Мартинес начали понимать, что только такой cataquero, выходец из Аракатаки, странствующий собиратель историй, мог сочинить роман, который за две недели „положил на обе лопатки“ тысячи аргентинских читателей».

О том незабываемо-триумфальном пребывании Маркеса в Буэнос-Айресе мне рассказала исследовательница его творчества Мину Мирабаль:

– Папина младшая сестра Хулия тогда работала редактором издательства «Судамерикана». Она знала Буэнос-Айрес лучше многих байресцев и иногда сопровождала чету в поездках и прогулках по городу. В принципе Габо уже не был безвестным. За год до того там вышла антология латиноамериканского рассказа «Десять заповедей», в которую был включён рассказ «У нас в городе воров нет» и литературный автопортрет Маркеса, как и других участников антологии. Маркес, прирождённый рекламщик, о себе написал, что родился под знаком Рыб, о чём не жалеет, женился, писателем стал из робости, а истинное его призвание – маг, но слишком нервничал, пытаясь творить чудеса, и поэтому стал искать прибежище в одиночестве литературы. Литература же даётся ему с превеликим трудом, он физически борется с каждым словом, и почти всегда победа остаётся за словом. Он никогда не говорит о литературе, ибо не знает, что это такое, но ему кажется, что он бы принёс человечеству гораздо больше пользы, если бы стал не писателем, а террористом.

– Габо нравилось всё, начиная с потрясающего полного названия – Город Пресвятой Троицы и Порт нашей Госпожи Святой Марии Добрых Ветров, – рассказывала Мину. – Он задавал вопросы, которые человека менее подготовленного, чем тётушка Хулия, на которую, кстати, похожа главная героиня почти автобиографического романа Варгаса Льосы «Тётушка Хулия и писака», неизменно бы загоняли в тупик. Например, о составе генов жителей BsAs – Байреса. Притом с таким пристрастием расспрашивал, будто всерьёз решил заняться генной инженерией, о которой тогда ещё мало кто знал. Его интересовали процентные отношения. 30 процентов – метисы, что выделяются общины: евреев, которых очень много в Айресе, англичан, арабов, армян, японцев, китайцев, корейцев, русских… В Байресе Габо принимали как настоящего VIP-гостя: кормили, поили, возили, организовывали встречи, интервью… Но иногда он выкраивал или даже вырывал – а он может быть резким, особенно с теми, от кого не зависит, – немного времени, чтобы просто пройтись по городу, по Авениде де Мажо, Авениде 9-го июля, Авениде Генераль Пас, и чуть ли не из каждой витрины с обложки журнала «Примера Плана» смотрел на них с Мерседес, лукаво улыбаясь в чёрные усы, Габриель Гарсия Маркес. Он прохаживался по Буэнос-Айресу, говорила мне тётушка, как полководец по завоеванному городу и чем-то напоминал Наполеона – может быть, ростом, аргентинцы, особенно байресцы, ведь длинные, Кортасар тому пример. Особенно им с Мерседес нравился вечерний, ночной Байрес с иллюминацией, какой тогда нигде в Латинской Америке больше не было, даже в Мехико. Однажды они обедали в ресторане на Авениде Касерос, столики стояли на улице под платанами, и Маркес увидел женщину с полными авоськами продуктов, а между помидоров, кабачков, баклажанов виднелась до боли знакомая обложка его «Ста лет» – он аж подскочил на месте, рот был занят пищей, так что замычал восторженно, замахал руками, чтобы и Мерседес с Хулией увидели эту картину!.. Вечером Габо попросил отвезти его в бар «Лондон», в котором собирались герои романа «Выигрыши» Кортасара, потом прошёлся по улицам, там упомянутым – Перу, 25 мая, Флориды… И сказал, что только теперь, побывав в этом месте, в Буэнос-Айресе вообще, удостоверился в том, что Кортасар писатель латиноамериканский. Пару раз он посещал и злачные портовые заведения, в которых зарождался танго-танец – это и сейчас бордели, но настоящих не осталось, всё на потребу туриндустрии.

– А почему всё-таки Маркес выбрал для своей премьеры именно Аргентину?

– Интуиция. Как потом многие «наши» признавали, в биографии Габо именно потрясающая, какая-то звериная, генетическая интуиция, доставшаяся ему от предков, сыграла главную роль. На пространстве нашего языка только Буэнос-Айрес обладал условиями для создания бестселлера, каковым стал роман «Сто лет одиночества», прежде чем был отмечен в Нью-Йорке, Париже, Риме, Стокгольме… Они с Мерседес бывали в магазинах, покупали кое-что из одежды, в Байресе множество модных бутиков. Хотя потом Габо уверял, что купил только собрание сочинений Борхеса. Были, естественно, в оперном театре «Колон», где, по-моему, давали Чайковского. Их пригласили на премьеру в театр Института Аи-Телла. Они опоздали на несколько минут – я не исключаю, что Габо задержался умышленно, усвоив и как бы процитировав манеру появления на аудитории триумфаторов, от Юлия Цезаря до Иосифа Сталина. Между рядами по партеру шли при погашенном свете, когда спектакль уже начался. И вдруг – по команде Порруа, как выяснилось, – прожектор выхватил их из темноты и «повёл», приковав внимание всех зрителей – Мерседес так растерялась, что стала закрываться ладонями и вообще хотела убежать. Раздались аплодисменты, крики «Браво!», «Виват!», «Спасибо за блистательную книгу!», «Да здравствует Гарсия Маркес!» Оглушительные аплодисменты (актёры со сцены в костюмах и гриме тоже аплодировали) перешли в овацию…

До отеля их сопровождала толпа, забрасывая цветами. На следующий день Маркеса с супругой переселили в гостевую резиденцию с охраной и секретаршей, которая должна была отвечать на шквал телефонных звонков. Но отбоя от поклонников не было, они и ночью дежурили на улице, вожделея получить автограф. Мерседес спросила мужа, не снится ли ей, так и не выкупившей фен из ломбарда, всё это.

Задержимся ещё ненадолго в Буэнос-Айресе. Как рассказывала тётушка Хулия, там могла и иначе решиться судьба будущего романа Маркеса «Осень Патриарха» – не исключено, что в роли главного героя могла бы выступить и женщина (ведь была женщина папой римским, точнее папессой, были императрицы с диктаторским нравом, королевы).

– Во всяком случае, – рассказывала Мину Мирабаль, – пребывание Маркеса в Байресе, прежде всего его посещение могилы жены президента Аргентины Перона Марии Эвы Дуарте де Перон, которая уже много десятилетий является местом паломничества, рассказы о ней наложили отпечаток на образ супруги его Патриарха в романе. Но интерес к этой выдающейся женщине пробудил в Маркесе, возможно, Борхес. А Борхес, один из главных противников перонизма, будучи, как и большинство значительных писателей, далёк от объективности и не лишён чувства ревности (неслыханная популярность Эвы в народе при жизни граничила с массовым психозом), об Эвите, после её смерти, естественно, говорил вот как: «Жена Перона была обыкновенной проституткой. Содержала бордель около Хунина. И это должно бы её раздражать: я имею в виду, быть шлюхой в большом городе – совсем не то же самое, что в городишке среди пампасов, где все всё обо всех знают. Быть там шлюхой – это всё равно, что быть парикмахером или хирургом. Должно быть, её это страшно злило – неприятно, когда тебя все знают, презирают и при этом пользуют».

Моя тётя, тоже феминистка, была знакома с Эвой, они родились в один день, 7 мая. И тётушка Хулия до сих пор высокого мнения об Эвите. Да, она была сексапильной, обладала сексуальной харизмой. Да, на своей вилле на Итальянской Ривьере она сразу занялась любовью с Онассисом, но ему, говорят, вообще невозможно было отказать, бедняжки Мария Каллас и Джекки Кеннеди!.. Но Эвита самого его затрахала. А утром приготовила греческому магнату-судовладельцу знаменитый омлет с помидорами и получила от него десять тысяч долларов на благотворительность (в современных деньгах – около двухсот тысяч) – это был «самый дорогой в жизни омлет», как выразился Онассис. Маркес заинтересовался судьбой Эвиты вовсе не как шлюхи, а как действительно незаурядной женщины (мы помним, он и раньше о ней писал).

Мать Эвиты, когда отец погиб в автокатастрофе, содержала бордель. Эвита в четырнадцать стала любовницей певца и танцора танго Хосе Армани, который отвёз её в Буэнос-Айрес, где она первое время танцевала в борделях Боки – старого порта, где танго зародилось, изначально было танцем проституток, так и называлось: «Дай жетончик», потому что зарплату жрицам любви выдавали по жетонам, которыми расплачивались с ними клиенты в номерах. Она позировала для порнографических журналов, играла в полуподпольных театриках, где совокуплялись на сцене и в зале… Короче говоря, познакомившись с полковником Пероном, она сказала: «Если, как вы говорите, дело народа – ваше дело, каких бы жертв это не требовало, то я буду с вами до самой смерти!» Плакаты перонистов на демонстрациях отождествляли её с Девой Марией, а политические враги по-прежнему называли шлюхой, тем более что она пыталась легализовать проституцию. Она создала фонд Эвы Перон для оказания помощи беднейшим слоям населения, строительства бесплатных больниц, поликлиник, приютов для стариков и бездомных, жилья для рабочих, интернатов для детей-сирот, спортивных школ…

Во время «радужного тура» по Европе Эвитой восхищались римский папа Пий XII, генералиссимус Франко, португальский президент Салазар, да все европейские президенты и премьер-министры! Её авторитет был исключительно высок, в Аргентине ей присвоили титул «Духовный лидер нации». В ноябре 1951 года Эва перенесла операцию. В те дни по всей стране: в церквях, домах и на улицах у самодельных алтарей, – сотни тысяч простых аргентинцев зажигали свечи и молились о том, чтобы Бог даровал Эвите жизнь. Её тело было забальзамировано и выставлено на всеобщее обозрение. Кое-кто сомневался, можно ли считать защитницей бедняков жену диктатора, щеголявшую в туалетах от Диора и увешанную драгоценностями. Но до сих пор простые люди её помнят как «Эву, пожертвовавшую жизнью ради народа». К сожалению, Маркес не написал о ней. А вот Томас Элой Мартинес написал роман «Святая Эвита». И Эндрю Ллойд Уэббер создал нашумевший мюзикл в духе «Иисус Христос – Суперзвезда» – «Эвита» с Мадонной в главной роли. Кстати, там использованы мотивы Гарделя, лучшего исполнителя танго, прозванного в народе Немым за дивный голос: «Ты увидишь, что всё в мире – ложь, / И мир разбитым сердцем не проймёшь. / Иди, путана, ищи клиента,/ Даже если сердце болит,/И боль, как рана, саднит…/Помощи не жди ни от кого…»

И по свидетельствам других исследователей, Маркес размышлял над книгой о жене диктатора и неоднократно возвращался к этой мысли. «Женщины правят миром», – убеждённо повторял он. И частенько, как потом признавался Мину, вспоминал рассказ тётушки Хулии о том, как влиятельный аргентинский дипломат Брамуглия заявил Эвите: «Не забывайте, сеньора, что во время моих заграничных поездок президент мне каждый день пишет». Что было правдой. Но Эвита парировала: «А вы, Брамуглия, не забывайте, что со мной президент каждую ночь спит». И Брамуглия был отправлен в отставку.

Женские образы Маркеса превосходны. Его всегда прельщали первые лица – а в XXI веке женщины Латинской Америки начали выходить на лидирующие политические позиции, становясь президентами и премьер-министрами. Если уж, как утверждают некоторые историки, латиноамериканское бытие в принципе немыслимо без диктатур, то смеем надеяться хотя бы на то, что очередная диктатура в Парагвае, скажем, или в Никарагуа будет не со свиным рылом Сомосы, а с привлекательными женскими чертами.

67

В перуанском журнале «Амару» была опубликована статья писателя Марио Варгаса Льосы о романе «Сто лет одиночества» – «Амадис в Америке». Она стала самым основательным откликом на появление романа и, как выяснилось, – основополагающей, притом написанной «равным по званию», что делает её особенно примечательной.

«Выход в свет романа Габриеля Гарсиа Маркеса „Сто лет одиночества“ представляет собой событие чрезвычайное… – пишет Варгас Льоса. – Невероятно насыщенная проза, технически непогрешимое очарование и дьявольская фантазия – средства, благодаря которым стало возможно это повествование, и секрет этой исключительной книги».

С Льосой Маркес был знаком прежде по переписке и по книгам без фотографий автора. Поэтому, увидев его в аэропорту Каракаса Майкетия (самолёты из Мехико и Лондона приземлились с разницей в четверть часа), принял этого высокого, длинноволосого, с чёрными бровями в разлёт, сросшимися на переносице, модно одетого парня, прилетевшего с туманного Альбиона, за плейбоя, если не мафиозо. И удивился, когда тот с голливудской улыбкой представился на манер агента 007 Джеймса Бонда:

– Варгас Льоса, Марио Варгас Льоса!

– Вот уж никогда бы не подумал, встретив тебя, что это серьёзный писатель!

– Я бы сразу понял! – обнял он Маркеса и, немного, в три четверти повернувшись к теле– и фотокамерам, оказавшимся тут как тут, провозгласил: – Я потрясён и смят, считаю, что такое, как «Сто лет…», появляется уж точно не чаще, чем раз в сто лет! Это величайший роман нашего времени! И что премию Гальегоса сейчас следовало вручать не мне, а Габриелю Гарсия Маркесу!

– Ну уж, скажешь тоже, – отвечал Маркес, не зная, куда деться от вспышек и вопросов со всех сторон. – Не скромничай, твой роман «Город и псы» изумителен и заслуженно получил в Барселоне премию «Библиотека Бреве»!

– Спасибо за комплимент, но твои «Сто лет…» вне конкуренции! И я готов приступить к воплощению идеи, которую мы обсуждали – к роману «в четыре руки», дуэтом!

– Ах, да, это идея! Роман о бессмысленной войне между нашими странами. Тридцатые годы – время великой депрессии и зарождения диктатур в Латинской Америке.

– Это будет роман уникальный! – слепил окружавших корреспондентов отражением фотовспышек от крупных белых зубов Марио. – Но ныне вершина айсберга нашей прозы – твой роман! Я уверен, любой писатель мечтает создать такое, что удалось тебе. Как бы хотелось отшвырнуть почти полтысячи лет литературного ханжества, фальши, псевдоцеломудрия и псевдорелигиозности, верности заповедям – и показать людей и мир так, как ты показываешь, настоящим, простым и непостижимым, как Вселенная!

Тут из «накопителя» вывалила толпа пассажиров сразу нескольких прибывших авиарейсов, писателей узнали, окружили, с восторженными криками стали просовывать что угодно для автографа (у пассажиров оказалось даже несколько экземпляров романа «Сто лет одиночества», что поразило Маркеса и ввело в окончательную ажитацию Льосу): блокноты, пакеты, журналы, пачки сигарет… Девушка умоляюще протянула свой авиабилет, а её подруга, рослая грудастая блондинка в чилийском пончо, приблизилась к Маркесу вплотную, повернулась к толпе спиной, задрала пончо и подставила для автографа левую грудь, на которой триумфатор под аплодисменты Льосы расписался.

– А вот такого, пожалуй, ни с кем из самых великих не приключалось! – восторгался Марио в машине. – Я, пожалуй, вставлю этот эпизод в повесть.

– А что за повесть?

– О молодёжи в католической школе. Главный герой, юноша из очень богатой семьи, из «золотой молодёжи» элитно-аристократического предместья Лимы Мирафлорес, в результате несчастного случая становится практически импотентом – это не автобиографическое, как ты, надеюсь, понимаешь.

– Понимаю и всё собирался тебя спросить: ты ведь сам завсегдатай этого публичного дома на окраине городка Пьюры, который описал в ныне чествуемом романе «Зелёный дом»? У тебя там такие колоритные бандиты-контрабандисты, полицейские, солдаты, индейцы, чиновники, деклассированные обитатели трущоб, миссионерки-монашенки… Этот твой «зелёный публичный дом» – собирательный образ Перу, превосходно!

А в новой повести об импотенте из «золотой молодёжи» – что-то от «Фиесты» Хемингуэя?

– Может, и есть немного – у нас у всех что-то от него, как и от Фолкнера. Вот и измученный чуть ли не всеми фрейдистскими комплексами герой спивается и погибает в автомобильной катастрофе. Давай выпьем за встречу!

– Запрёмся в номере, – предложил Маркес. – Иначе не дадут поговорить.

– Только о твоём великом романе!

В номере Маркеса пили коньяк, закусывали лимоном.

– Между прочим, старик Ромуло Гальегос нашёл в наших с тобой судьбах много общего, – говорил Варгас Льоса. – Ия был поражён тому, как много!

– И что же общее? У нас ведь с тобой девять лет разница в возрасте?

– Разница есть, но возраст значения не имеет!

– Имеет, – возражал Маркес, раскуривая гаванскую сигару «У. Черчилль». – Ты это поймёшь, когда у тебя на горизонте появится зловещая цифра «40», свидетельствующая о том, что по крайней мере половина пути пройдена. Но у тебя это будет нескоро. Так что общего у нас нашёл Гальегос, у которого и вторая половина жизни уже позади?

– Во-первых, он считает, что у нас один писательский масштаб и калибр.

– Допустим, но я человек не военный, в калибрах не очень разбираюсь.

– Мы с тобой оба воспитывались дедушками по материнской линии, оба были избалованными детьми. Детство в раю и у тебя, и у меня закончилось в десятилетнем возрасте. Мы оба поздно узнали родителей. Обоих отцы пытались отвратить от писательства. Оба учились в религиозной школе.

– Но в кадетском училище я не учился, как ты, Марио, у меня нет такой офицерской выправки. И ты, кстати, потрясающе описал в романе «Город и псы» это государство в государстве, эту муштру, звериные нравы, бессмысленную жестокость, приведшую к убийству паренька-кадета…

– Лестно это слышать от тебя. Мы оба получили диплом бакалавра в интернате. И ты, я не сомневаюсь, писал в отрочестве стихи. И оба напечатали первые рассказы в двадцатилетием возрасте. И книжки читали, конечно, одни и те же: Рабле, Дефо, Дюма, Гюго, Достоевский, Дарио, Борхес, Фолкнер… И начали добывать хлеб насущный журналистикой. И притянул магнитом обоих Париж…

– Давай за него!

– За Париж и за женщин! За мадам Лакруа!

– Что?! – вскричал Маркес. – Откуда ты её знаешь?

– Я жил у неё в отеле «Фландр». Милейшая женщина!

– В Париже сотни отелей – и ты очутился именно у мадам Лакруа!

– Тесен мир – именно у мадам Лакруа. И так же, как ты, выпивал по вечерам в баре «Шоп Паризьен». И нам отказали в публикации первых романов аргентинские издательства…

– И у обоих замечательная литагентша – Кармен! Это ведь она устроила так, что мы встретились в аэропорту?

– В определённом смысле – да, она. Но и мне очень хотелось поскорее тебя увидеть, друг Габо! Нет, ты всё-таки не понимаешь до конца, кто ты такой на самом деле! Гений!

– Выпьем! И давай, друг Марио, споём что-нибудь перуано-колумбийское… Или Рубена Дарио почитаем? Сандино любил декламировать перед боем «Литанию Господу нашему Дон Кихоту»: «Царь славных идальго, печальных властитель,/ исполненный мощи сновидец-воитель, / увенчанный шлемом мечты золотым; / на свете никем еще не побежденный, / фантазии светлым щитом охраненный. / Ты сердцем – копьем необорным – храним».

68

Читателей Советского Союза страсть к творчеству неизвестного до того латиноамериканца обуяла тотчас после публикации романа на русском. Тираж сразу расхватали, книгу достать было невозможно, её давали почитать «на одну ночь».

Но страсть была, безусловно, продолжением какой-то неуёмной любви советского народа к Кубе, барбудос, Фиделю Кастро, Че Геваре…

«Куба, любовь моя!..» – разливалась песня о героях-бородачах «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей». Фиделя Кастро встречали в Москве почти как Юрия Гагарина – сотни тысяч человек восторженно размахивали кубинскими флажками и, крича «Вива, Куба!», запускали в небо разноцветные воздушные шары. В сознании советских граждан они были сопоставимы: отважные, страшно симпатичные молодые люди атаковали и победили, один – космос, другой – Америку, оба открыли новые миры.

О Фиделе ходили легенды, сочинялись задорные частушки: «Валентине Терешковой за полёт космический / Фидель Кастро подарил х…й автоматический!» Он был молод, высок, благороден (тем более по сравнению с нашим низеньким, толстеньким, лысым и в летах Хрущёвым). Он восхищался красотой русских женщин, особенно стюардесс. Егерь правительственного Завидовского заповедника Александр Н. рассказывал мне, как обслуживал Хрущёва с Фиделем на охоте. Чтобы добыча была гарантирована, зверьё – кабанов, а то и лосей, оленей – во время «королевских», сиречь политбюровских, охот не только загоняли целыми батальонами, не только усиленно прикармливали перед вышками, но и привязывали, дабы ни один высокий гость даже с трясущимися от старости и обильных возлияний руками не мог бы промазать. Увидев такое, Фидель возмутился и покинул заповедник. Молва разнеслась по окрестным верхневолжским деревням и всему Союзу. И в тысячах изб поднимались и со звоном сталкивались гранёные стаканы с национальным русским напитком за товарища Фиделя Кастро Рус (ходил слух, что и Рус он присовокупил к своему имени из любви к русскому народу, что, конечно, не так).

Эрнесто Че Гевару, тоже приезжавшего в СССР в начале 1960-х, народ полюбил не меньше, а прекрасная половина, может, и больше. Сыновей называли Эрнестами – как в честь Хемингуэя, так и в честь Че. Носили, как он, береты. Отпускали бороды. Курили сигары (на Комсомольском проспекте в Москве открылся сигарный магазин «Гавана», в который выстраивались очереди). Фотографии Че Гевары вырезали из журнала «Огонёк», обрамляли, вешали на стены – у нас в деревне Новомелково на Волге я видел и рядом с образами. На другом берегу, у Видогощи (где егерем работал писатель Саша Соколов), студенческий отряд из Москвы строил коровник. Отряд был интернациональный, и один из студентов, большеглазый, носивший берет со звёздочкой, бородку, говоривший с акцентом и певший под гитару, назвался Геварой, двоюродным братом команданте Че. Однажды после танцев я стал свидетелем лютой драки деревенских девчонок за место в очереди в вагончик, где их принимал этот Че Гевара-младший. Потом выяснилось, что звали стройотрядовца Эрнест Геворкян.

Вначале открыла Маркеса, естественно, интеллигенция, увидев в содержании «Ста лет одиночества» и то, что выразил один из крупнейших современных латиноамериканистов Валерий Земсков: «Роман Гарсия Маркеса – это копилка всего арсенала мифотем XX века и идей философии „кошмара истории“ и „абсурда бытия“. Но сделал Гарсия Маркес со всем этим арсеналом по своему внутреннему смыслу примерно то же, что в своё время сделал с рыцарским романом Сервантес – он травестировал, опроверг, как не отвечающих времени, и жанр, и тип сознания, что его порождает, он высмеял, разоблачил и уничтожил их смехом. „Дон Кихот“ уничтожил рыцарский роман. С полным основанием можно говорить, что после „Ста лет одиночества“ традиционный арсенал западного „пантрагического“ сознания, исповедующего „кошмар истории“ и „абсурд бытия“, оказывается едва ли не исчерпанным. Здесь и идеология модернистского сознания, и его образный и концептуальный код оказались вывернутыми наизнанку смеховой травестией с позиций принципиально иного сознания».

Но и простые люди, на собственной шкуре в безбожном XX веке испытавшие «кошмар истории» и «абсурд бытия», сразу приняли роман, хотя долго не могли поверить в то, что так можно писать, это читать и, главное, что за это ничего не будет.

Латинская Америка ворвалась, вторглась, вломилась в нашу бедную, но спокойную и размеренную жизнь 1960-х годов. Внесла смятение чувств. Мы начали осознавать, что прозябаем, когда где-то творится такое! А поскольку советский народ был самым читающим в мире, прочитали роман «Сто лет одиночества» рекордное количество человек (сейчас, в XXI веке, самые раскрученные американские блокбастеры вряд ли собирают столько зрителей). Однажды, направляясь за город, я в сквере, трамвае, на эскалаторе, в вагоне метро, на площади трёх вокзалов, в электричке насчитал шестьдесят шесть мужчин и женщин, читающих «Сто лет одиночества»!

Виктор Астафьев и Василий Белов, называемые в 1970– 1980-х годах «писателями-деревенщиками», неоднозначно относясь к творчеству Маркеса (смущали, конечно, слишком откровенные сцены), в разговорах с автором этих строк тем не менее причисляли его к «своим», «деревенщикам».

– Горожанин так не напишет! – помню, как всегда энергично, торопливо, убеждённо говорил Виктор Петрович Астафьев. – Только человек, в деревне выросший, до корней знающий и любящий её, будь то русская или колумбийская. У него герои похожи на наших мужиков, ей-богу. Ну чем не чудики Шукшина Василий Макарыча? Те аэроплан изобретали, чтоб улететь к еб…й матери, а у Маркеса золото искали с магнитом, который цыгане принесли. Я сам таких знал, и в деревне, и на фронте… И бабушка сказки мне рассказывала, кое-что удалось вспомнить в «Последнем поклоне». Конечно, деревенщик! Образ, подход у него деревенский. И слышит, и жалеет по-деревенски. Испанского не знаю, но и язык у Маркеса не городской блёкло-стёсанный – деревенский, своеобычный.

Василий Иванович Белов, работавший тогда над книгой «Лад», «энциклопедией народной эстетики», как назовёт её Валентин Распутин, также отметил, что русский «лад» и латиноамериканский в чём-то, главном, созвучны, хотя история и культура не то что не похожи, а где-то и прямо противоположны.

«В те времена никто ничего не замечал, – пишет Маркес в романе „Сто лет одиночества“, – и, чтобы привлечь чьё-то внимание, нужно было вопить…» Казалось, это не про них, латиноамериканцев, это про нас. Роман представлялся едва ли не бунтарским, зовущим на бой – за честь и достоинство человека. Тогда едва-едва отгрохотали автоматные очереди по забастовавшим рабочим в советском Новочеркасске, когда чудом уцелевший маркесовский герой, ставший свидетелем расстрела рабочих банановой «United Fruit Company», возвратился домой, в Макондо. Но официальные средства информации твердили: «Мёртвых не было». Хосе Аркадио Второй говорит, что мёртвые были, но ему не верят, его не понимают, ему даже сочувствуют:

«– Там было, наверное, тысячи три… – прошептал он.

– Чего?

– Мёртвых, – объяснил он. – Наверное, все люди, которые собрались на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью:

– Здесь не было мёртвых…»

«В этом забвении, отчасти искусственно организованном, – писал знаменитый поэт-шестидесятник Евгений Евтушенко, – отчасти являющемся самозатуманиванием с целью не думать о чём-то страшном, что, не дай бог, может повториться завтра, Гарсия Маркес видит одну из опаснейших гарантий возможности повторения кровавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних преступлениях, среди тех, кто забыл об этом или старается забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими общей самоуспокоенности, и выглядят подозрительными маньяками в своём усердии напоминать. Книга Гарсия Маркеса – это попытка связать в единый узел все разорвавшиеся или кем-то расчётливо разъединённые звенья памяти. Память с выпавшими или устранёнными звеньями – лживый учебник. <…> В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств, – даже, казалось бы, низменные страсти исполнены возвышающей их силы… Эта книга, несмотря на то, что она взошла на перегное всей мировой литературы, не пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся фри-тангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится…»

В СССР Маркес не то что сделался модным, он стал «своим». Его мировой масштаб, всемирная отзывчивость и покорили нас, русских. В стране, где пытались убить Бога, где по площадям в праздники носили изображения идолов-убийц и безверие возводилось в ранг государственной религии, роман Маркеса стал зеркалом и приговором.

– У меня есть подруга, – рассказывала испанистка Вера Кутейщикова, – которая как-то подошла ко мне и спросила: «Что такое этот Гарсия Маркес?» Дело в том, что у той моей подруги тоже есть подруга и так далее, цепочка была очень длинная. Так вот та, последняя подруга подруги после того, как прочитала роман «Сто лет одиночества», поняла, что жить без этой книги не может. А так как купить её было невозможно, она поступила по-другому: выпросила у кого-то эту книгу и стала ее переписывать. Придёт с работы домой, поставит пластинку с классической музыкой – и переписывает. И так изо дня в день, строчку за строчкой, чуть ли не полгода, пока не переписала всю до конца. Потом она говорила, что это были счастливейшие часы её жизни. Когда я рассказала эту историю Маркесу, он как-то не особенно на неё отреагировал. Тогда же я взяла с него слово, что в Москве он будет нашим гостем. Он приехал в средине 1980-х на Московский международный кинофестиваль. Был большой переполох, все начальство встречало его в аэропорту Шереметьево. Визит был расписан буквально по часам. Но я спросила: «Габо, помнишь, что ты мне обещал?» Сказал, что помнит. И приехал. Что было! Налетела вся наша испанистская, латиноамериканистская кодла, человек тридцать набилось. Поболтали, погалдели. Было ощущение радостной полноты общения с необыкновенным человеком. Когда наболтались, я принесла стопку книг, чтобы Маркес надписал их тем, кто не смог прийти. Когда осталась последняя, я сказала: «А эту надпиши той женщине, которая тебя переписывала». Маркес спросил: «Как её зовут?» Но я этого не знала. И он написал: «Безвестной Пенелопе, которая переписывала мои книги в переводе на русский. Габриель».