Текст книги "Пленная Воля"

Автор книги: Сергей Рафалович

 
На скамьях унылых сквера
Пары вытянулись в ряд…
Небо серо, платье серо,
Речь тускла, и бледен взгляд.
 
 
Вдоль реки, где мгла струится
И дневной спадает жар,
Протянулась вереница
Повторяющихся пар.
 
 
За заводом, в травке хилой,
Где скрипя прошли возы,
Над болотистой могилой
Льнут к косынкам картузы.
 
 
В каждой хате, в каждом доме,
Раздвигая темноту,
На коврах иль на соломе
Вижу бледную чету…
 
 
В мыслях тайных явь творится:
И нежданный гость теперь
Незамеченный стучится
К вам в незапертую дверь.
 

 
Звуков резких сочетанье,
Скрип наточенных ножей,
И жеванье, и глотанье,
И невнятный гул речей.
 
 
Звон посуды, залпы пробок,
Струн назойливый напев,
Нежный шепот и бок о бок
Смех и брань визгливых дев.
 
 
Пахнет дичью, пахнет мясом,
Сыром, фруктами, вином,
Пахнет гуще с каждым часом
И едой и табаком.
 
 
Пахнет женскими духами,
И цветами, и весной,
И смазными сапогами,
И навозом за стеной.
 
 
Блещут вольтовые дуги
В белых круглых фонарях
И злословят на досуге
Об алеющих зарях,
 
 
Оскорбляют звезды сплетней,
Дерзким вызовом – луну,
Шипом хриплым – ночи летней
Оскверняя тишину.
 
 
Так все ярко, так все шумно,
Без стыда обнажено,
Безнадежно и бездумно,
И безвкусно, как вино,
 
 
Так бесцветно-ограничен
Неба бледного простор,
Так уныло-безразличен
Звезд чуть видных тусклый взор,
 
 
Так спокойно все забыто,
Что сердца гнетет нуждой,
Так кругом все сыто, сыто
И любовью и едой…
 
 
Эти люди мне не судьи:
Не понять им, для чего
В самоцельном многолюдье
Миру нужно Божество,
 
 
И каким незримым чудом,
Претворяя в жертву грех,
Человек, восстав над блудом,
Восстает один для всех…
 
 
В мутной луже пьяных оргий
Чистый светоч душ угас.
Но сквозь пьяные восторги
Чист, как он, я мыслю вас.
 

 
Кольцо сомкнулось под землею:
Где Достоевский, там Толстой.
Один был нашею душою
И плотью нашей был другой.
 
 
Их родила одна стихия,
И верил я, что смерти нет,
Где гробом стать должна Россия,
И быть могилой – целый свет.
 
 
И скорбно чту я общий жребий
России лучших сыновей,
Чей вопль, как вопль толпы о хлебе,
Гремит над родиной моей.
 
 
Их чту, кто был Россией послан,
В ком дух России воплощен,
Тот дух, что в мертвый дом был сослан,
От мертвой церкви отлучен.
 
 
Но осиянный ярким светом
Любви, отвергшей гнев и месть,
Толстой нам был живым заветом
Всего, что в нас живого есть.
 
 
Кругом деревья стали пнями,
Где лес стоял, поля легли,
Но врос он мощными корнями
В живую глубь своей земли.
 
 
И было все как в сказке древней,
И несуразной и простой,
И слился с русскою деревней
Весь мир объемлющий Толстой.
 
 
Один блуждая в бездорожье,
Он знал, как некогда Христос,
Что стало плотью слово Божье, —
И это слово нам принес
 
 
Из властной тьмы в убогой хате,
С признаньем мужа-палача,
В слезах Нехлюдова о Кате,
Сквозь крик Ивана Ильича,
 
 
В словах Акима и Платона,
В молчанье потных косарей,
И по следам Наполеона,
Где смотрит в небо князь Андрей.
 
 
И, освятив леса и нивы,
Живую плоть цветов и трав,
Он жил, познав, чем люди живы,
Но умер, смерть не оправдав.
 
 
И тщетно сердце жаждет мира:
Как победить, рассеяв мглу,
Зло жизни – неприятьем мира,
И смерть – непротивленьем злу?
 

 
Шикарен с головы до пят,
Белье – из тонкого батиста,
Ботинки узкие блестят,
И подбородок выбрит чисто.
 
 
Подобран галстук к пиджаку,
И тот же цвет носок лелеет,
И каждый волос к волоску
Приник – и двинуться не смеет.
 
 
Белее снега воротник,
И тверже мрамора манжеты,
И мил ему в стекле двойник
Безукоризненно одетый.
 
 
Он строен, статен и высок,
Черты и правильны и тонки,
Чернеет бровь, и бел висок,
И томно-вкрадчив голос звонкий.
 
 
И весь он гибок и силен,
И обольстительно-нахален,
И каждый жест его рожден
Притворством пряным женских спален.
 
 
Он в долг и спит, и ест, и пьет,
И носит в долг белье и платье,
Но сам он требует вперед
От женщин денег за объятья.
 

 
По бульварам в час вечерний,
В зимний сумеречный час,
Ты проходишь в толпах черни
И, маня, глядишь на нас.
 
 
Ты приходишь с Батиньолей
Иль с Монмартрского холма,
Где, теснясь, теснят до боли
Отсыревшие дома.
 
 
И под легкою накидкой
С вялой грузностью вола
Бродишь ты по грязи жидкой
От угла и до угла.
 
 
Платье смято, шляпа смята,
Тщетно в стан впился корсет,
И, поденщица разврата,
Ты – старуха в тридцать лет.
 
 
Ты привыкла, ты искусна,
Ты грязна и дешева,
Ты покорна и безвкусна,
И грубы твои слова.
 
 
И бегу я от позора,
Грязь любви в тебе презрев…
Ты ж – как знать? – пропойцу-вора
Любишь нежной страстью дев.
 

 
В конуре, следя за домом,
Желчно штопает чулок.
На столе – бутылка с ромом,
В клетке – чиж, в горшке – цветок.
 
 
В мягких туфлях, в грязной юбке
И с косичкой позади
Ходит, точно фарфор хрупкий,
А не груди на груди.
 
 
И ворчит и носом водит,
Ненавидя всей душой
Всех, кто входит и выходит
Бесконечной чередой.
 
 
С раздраженьем постоянным,
Зла, как самый злобный пес,
Посетителям нежданным
Лжет на каждый их вопрос.
 
 
И, гордясь неверной справкой,
Точно мстит за чье-то зло,
Пожелтевшею булавкой
Бередит во рту дупло.
 
 
Кучу писем спутав гневно,
Не отдаст жильцам газет,
Фельетонов ежедневно
Не прочтя от «А» до «Зет».
 
 
А потом пред печкой жаркой,
Не жалея бранных слов,
С судомойкой иль кухаркой
Льет помои на жильцов.
 
 
Злоязычней и лукавей
Нет породы под луной…
Эй, хозяин, – canem cave
Напиши над конурой.
 

 
На щеках лежат румяна,
И помада на губах.
Бровь черна. И нет изъяна
В размалеванных чертах.
 
 
Нос под белою полоской
Стал и правилен и прям,
И работал над прической
Сам Гюстав «coiffeur pour dames».
 
 
Платье куплено у Ворта,
Шляпа – у Эстер Мейер;
От Грюнвальдта мех; от черта
Шик осанки и манер.
 
 
Разодета иль раздета —
Обнажить ее легко;
В гости едет без корсета,
Через пляж идет в трико.
 
 
И с небрежностью лукавой
Увлекает за собой
Всех, кто вмиг отмечен славой
И вознесся над толпой.
 
 
Будь то смелый авиатор,
Принц, актер иль журналист,
Врач, поэт или диктатор,
Милльярдер иль куплетист.
 
 
Всем дарит свои улыбки,
Блеск искусственный очей,
Искушенье тальи гибкой,
Живость пряную речей.
 
 
Безрасчетно расточает
Жизнь и страсть по мелочам;
Но в чужих карманах знает
Точный счет чужим деньгам.
 
 
И умеет злой и четкий
Дать зазнавшимся ответ…
Герцогини иль кокотки
Набросал я здесь портрет?
 

 
Колеблюсь я зыбко
туда и сюда;
Былая улыбка
давно мне чужда;
И плавным размахом
охвачен, как сном,
Взлетаю над прахом
иль к бездне влеком.
Мой взлет не к тебе ли?
паденье ль к тебе?
Иль вечно качели
покорны судьбе?
Иль путь мой утерян,
как в ночь и в грозу?
Иль мне лишь он верен
вверху и внизу,
Где в звездах иль в камне
две грани твои
И дважды близка мне
загадка любви?
 

 
На истерзанной постели
Ты уснула близ меня;
Есть предел, но нет нам цели:
Мы горели и сгорели
В предрассветных безднах дня.
 
 
Жадно жаждали друг друга,
Жизнь объяв одним огнем:
Зной иль холод, дождь иль вьюга, —
Но из пламенного круга
Мы живыми не уйдем.
 
 
Так, блеснув улыбкой томной
Сквозь надземные сады,
Безнадежны и бездомны,
Угасают в бездне темной
Две падучие звезды.
 

 
Под строгой роскошью вечернего наряда,
Под белой свежестью незримого белья,
Напрасно ты таишь от ищущего взгляда,
Что видел иль не видел я.
 
 
Среди гостей изысканных без толку,
Пока шоферы мерзнут на дворе,
Я предаюся втихомолку
Нас опьяняющей игре.
 
 
Сквозь мягкий шелк, сквозь бархат гладкий,
Под кружев пенистой волной,
Ты вся теперь от лба до пятки
Обнажена передо мной,
 
 
И, взгляд мой пристальный встречая
В тени полузакрытых вежд,
Своих не чувствуешь одежд,
И робко ждешь меня, нагая.
 
 
Я не сажусь с тобою рядом
И не коснусь твоей руки,
Но издали ласкаю взглядом
Волос живые завитки;
 
 
Вдоль стройных ног рукою смелой
К тебе прокладываю путь;
А под сорочкой снежно-белой
Целую трепетную грудь.
 
 
Внушенью властному покорна,
Под лаской дальних уст – она,
Как громкий вопль из бездны черной,
Безвольно ввысь устремлена.
 
 
Безмолвно я вонзаю взоры
В уста, раскрытые для слов…
А руки, руки, точно воры,
Уже дошли до тайников…
 
 
Нет двух путей к земному раю;
И чтоб вкусить его плодов,
Я жалом острым проникаю
К устам раскрытым – не для слов.
 
 
А ты, колени размыкая,
В моих глазах свой видя пол,
Сидишь вдали, совсем чужая…
И, громко вскрикнув, чашку чая
Роняешь – вдруг – на пол.
 

 
Ты ждешь меня, раскинув руки,
Белея в зыбкой полумгле,
И кудри, легкие, как звуки,
Волною вьются на челе;
 
 
То уплотняясь, то редея,
Тебя окутывает мгла:
Нога змеится, точно шея,
Тонка, упруга и кругла;
 
 
Изгиб руки – изгиб колена;
На потемневшей простыне,
Колеблясь, как морская пена,
Ты зрима и незрима мне.
 
 
Я пальцы длинные целую,
Быть может, рук, быть может, ног…
Никто загадку их немую
Мне разгадать бы не помог…
 
 
И в темных чарах смутной мари
Кружась, как листья на воде,
Округлость двух я полушарий
Ласкаю – и не знаю: где?
 
 
Кругом обманны стали дали,
Обманны тени в терему:
К каким губам твои припали
Мои уста – я не пойму…
 
 
И вот, смирилась ты без гнева,
И отдалась, лелея боль…
Но отдалась ли королевой?
Иль так отдался бы король?..
 

 
Когда походкою небрежной,
Среди рабов, склоненных в прах,
Проходишь ты, моя царица,
Легка земле, как ветке птица,
Нежней фиалки нежной,
Пышнее роз в твоих садах,
 
 
И мы, очей поднять не смея,
Дрожим, оковами звеня, —
Не все ль равно, что пред народом
Вельможа гордый мимоходом
К земной коре, как змея,
Пятою пригвоздит меня?
 
 
Не все ль равно, что смех победней
Над тем, кто скован и кто слаб,
И шутка звонче в свите пышной?
Всех незаметней, всех неслышней,
Среди рабов – последний
И самый я ничтожный раб.
 
 
Не взглянешь ты, презрев забаву,
Туда, где я в пыли простерт,
Не дрогнут длинные ресницы:
Но разве гордостью царицы
Не я один по праву
Господства царственного горд?
 
 
Ты помнишь ночь, томимую грозою,
Раскаты грома в темных небесах
И быстрый блеск зарниц над бездной дальней?
Потух ночник в просторе вдовьей спальни,
И был один с тобою
Немой, и властный, и незримый страх.
 
 
Он был один. Потом нас стало двое.
Звенящий плач оков был мощно заглушен
Раскатами грозы и ревом бури дикой.
Ты встретила меня без жеста и без крика,
И лишь в глазах – живое
Отчаянье тревожилось: кто он?
 
 
И был ответ мгновеннее вопроса:
Я силой покорил враждебную мне плоть,
И вопля возмущения иль боли
Никто не услыхал и не услышит боле.
Но злобно мстя, как осы,
Ты болью мощь мою пыталась побороть.
 
 
Я плотью овладел, холодною, как камень,
Безмолвною, как храм, где замер гимн былой,
И – новый властелин – затеплил я лампады,
И в темной глубине, за тайною оградой,
Зажег в нем яркий пламень
Костром негаснущим под мертвою золой.
 
 
Я подчинил тебя не натиском могучим;
И пусть насилием я в плоть твою проник,
Но ласкою настойчивой и властной
Извлек я из нее, как из скалы бесстрастной,
И алчущий и жгучий,
Любовной похотью отравленный родник.
 
 
И лишь когда ты вздохом отвечала
– И страх, и гнев, и боль свою забыв, —
На каждое мое прикосновенье,
И, трепеща в блаженном исступленье,
Меня сама искала
И был смирен твой алчущий призыв, —
 
 
Я хмель господства ощутил впервые;
Я сладострастие как царский жезл вознес
И дух свой приобщил жестокой тайне власти.
Бичи позорные пусть рвут меня на части,
Ярмо пусть клонит выю, —
Ты раны свежие залижешь мне, как пес.
 

 
Я выбрал вас, случайные подруги,
Душой не связанной ни страстью ни любовью,
Душою радостно-внимательной к игре.
Тела свободные сплелись – слилися в круге,
Земля, усталая от жатвы, стала новью,
И мир, как в первый день, глядит в лицо заре.
 
 
Я выбрал вас и сам я избран вами
– На день, на час, на миг – но прихотью согласной,
Тройною прихотью друг другу чуждых тел.
Кого к кому влечет – едва мы знаем сами,
Мы веселы, мы юны, мы прекрасны,
И каждый двух других желать умел и смел.
 
 
Мы сблизили уста, и руки, и колени,
Сплетающихся тел не различаем ныне,
Но каждый в двух других продолжен вновь и вновь.
Сомкнулося кольцо, влекущее к измене
Богов, смеющихся над собственной гордыней,
Любовников, отвергнувших любовь.
 
 
Мы сладострастием наполнили три чаши,
Друг к другу жадными приникли мы устами,
И к полу чуждому любой нам путь открыт.
Одним желанием горят желанья наши,
И тело каждое меж чуждыми телами
Блаженство равное приемлет и дарит.
 
 
Я отдаюсь – кому из вас, не знаю,
Не знаю, кем мгновенно я владею,
Как чашей круговою на пиру.
Как вы, не горестно, не жалобно вздыхаю,
Не ревностью истерзанный бледнею,
Но доласкав, доласканный, замру.
 
 
С одной из вас, вдвоем, мне было б жутко:
Владел бы я тобою безраздельно,
И лишь твою изведал бы я власть;
Твой лик в моей душе, тревожно-чуткой,
Блеснул бы, точно цель над радостью бесцельной,
И сладострастие он превратил бы в страсть.
 
 
Но три желания, как три цветка, сплели мы,
И вихрем ласк и схожих и различных
Тройную чувственность замкнули в быстрый круг.
Бесскорбной нет любви, ни страсти – утолимой;
Но я делюсь лишь прихотью безличной
С безличной прихотью неведомых подруг.
 

 
Прикован к будням, – не иначе
Живу я, чем толпа живет,
И все же в ней я самый зрячий,
Хоть только скромный книгочет.
 
 
От сел забытых до столицы
Сомкнулся тесный хоровод,
И всюду сдвинулись границы,
И всюду низок небосвод;
 
 
И те же всех терзают муки,
Волнует страсть, гнетет печаль;
И стали очи близоруки
С тех пор, как близкой стала даль.
 
 
Мой глаз привык к иным просторам,
И там, где всё – один намек,
Я уловил привычным взором
В теснинах дней незримый рок;
 
 
И дальнозорок, чуткомыслен,
Читаю тайнопись времен,
Где путь неведомый исчислен
И мир безбрежный отражен.
 
 
Но круга я не размыкаю
И от толпы не отхожу:
Пока последних тайн не знаю,
Того, что знаю, не скажу.
 

 
Я возвратился из дальних странствий:
Все тот же город, все тот же дом.
Так просто будет в былом мещанстве,
Как в старом кресле, забыться сном.
 
 
Не надо мыслей, не надо воли,
В привычке каждой – ярмо и кнут.
Покорны люди воловьей доле
И жвачку жизни жуют, жуют.
 
 
Все отцветает – один не вядок
Цветок, таящий не мед, а лед;
От века имя ему – порядок,
И для безумцев оно – расчет.
 
 
От зорь рассветных до зорь вечерних
Нам светит солнце, и ночь темна;
И с тем, кто принял венец из терний,
Мы кубка жизни не пьем до дна.
 
 
Мой час размечен, мой шаг размерен,
И дни мелькают, как частокол.
Везет коляску не конь, а мерин,
И пашет землю не бык, а вол.
 
 
Рассудок трезвый, как страж гаремный,
С души и сердца не сводит глаз.
Так просто будет, как жизнь – никчемный,
О жизни прошлой забыть рассказ.
 

 
Мальчик в куртке и береге
– Ручки пухлы, как щека, —
Мчит в игрушечной карете
Неживого седока;
 
 
Семенят-топочут ножки,
И головкой вертит он
В такт веселенькой окрошке
Из мелодий всех времен;
 
 
То налево, то направо
Он описывает круг,
Прихотливою забавой
Заполняя свой досуг;
 
 
И не знает, что шарманку
И карету – вместе с ним —
Гувернантка-англичанка
Завела ключом одним;
 
 
Что, игре отдавшись, дети
Не заметят скрытых пут,
И судьбы своей на свете
Лучше кукол не поймут.
 

 
То бунтарь, то витязь Божий
Без меча и без креста,
Всюду был он лишь прохожий,
Здесь на дьявола похожий,
Там похожий на Христа.
 
 
Вечно юн и вечно светел,
Быстр, изменчив и шутлив,
В мире мира не заметил,
Точно в нем лишь женщин встретил
И не жил, не полюбив.
 
 
Что сверкало и горело
Переливчатым огнем
В сердце пылком, в сердце смелом,
И влекло живое тело
Ослепительным путем?
 
 
И какой мечтой напрасной
Одержим и осиян,
Расточал он ежечасно
Все соблазны страсти властной,
Каждой женщиною пьян?
 
 
Или в нем незримым чудом
Воплотился и возник,
Дважды мир, влекущий всюду
– К целомудрию и к блуду, —
Женских душ двоякий лик?
 

 
Призывной тайною порока
В провалы темные влекома,
Каким огнем ты сожжена,
Солнцеволоса, лунноока,
Желанна всем и всем знакома,
Не мать, не дева, не жена?
 
 
В других таящегося блуда,
В тебе ли алчущего пола
Ты соблазненная раба?
Иль сердце вечно жаждет чуда,
И до незримого престола
Дойдет немолчная мольба?
 
 
Когда протягиваешь руки,
И размыкаются колени,
И груди жадные тверды, —
На миг, от встречи до разлуки,
Испепелишь ли всех томлений
В душе нестертые следы?
 
 
Иль нам неведомою жертвой
Влекома к цели нам незримой,
Как солнца луч в грязи чиста,
Над правдой нашей, правдой мертвой,
Блеснешь лампадой негасимой
У ног воскресшего Христа?
 

Из сборника «СТИХОТВОРЕНИЯ» (Петроград, 1916)

 
О если б были справедливы
на небе рок и судьбы тут,
и оставались вечно живы
хоть те, кого любовно чтут,
 
 
имели б в мире оправданье
и смерти непрощенный грех,
и недостойные страданья,
и незаслуженный успех.
 
 
Но ты, мгновенная подруга
бесследно проходящих лет,
в часы труда и в миг досуга
мой цвет земной, мой звездный свет,
 
 
уйти забытою не можешь,
совсем исчезнуть не должна,
и расцветет на смертном ложе
твоя бессмертная весна.
 
 
Судьба безжалостная ляжет
меж нами черною межой,
но душу, пламенея, свяжет
потомок дальний и чужой
 
 
с твоею, нежно озаренной,
сквозь лик пленяющий в былом,
моей любовью незаконной,
моим непризнанным стихом.
 

 
Над рудою пляшет гном
и над грешниками черти:
мне – канатным плясуном
суждено пребыть до смерти.
 
 
Не погаснет никогда
злой огонь, что вихрем вьется,
не рассыплется руда,
и канат не оборвется.
 
 
Лишь на дальнюю звезду
заглядевшись беспричинно,
я в бездонность упаду
с высоты пятиаршинной.
 
 
И в руках сжимая шест,
точно посох вечных странствий,
сам себя, как зыбкий крест,
проношу в пустом пространстве.
 

 
Тихо теплится лампадка,
тихо часики стучат.
В колыбели спал я сладко
много лет тому назад.
 
 
Были дни короче ночи,
сон без снов и явь, как сон.
Ныне отдых стал короче
и заметней ток времен.
 
 
На большой я сплю кровати,
мой ночник давно погас.
На незримом циферблате
лишь один отмечен час.
 
 
Неизбежно близкой цели
не достичь я был бы рад.
Сладко спал я в колыбели
много лет тому назад.
 
 
Были весны, были зимы,
спеют груши, сжата рожь.
И, как я, в очах любимых
знойный юг ты обретешь.
 
 
Дням отцветшим нет расцвета,
и не каждый месяц – Май.
Но искать, как птицы, лета
в дальний край не улетай.
 
 
Лес угрюмый, жуткий шорох,
ветер, стонущий в степи…
В женской ласке, в женских взорах
край родимый полюби.
 
 
Все узнал я, все изведал,
не однажды согрешил,
только родины не предал
и любви не изменил.
 
 
Не поймешь ты этой песни,
не запомнишь грустных слов…
Что желанней, что чудесней:
сны без сна? иль сон без снов?
 

 
Добрый, милый Боженька,
завтра дай мне встать
светлой и пригоженькой,
и помилуй мать.
 
 
Братика-касатика
взял ты в небеса:
подари за братика
козочку и пса.
 
 
Если небо хмурится,
не хожу гулять:
ах, позволь на улице
в дождик постоять,
 
 
и с дворовым мальчиком
в луже дождевой
покопаться пальчиком,
поиграть с водой.
 
 
Дай мне булку сладкую,
клейкий пирожок.
Отведи украдкою
ночью на лужок.
 
 
Там хочу со взрослыми
при луне бродить,
в лодке узкой веслами
по воде водить,
 
 
увидать русалочку,
лешего – в лесу
с бородой мочалочкой,
с шишкой на носу.
 
 
Отрасти мне волосы
черные, как смоль.
В юбке длинной в полосы
походить позволь.
 
 
Стану тотчас мамою,
деток заведу.
Сбрось мне с неба самую
яркую звезду.
 
 
Добрый, милый Боженька,
если буду пай,
укажи дороженьку
за реку, где рай.
 

 
Я предал девственную Майю,
чтоб в очи грешниц заглянуть,
и жизнью горькой искупаю
паденья сладостную жуть.
 
 
К тебе, навек недостижимой,
чей лик свободою зажжен,
стремлюсь, влюбленный и любимый,
в плену доступных дев и жен.
 
 
Так от измен иду к измене,
на блеск огня, сквозь едкий дым.
Но стоит всех земных мучений
блаженство знать себя живым.
 

 
Из-под юбки приутюженной
панталончики видны.
Где ты, где ты, суженый?
Не прожди весны.
 
 
Быстро к годам год прибавится:
что не к счастью, то к беде,
и старухе здравица
не звучит нигде.
 
 
Рано девочке невеститься,
сиро в девках вековать.
В гроб один уместится,
двое – на кровать.
 
 
Не пора ль тебе, красавица,
чары девичьи познать?
Куклой позабавится
не дитя, а мать.
 

 
В светлом тереме – царица,
нежный лик румян.
И, дразня, ей строит лица
пара обезьян.
 
 
Знают все ее повадки,
каждый жест и взгляд.
На коленях, под лампадкой
так смешно стоят.
 
 
С уморительной ужимкой
морщат лоб и нос
и следят за синей дымкой
тонких папирос.
 
 
А когда ее лобзает
муж, от страсти пьян,
нежным ласкам подражает
пара обезьян.
 
 
Новый мир игрой творится,
лик с личиной схож.
И в душе таит царица
обезьянью ложь.
 

 
Омут и трясина.
На лесной опушке
мэкает овца.
А в избушке
двое под периной,
на одной подушке
два лица.
 
 
Грязно и угарно,
сумрачно и потно,
ласки да пинки.
Лай навис над псарней,
и во мгле болотной
светят огоньки.
 
 
Вербная неделя,
в городе чухонцы,
в очаге – зола…
Не мели, Емеля,
не убавишь хмеля…
Сверху светит солнце,
кверху – купола…
 

 
Не жалей о том, родная,
что, сжигая жизнь дотла,
наша страсть, как мы, земная,
стать небесной не могла.
 
 
Дольний мир не призрак зыбкий
и не гладь пустых зеркал,
где, склонясь к твоей улыбке,
жарких уст я б не ласкал.
 
 
Ширь земная не темница,
и не узник темный крот.
Но не тщетно душам снится
Мир заоблачных высот.
 
 
Не гляди же исподлобья
и не верь слепым мечтам:
или в мире нет подобья,
иль подобье тут и там.
 
 
На челне, приладив снасти,
к звездам по морю плыви,
и в лучах бесскорбной страсти
скорбной радуйся любви.
 

 
Белый снег под небом синим,
там – огонь, а тут – огни.
И зажженный вместе с ними,
я сияю, как они.
 
 
Легок я, и чист, и светел,
как морозный, ясный день.
Кто у ног моих заметил
притаившуюся тень?
 
 
Но давно я с нею связан,
и давно к земле приник
то смешон, то безобразен
этот чуждый мне двойник.
 
 
Если б солнце не блестело,
если б сам я был иной,
тенью черной Лепорелло
не простерся бы за мной,
 
 
гул язвительного смеха
не скользил бы по земле,
и за мной бы не проехал
Санчо Панса на осле.