Текст книги "Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

8

Городок Аракатака располагался между бескрайней равниной и горами Сьерра-Невада, громоздкий тяжёлый абрис которых зловеще нависал в непогоду. Основали Аракатаку воинственные индейцы-араваки, чимиласы. Их вождь носил имя Cataca, ага, в переводе «река, вода», и селение назвали Ага-cataka, что означает «источник прозрачных вод». В 1887 году плантаторы из Санта-Марты завезли в эти места новую сельскохозяйственную культуру – банановое дерево. Североамериканская компания «United Fruit Company», имевшая головной офис в Бостоне, обосновалась здесь в 1905 году. И с тех пор в Аракатаку потянулся на заработки люд – качакос, как в Колумбии называют коренных жителей Боготы, работники из Венесуэлы, Европы, с Ближнего Востока… Аракатака быстро превратилась в процветающий, завидный край.

Полковнику Николасу Маркесу помог обосноваться в этих местах владелец обширных плантаций генерал Хосе Росарто Дуран, под началом которого воевал Маркес. Несмотря на то, что будущий дед писателя незадолго до того вышел из тюрьмы, где сидел за убийство, он получил хорошую должность в муниципалитете, был казначеем, потом налоговым инспектором района. (Местные говорят, за бесценок взял помещение в районе Катакита и сдал в аренду «под танцевальный зал и сексуальные удовольствия».) В августе 1910 года в Аракатаку прибыло и семейство полковника – донна Транкилина, трое детей – Хуан де Диос, Маргарита, Луиса, незаконная дочь Эльвира Риос, сестра полковника Франсиска, а также трое слуг-индейцев.

Вскоре, 31 декабря (впоследствии никогда этот предновогодний день не будет считаться в семье праздником), произошла трагедия. От тифа в возрасте двадцати одного года умерла любимица отца, златокудрая красавица Маргарита. Суеверные католики, домашние расценили безвременную смерть как Божью кару за содеянное Николасом в Барранкасе. По преданию, перед смертью Маргарита поднялась на постели и сказала отцу: «Погаснут глаза твоего дома».

…Итак, было девять утра. Решивший, что «проиграно сражение, но не война» и мечтавший о законном внуке, полковник Маркес «в самый тяжёлый момент», как признает потом Луиса, отправился на мессу. Под грохот грозы, чрезвычайно редкой для этого времени года, в девять часов семь минут родился мальчик весом четыре килограмма двести граммов, с открытыми глазами. И огляделся. Удушаемый пуповиной, задыхаясь, побагровел, посинел, и если бы тётя Франсиска не протёрла тельце ромом и не обрызгала его изо рта освящённой водой, то человечество бы никогда не прочитало роман «Сто лет одиночества». А ещё, если бы сеньора Хуана Фрейтес, бежавшая со своим мужем генералом Маркосом Фрейтесом от диктатуры Висенте Гомеса из Венесуэлы в Колумбию, в Аракатаку, и принимавшая у Луисы роды, в последний момент не успела перерезать пуповину (а если бы не диктатура?). Но клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства, осталась у Гарсия Маркеса с рождения на всю жизнь, в чём он неоднократно признавался друзьям.

Жизнь человека, особенно гения, полна счастливых случайностей (по крайней мере, представляющихся таковыми). И в жизни нашего героя эта стала первой. Ибо доктора утверждают, что тяжёлая внутриутробная гипоксия плода – глубокое и длительное кислородное голодание мозга, возникшее при рождении в результате тугого обвития пуповины вокруг шеи, могло вызвать различные последствия для развития ребёнка, в том числе необратимые. И это грозило серьёзным отставанием в физическом и умственном развитии – нарушением памяти, сообразительности, координации, двигательной активности… У такого ребёнка могла быть нарушена связь на уровне контакта с миром.

Полковник Маркес бурно отмечал рождение внука, на которого не мог насмотреться. «Мой маленький Наполеон, – с нежностью называл его старый солдат, не знавший слов любви. – Он завоюет мир, вот увидите».

Рождение малыша и его чудесное спасение (неизвестно, что больше) помирило два поколения семьи: полковник Маркес специально отправился в Риоачу и, попросив прощения у зятя, протянул ему руку – тот руку в ответ пожал, но, как выяснилось, до конца простить полковника так не смог. Ребёнка назвали в честь отца Габриелем. Недолго побыв с малышом Габито в Аракатаке, Габриель-старший, оставив службу телеграфиста, вместе с женой (хотя ребёнка ещё несколько месяцев надлежало кормить грудью) переехал в Барранкилью, где появилась возможность осуществить мечту – открыть гомеопатическую аптеку. Габриель, оставшись с дедом и бабушкой, стал для них не столько внуком, сколько собственным ребёнком. (Хотя неизбывное чувство своей ненужности, одиночества поселится в его душе с самого детства.) Родители навещали своего первенца. Сам он поехал с бабушкой Транкилиной в Барранкилью в середине ноября 1929 года, когда родилась его сестрёнка Марго (первые годы после замужества Луиса рожала так часто, как только позволяла женская физиология, в Колумбии, во всей Латинской Америке это было принято). Тогда будущего писателя больше всего удивили уличные светофоры, повелевающие автомобилями и пешеходами. Когда через год он приехал с бабушкой по случаю рождения второй его сестры, Аиды Росы (которая со временем уйдёт в монахини), то его потряс самолёт, заходивший на посадку над городом, прямо над крышами домов. Тогда же он впервые услышал фамилию Боливар – отмечалась столетняя годовщина смерти героя. Но встреч с родителями мальчик не запомнил.

Первая встреча с мамой, сохранившаяся в памяти, произошла в 20-х числах июля 1930 года, когда она приехала в Аракатаку, чтобы присутствовать на крестинах своих детей – Габриеля, которому было уже почти три с лишним года, и Марго. Гарсия Маркес так описывает эту встречу: «Я вошёл. Мама сидела на стуле в гостиной дома в Аракатаке. На ней было розовое платье с подкладными плечами по тогдашней моде и зелёная шляпка. Мне сказали: „Поздоровайся со своей мамой“. И я помню, что меня очень удивило, что это моя мама. С той минуты я её и помню».

Отца он впервые увидел 1 декабря 1934 года, также в доме деда. «Это был красивый мужчина, смуглый, темноволосый, в дорогом белоснежном костюме и канотье, необыкновенно весёлый и остроумный, – вспоминал Гарсия Маркес в одном из интервью в 1982 году, когда был удостоен Нобелевской премии по литературе. – Отец сейчас обижается, что я меньше говорю о нём, чем о матери. И он, конечно, прав. Но это лишь потому, что я мало его знаю. Лишь теперь, когда я считаю, что мы с ним сравнялись в возрасте, между нами установились более или менее дружеские отношения. Когда я переехал к родителям, мне было восемь лет, и моё представление о мужчине в доме, о главе семьи было связано только с дедом. Отец был не просто не похож на деда – он был его прямой противоположностью. Всё было иным – характер, взгляды на жизнь, на воспитание детей. И я очень страдал тогда от этой перемены. Наши отношения с отцом были сложными, пока я не повзрослел. Во многом по моей вине: я никогда не знал, как вести себя с отцом, как заслужить его похвалу. Его строгость я принимал за нелюбовь… Зато я полагаю, что своим литературным призванием я в большей степени обязан отцу. За свою более чем восьмидесятилетнюю жизнь он не выпил ни рюмки вина, не выкурил ни одной сигареты, у него было шестнадцать детей, которых он признал, и никому не известно, сколько непризнанных, ибо отец не пропускал ни одной юбки… А кроме женщин у отца была ещё одна страсть: он был подвержен пороку чтения, читал всё, что попадалось: классическую литературу, бестселлеры, газеты и журналы, рекламные брошюры и буклеты, словари и энциклопедии, инструкции по использованию холодильников… Но больше всего обожал настоящую литературу. Когда бы я ни приехал, мне не надо было спрашивать, где отец: он читал у себя в спальне, единственном спокойном месте в их сумасшедшем доме».

Но это интервью состоится через полвека. А пока в Аракатаке, где в доме у деда, Николаса Маркеса, и бабушки, Транкилины Игуаран Котес, жил маленький Габриель, и дед учил его складывать буквы в слова (полковник Маркес очень рано научил внука читать и писать), бушевала «банановая лихорадка». В Аракатаку, мечтая разбогатеть, приезжали тысячи людей. Притом не только колумбийцы, но и американцы, и мексиканцы, и кубинцы, и аргентинцы, и венесуэльцы, и испанцы, и греки, и французы, и арабы, и даже русские. Население Аракатаки и соседних Пуэбло-Вьехо и Сьенаги выросло во много раз. Сами посёлки поделились на три зоны. Первая – пыльная, зловонная, задыхающаяся в зное, облепленная мухами, заполненная пришлыми бедными мужчинами и женщинами – «мусором», «палой листвой». Вторая – с крепкими просторными домами местной аристократии, окружёнными ухоженными садами, и даже с автомобилями у подъездов. И третья – новая, построенная гринго, как в Латинской Америке называют североамериканцев, по другую сторону железной дороги для руководства и менеджеров «United Fruit Company». Виллы и коттеджи, финки по-испански, круглые сутки охраняемые рослыми чернокожими американскими охранниками, с огромными, в стену, окнами, мраморными лестницами, балконами, террасами, садовыми скульптурами, подсвечивающимися по вечерам голубыми и аквамариновыми бассейнами с фонтанчиками, в которых плескались красивые блондинки, с идеально подстриженными английскими газонами, клумбами с невиданными цветами, теннисными кортами…

В романе «Сто лет одиночества» Гарсия Маркес назовёт эту третью зону «электрифицированным курятником». Его всегда занимала более зона первая. И это принципиально, стратегически важно. Уже в детстве подсознательно выбиралась дорога на всю жизнь. Судьба, а может быть, «чувство пути», которому Александр Блок придавал решающее значение в судьбе художника, направила его к «палой листве», как он и назовёт свою первую зрелую повесть. Зона с голубыми бассейнами и загорающими на лужайках блондинками в ярких купальниках выглядела, конечно, привлекательнее. (И всю жизнь она будет привлекать Гарсия Маркеса, о чём поразмышляем позже, – повзрослев, он значительные усилия потратит на то, чтобы проникнуть в эту самую «зону» – ив Мехико, и в Барселоне.) Но художник взрос именно на «палой листве», среди униженных и оскорблённых, на дне – в противном случае сформировался бы, может быть, не Гарсия Маркес, а Скотт Фицджеральд, например, главной темой творчества которого были богатые, «не такие, как обычные люди».

«И вдруг точно вихрь взвился посреди селения – налетела банановая компания, неся палую листву. Листва была взбаламученная, буйная – человеческий и вещественный сор чужих мест, опаль гражданской войны, которая, отдаляясь, казалась всё более неправдоподобной. <…> И этот хлам под ударами шального порывистого ветра стремительно сметался в кучи, обособлялся и наконец превратился в улочку с рекой на одном конце и огороженным кладбищем на другом, в особый, сборный посёлок, состоявший из отбросов других селений».

Это из авторского предисловия к повести «Палая листва». Аракатаку заполонило пьянство и распутство – действовали десятки кабаков и борделей, в которых трудились сотни жриц любви. В азартные игры проигрывались состояния. Процветало колдовство, чёрная магия вуду, притом её наиболее жёсткая, с кровавыми жертвоприношениями и дикими массовыми оргиями разновидность. Воровство и убийства стали обыденностью. Религиозные власти в надежде выправить ситуацию и спасти людей прислали в Аракатаку священника Педро Эспехо, того самого, пользовавшегося непререкаемым авторитетом в стране. Но и он ничего не смог поделать. Однажды ночью со словами: «Бог милостив, поможет, надейся, падре!» Педро пырнули ножом в живот (по другой версии – он воспарил во время мессы).

9

Когда Габриелю не исполнилось ещё двух лет, «палая листва», рабочие «United Fruit Company», устроили невиданную по размаху забастовку, охватившую и Аракатаку. После подавления забастовки генерал-консерватор, сам назначивший себя и генерал-губернатором Карлос Кортес Варгас заявил в своём «Декрете № 4», что в результате расстрела рабочих, собравшихся на станции Сьенага с тем, чтобы отправиться в город Санта-Марту с ультиматумом правительству, было убито всего девять человек. По другим сведениям, было застрелено и заколото штыками около тысячи. Но в действительности тогда погибло более трёх тысяч человек. В ту же ночь трупы погрузили в товарные вагоны, прицепили три паровоза, спереди, посередине и сзади, вывезли к морю, погрузили на баржи и, привязывая камни к трупам, выбрасывали в воду. Это было тяжёлой работой, до утра трудились несколько сот чернокожих, в их числе и представители «палой листвы». Трупы шли ко дну, а некоторые погодя всплывали – и ещё месяц плавала зловонная вздувшаяся «палая листва» по Карибскому морю, пока не была доедена рыбами, птицами и морскими гадами. Земле по христианскому обычаю не был предан ни один из забастовщиков.

После расстрела и жесточайшего подавления забастовки «место прежних полицейских заняли наемные убийцы с мачете, – читаем в романе „Сто лет одиночества“. – Запершись в мастерской, полковник Аурелиано Буэндиа размышлял над этими переменами, и впервые за все долгие годы своего молчаливого одиночества он почувствовал мучительную и твердую уверенность в том, что с его стороны было ошибкой не довести войну до решительного конца. Как раз в один из этих дней брат уже давно забытого всеми полковника Магнифико Висбаля подошёл вместе с семилетним внуком к одному из лотков на площади, чтобы выпить лимонаду. Ребёнок случайно пролил напиток на мундир оказавшегося поблизости капрала полиции, и тогда этот варвар своим острым мачете изрубил мальчика в куски и одним ударом отсёк голову его деду, пытавшемуся спасти внука.

Весь город смотрел на обезглавленное тело старика, когда несколько мужчин несли его домой, на голову, которую какая-то женщина держала в руке за волосы, и на окровавленный мешок с останками ребёнка».

– …Но такого не могло быть, Мину! – воскликнул я, когда мы с Минервой (которая, напомню, представила меня Гарсия Маркесу и много рассказывала о нём нехрестоматийного), дискутируя на тему реальности и вымысла в латиноамериканской прозе, брели по узким тёмным улочкам старой Гаваны к Кафедральной площади.

– Это у вас на родине Ленина не могло! – возразила она.

– У нас-то как раз… – замешкал я. – И всё-таки уж слишком – зарубить мальчонку только за то, что капнул на форму.

– Ничего не слишком! Ты послушай, чему я однажды сама была свидетельницей в богатом пригороде Санто-Доминго, где жила у бабушки. Мужчины в бильярдной выпивали, смеялись, играли, я была там со своим старшим братом. Вдруг чернокожий мальчик, совсем маленький, может быть, лет семи, мой ровесник, ворвался в бильярдную, схватил со стола шар из слоновой кости и выбежал. Шар стоил денег, он мог бы на них поесть. Мужчины бросились в погоню, просто так, для забавы, ведь были и запасные шары. Мальчик бежал кромкой моря, его преследовали с криками, с хохотом. Брат тоже бежал за воришкой и потом говорил бабушке, что не видел, кто нанёс мальчику первый удар мачете. Удар несильный, неопасный. Но знаешь, как ведут себя акулы, когда чуют кровь? Кто-то нанёс второй, третий удар… Его гнали, улюлюкали, догоняли и кололи, кололи… Это была охота на человека, на ребёнка! В пьяном экстазе они прогнали его по берегу около двух километров и нанесли более пятидесяти ран! Он упал замертво. А они, взяв шар, бросили рядом несколько монет, родственникам мальчика, чтобы «не вопили» и, делясь друг с другом впечатлениями о том, кто куда пырнул мальчика, не спеша отправились назад в бильярдную доигрывать партию!.. А ты говоришь – не могло быть! Ещё как могло, ты не знаешь Латинскую Америку.

Подавление забастовки было оплачено долларами «Мамаши Юнай». Вскоре разразился мировой кризис 1929 года, нанёсший мощный удар по «United Fruit Company». А в октябре 1932 года произошёл «библейский потоп», небывалое в истории страны наводнение, ставшее Божиим наказанием, как тогда говорили: катастрофические убытки вынудили корпорацию вовсе уйти из Колумбии, погибла, лишилась крова и погрязшая в мыслимых и немыслимых пороках «палая листва». (Тот многодневный ливень Гарсия Маркес будет не раз описывать, в частности, в рассказе «Монолог Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо», а в романе «Сто лет одиночества» ливень продлится четыре года, одиннадцать месяцев и два дня.)

Но «электрифицированный курятник», конечно, бередил мальчишеское воображение – туда внука водил дед-полковник. «…Жители Макондо только ещё начинали задаваться вопросом, что же всё-таки происходит, чёрт побери, как город уже превратился в лагерь из деревянных, крытых цинком бараков, населенных чужеземцами, которые прибывали поездом почти со всех концов света – не только в вагонах и на платформах, но даже на крышах вагонов, – читаем в романе „Сто лет одиночества“. – Немного погодя гринго привезли своих женщин, томных, в муслиновых платьях и больших шляпах из газа, и выстроили по другую сторону железнодорожной линии еще один город; в нём были обсаженные пальмами улицы, дома с проволочными сетками на окнах, белые столики на верандах, подвешенные к потолку вентиляторы с огромными лопастями и обширные зелёные лужайки, где разгуливали павлины и перепёлки. Весь этот квартал обнесли высокой металлической решёткой, как гигантский электрифицированный курятник, по утрам в прохладные летние месяцы её верхний край был всегда чёрным от усевшихся на нём ласточек. Никто ещё не знал толком: то ли чужеземцы ищут что-то в Макондо, то ли они просто филантропы, а вновь прибывшие уже всё перевернули вверх дном – беспорядок, который они внесли, значительно превосходил тот, что прежде учиняли цыгане, и был далеко не таким кратковременным и понятным…»

Потрясающее впечатление на шестилетнего Габито произвело появление на пыльной разбитой улице Аракатаки ослепительного кабриолета, за рулём которого сидела фантастической красоты дама из «электрифицированного курятника». Рядом с ней гордо восседал огромный красавец-дог. Дед с внуком – пожилой и маленький мужчины – замерли с открытыми от изумления и восхищения ртами и стояли так, пока кабриолет, неспешно, величественно и волнующе покачиваясь, не скрылся за поворотом.

Много лет спустя писатель признается в одном из интервью, что лица той незнакомки в автомобиле, конечно, не запомнил, но во всех героинях его произведений есть её частица, её отсвет. Быть может, в тот самый момент в мальчике начало просыпаться мужское естество, которое со временем породит бурный поток, неиссякаемый, захлёстывающий, накрывающий читателя с головой водопад ни с чем не сравнимой маркесовской эротики. В романе «Сто лет одиночества» то мальчишеское потрясение воплотится в образ американки Патриции, будто унесённой, растаявшей, исчезнувшей, как и всё, таинственно и бесследно. Почти. После потопа, после гибельного ветра «сохранилось лишь одно-единственное свидетельство того, что здесь некогда жили люди, – перчатка, забытая Патрицией Браун в автомобиле, увитом анютиными глазками».

Запомнился на всю жизнь и богатый итальянский коммивояжёр Антонио Даконте Фама, ставший прообразом Пьетро Креспи. Как и многие предприниматели Америки и Европы, итальянец приехал в Аракатаку заработать на «банановой лихорадке». Дико энергичный, темпераментный, весёлый и находчивый неаполитанец буквально заполонил собою городок. Он имел отменный тенор, играл на пианоле и устраивал концерты, давал уроки изысканных итальянских танцев, показывал немое кино, привезённое из Италии, открыл пункт проката диковинных в ту пору велосипедов, организовал продажи по всему северо-востоку Колумбии граммофонов, невиданных ещё радиоприёмников, швейных машинок и проч. и проч.

О любовных похождениях итальянца Антонио ходили легенды – говорили, что он «пользовал всё, что шевелится», притом ни одна из женщин, будь она свободной или замужней, почему-то не могла ему отказать, рано или поздно он добивался своего. (В деревне на Волге, где вырос автор этих строк, когда-то снимали советско-итальянский фильм «Подсолнухи» с Софи Лорен, и на деревенских танцах появился такой же Антонио, то ли осветитель, то ли помощник режиссёра, кудрявый, темноглазый, не знающий ни слова по-нашему, и точь-в-точь как в Аракатаке, в деревне Новомелково ни одна не смогла устоять перед жгучим итальянцем – как много всё-таки общего у нас с колумбийцами!) Неоднократно в Аракатаке жизнь «макаронника» подвергалась реальной опасности, дважды он был ранен ревнивыми мужьями, его даже пытались кастрировать мачете, но он отстоял своё мужское достоинство, ударом граммофона по голове уложив ревнивца на месте. Жил он сразу с двумя молодыми женщинами, родными сёстрами, высокой голубоглазой блондинкой и пышногрудой брюнеткой. И ему беспрерывно приходилось ремонтировать их трёхспальную семейную кровать, поломанную в бурных ночных баталиях. Сёстры между собой жили дружно и рожали Даконте Фаме детей, нередко в один день, но одна – исключительно девочек, другая – только мальчиков. (В Аракатаке по сей день много Даконте.)

Долго ещё после того, как неаполитанец уехал из Аракатаки, ходили слухи, что в доме, в котором он жил с красавицами-сёстрами, водятся призраки, домовые и другая нечисть. В детстве Габито с друзьями Луисом и Франко пробирались сквозь заросли запущенного сада и подглядывали за нечистью, по ночам заполнявшей огромный тёмный дом, бесившейся, глумившейся над здравым смыслом и на постели вытворявшей такое, что вгоняло мальчишек в краску, будоражило воображение и рождало безумные мечты.

Запомнился будущему писателю и дон Эмилио, то ли француз, то ли бельгиец, приехавший после Первой мировой войны, израненный, на костылях, краснодеревщик, ювелир, обучивший полковника ювелирному искусству и по вечерам обыгрывавший его в шахматы и карты. Как-то раз дон Эмилио отправился в кинотеатр «Олимпия» посмотреть кинокартину «На западном фронте без перемен», а придя домой, отравился. «Деду сообщили о самоубийстве, когда мы вышли из церкви после воскресной мессы, – вспоминал Гарсия Маркес. – Он потащил меня к дому бельгийца, где уже ждали мэр и полиция. Я сразу ощутил стоявший в неприбранной комнате резкий запах горького миндаля – от цианида, который он вдыхал, чтобы покончить с собой… Дед откинул одеяло. Труп был голый, застывший, скрюченный, кожа – бесцветная, с каким-то желтоватым налётом, водянистые глаза глядели на меня, как живые. Бабушка, увидев моё лицо, когда я вернулся домой, предрекла: „Несчастное дитя уже никогда не сможет спать мирным сном“.»