Текст книги "Пленная Воля"

Автор книги: Сергей Рафалович

Сергей Рафалович. ТЕРПКИЕ БУДНИ Стихотворения. Изд. «Петрополис». Париж. 1926.

В прежние времена, – хотелось бы сказал, «на том свете»! – С. Рафалович печатался в «Весах» «Золотом руне», позднее – в «Аполлоне», несколько книг его были изданы «Шиповником», – в том числе его «Театр», – а первая книга его стихов вышла еще в 1901 году – более четверти века тому назад. Перед нами, таким образом, вовсе не новичок в поэзии, не дебютант, и не от молодости написаны эти «Терпкие будни».

Нужно быть признательным «Петрополису» за издание этой миниатюрной книжечки в 32-ю долю листа. Но это вовсе не означает, что заключающиеся здесь стихи благоухают горним фимиамом. Им не уврачевать истерзанной души! Эти стихи – горькие стихи, и название «Терпкие будни» даже слабо отражает всю их едкую горестность. Моментами это «будни», в которых доходишь до крайнего изнеможения и, задыхаясь, невольно говоришь: ужасная поэзия! Но мы все же принимаем и этот скорбный дар поэта, ибо даже ожесточенное темное сердце в нем в дни пошлых а-поэтических фанфар – наподобие Маяковского! – говорит языком поэзии.

Ужасная книга, но – все-таки книга поэта!

 
И сам я тоже и помят, и грузен!
С налетом серым на виске,
И точно шар, забытый в лузе,
Всей тяжестью повис в мешке…
 

Какое гнетущее жуткое признание о самом себе! Но разве мы оттолкнем с пренебрежением поэта в ответ на его даже еще горшие признания о том, что все кончено –

 
Теперь я знаю: легче петь,
Когда до боли сердце стынет,
Чем так дышать, и так смотреть,
И так безмолствовать, как ныне…
 

И разве мы отбросим с ожесточением эту книгу, когда прочтем в ней открытое признание поэта перед миром в своей духовной пустоте, в нищете своей, в тщете своего безверия!

Здесь, в Париже, и совсем недавно, в 1926 г., С. Рафаловичем написано такое законченное по форме и внутренне выдержанное стихотворение, как «Моя душа»:

 
Давно меж нами нет согласья,
И наша близость – звук пустой —
Но стали мы не в одночасье
Такой несхожею четой.
 
 
Былые дни, как лист осенний,
Шуршат и памятны двоим;
Но зорче я, она – смятенней,
И каждый о себе – молчим.
 
 
Так повелось: не споря с нею,
В том убедился я давно,
Что все, чем я теперь болею,
Ей непонятно и смешно.
 
 
Но сказке самой простодушной,
Где о любви идет рассказ,
Она не может равнодушно
Внимать, и плачет каждый раз.
 
 
А я, любивший слишком много,
Казню свой опыт старика
За то, что в ней, седой и строгой,
Такая юная тоска…
 

Но все же – нет!.. – не все в стихах Рафаловича траур и помпа похорон, не все лишь надгробный плач над собой, и не все отчаяние и беспощадное самообнажение своего небытия. Правда, это было уже давно – там, среди виноградников Тавриды, у склонов гор над татарскими деревнями у Алушты, среди призраков менад и Артемиды, когда у поэта вырывались дифирамбические песнопения —

 
Он жив, он жив, языческий пэан,
Рожденный в рощах Элевзинских,
К чужой земле припал великий Пан,
И плещет Понт Эвксинский…
 

Или позднее в Кахетии – под скрип арбы и под тягучие звуки зурны – в стране Руставели, когда поэт вспоминал «стройные песни старины». Или еще позднее, в Тифлисе, – в «недвижный и тяжелый рыжеволосый день», там, среди «отягощенных садов», или в ночь, когда –

 
Из рук разжатых Август щедрый
Алмазы яркие стряхнет
На сосны черные и кедры
С пылающих высот.
 

(1921)

Или еще позднее, даже в столь роковом для него Париже, когда были еще отрадой ему

 
светлые улыбки,
Ресниц пушистых трепет зыбкий,
И тихие слова любви…
 

(1923)

И как ни пессимистична, как порою даже ни груба в своем конечном отчаянии эта книга поэта, читая в особенности ее последние страницы, в спокойствии, в тишине душевной, без тоски, оцениваешь как большое достижение сжатые эпиграмматические утверждения, хотя полные и все той же горечи, но умиротворенные и какой-то мудростью.

Вот несколько образчиков отсюда:

 
Когда на солнце тает лед,
Рыбак сурово чинит сети;
А счастье – это синий свод
Над лужей, где резвятся дети…
 

 
Божьего в труде
Лишь то, что он – проклятье Божье…
 

 
Но на земле и птицы не поют,
А лишь клюют зерно и пьют из лужи.
 

 
Любимая однажды изменила,
Искусство изменяет каждый час…
 

Лоллий ЛЬВОВ. «Русская мысль». 1927, № 1.

С. Рафалович. «Терпкие будни».

В. Рождественский. «Большая Медведица».

В сборник «Терпкие будни» С. Рафалович, включены стихи разных периодов (часть их уже была напечатана в книге его «Август» 1924 г.). Иногда стихотворения, помещенные рядом, отделены целым десятилетием (например: «На людной площади» – 1916 г. и «Моя душа» – 1926 года). И все же сборник удивляет цельностью и единством тона. В ранних стихах, эпически-медлительных и торжественных, полных «античного» красноречия в стиле Брюсова:

 
Торжественной увенчаны луной,
Звучат ночные дифирамбы…
 

уже чувствуется переход к суровой и «терпкой» диалектике последних лет. Исчезает декоративность, тускнеющие краски, меркнут «ризой пышною и зноем отягощенные сады», – догорает «рыжеволосый день». Спускаются сумерки: от чувственного изобилия «Августа щедрого» – остается горсть пепла.

 
Из многих дней, бесследных, незаметных,
Как пыль, как пепел, как песок,
Задумчиво плету венок,
Себе и миру дар заветный.
 

Еще недавно – для поэта «сверкало солнце и жужжали пчелы» – мир веселый, блаженный пьянил своим «густым ароматом». И поэт не «говорил» о нем, а «пел». Его поэзия насыщена образами, символами, ритмами: в ней была жажда и жадность; строфы ломились под тяжестью «земных даров». Звучание, преизбыточность, перегруженность, упоение «покровом златотканным». И когда, в какой таинственный «предсумеречный час» – разорвался этот покров? И незыблемость, плотность мира вдруг распалась: он стал «чужим и прозрачно-призрачным», и поэт, доселе «осязавший» мир любовно и восторженно, – отстраняется от него:

 
Не верь свидетельствам простым
Ни рук своих, ни глаз, ни слуха.
 

Обманутый любовник, «обнищавший богач» – видит: его жемчуга – поддельны. Вместо сладостного праздника – «терпкие будни». Мир разлетелся легким дымом – и в темной пустоте – он наедине со своей душой. И по-новому строго и горько пересматривает он свою жизнь. Стихи его больше не «поют». Они – просты, резки, нарочито сухи. От них остается терпкий вкус пепла. Теперь ему не до «божественной игры», не до «звуков сладких». Он подводит итоги: он ведет тяжбу со своей душой. Он обвиняет и защищается: – это суд. Слова его не «живописуют», а определяют. В них острота и точность: строфы сковывают в одну цепь, ни одного ненужного сравнения, ничего для «чувств»; все снято, все отброшено, все принесено в жертву «правде»: «лучи высоких напряжений» обнажили костяк. Стихи – четкие, как чертеж, замкнутые, одинокие. От пьянящего напитка – наслаждений, страстей, надежд – на дне осталась одна капля – терпкая капля воспоминаний.

 
Какого Божьего суда
Мне ждать смиренно и уныло,
Когда исчезли без следа
И прошлый я, и то, что было?
 
 
И разве Судный День страшней
Всех дней моих, пустых и лживых,
Бессмысленно несчастных дней
И дней бессмысленно счастливых?
 

<…>

К. Мочульский. Газета «Звено». 1927, 30 января.