Текст книги "Пленная Воля"

Автор книги: Сергей Рафалович

 
Подобран и стянут хитон ее белый,
Острижены кудри и выжжена грудь,
Чтоб лук тугострунный и мечущий стрелы
Она без помехи могла натянуть.
 
 
И руки, и ноги она обнажила,
Схватила секиру и вскинула щит,
Для боя, где силой измерится сила,
Для быстрой погони, коль враг побежит.
 
 
Как сталь, закалился для тяжкой работы
Приземистый, крепкий, но женственный стан;
И в жути смертельной борьбы иль охоты
Чужды ей и жалость, и робкий обман.
 
 
И светел, и ясен, и властно-спокоен
Очей немигающих вдумчивый взор;
И – дева иль мать – пред врагом она – воин
И верный соратник для верных сестер.
 
 
В борьбе и ловитве не ищет забавы,
Но дело свершает и долгу верна;
Чуждается рабства, гнушается славы
И подвиг ненужный отвергнет она.
 
 
Бестрепетным духом опасность измерит,
Осудит бездумный и дикий порыв,
И трезвым расчетам свершенье доверит,
Пред смертью и солнцем очей не склонив.
 

 
Она победила не силой, а властью,
Не мощью, а волей – красавца-коня,
И стало забавой, и сделалось страстью
Полезное дело минувшего дня.
 
 
Не кров свой она охранит от соседа,
И в даль не за пищею бег устремлен,
Но радует душу иная победа,
И зверь ей не нужен, коль зверь укрощен.
 
 
Бороться с сильнейшим искусством разумным
И прихоти быстрой его подчинить,
Над зверем свободным, над зверем бездумным,
Горячим и гордым бесстрашно царить,
 
 
И мчаться, и мчаться, забыв о покое
Вселенной созвучной и мерной, как стих, —
Да есть ли на свет блаженство такое?
Да стоит ли вечность мгновений таких?
 
 
Спина Афродиты и руки Паллады,
Широкие плечи и девственный стан,
Суровость Дианы и дикость Менады,
Любовных томлений презревших обман.
 
 
К могучей спине непокорного зверя
Она приросла, невесома, как пух,
Стремя иль влекома, но в мощь свою веря,
Как с плотью слиянный, бестрепетный дух.
 

 
Как ель стройна, как дуб могуча,
Гибка, как ивы гибкий ствол,
Бела как снег, черна как туча,
Быстра как лань, груба как вол.
 
 
Тюрьму одежд расторгнув смело,
И стыд отбросив далеко,
С трико слилось нагое тело,
И телом кажется трико.
 
 
Блестя рядами мелких блесток, —
Под золотою чешуей
Упругий стан и тверд, и жесток,
Как сук, охваченный змеей.
 
 
И высоко под сводом круглым,
В сиянье белых фонарей,
Она мелькает ликом смуглым
Под черным облаком кудрей.
 
 
Со злой опасностью играя, —
Над пропастью, где гибель ждет,
От края сводов и до края
Она свершает свой полет;
 
 
Вперед, назад, над темной бездной
Летит без встреч и без разлук,
Отдав работе бесполезной
Бесстрашье дум и силу рук.
 
 
Отрадно ей пытать удачу,
Дразнить лукавую судьбу,
Решать ненужную задачу,
Вести бесцельную борьбу
 
 
И, каждый миг касаясь гроба,
Упасть, блестя, среди огней, —
Меж тем как страх, восторг и злоба
Толпу склоняют перед ней.
 

 
С лицом старухи, но ребенок с виду,
Она слепого за руку ведет;
Как сына мать, его не даст в обиду,
Как дочь покорная, без спросу не уйдет.
 
 
Они бредут: куда? – не знают сами:
Вернутся вспять, чтоб снова завернуть;
И каждый день нетвердыми шагами
Проходят, не спеша, один и тот же путь.
 
 
От встречных ждут подачки иль укора,
Как от владык безвольные рабы,
И как рабы, не чувствуют позора
Привычных слез навязчивой мольбы.
 
 
Враждебно все и каждый шаг опасен;
Того, кто слаб, злой рок не пощадит.
Как мир кругом и светел, и прекрасен,
Не видит он, она – не разглядит.
 
 
Он стар и слаб, она – ребенок хилый.
Он все забыл, ей – нечего забыть.
И сказки детские теперь обоим милы,
Коль в сказке то, чего не может быть.
 
 
Так, день за днем, бредут и бредят оба;
Цветет земля невидимо для них;
И жизнь мертва, и смерть жива до гроба,
Одна для двух: невеста и жених.
 

 
Сухо, как дерево, тощее тело;
Старое платье висит как-нибудь;
Кожа, как осенью лист, пожелтела;
Выпали волосы, высохла грудь.
 
 
Точно березе цветущей и стройной
Корни живые навек обрубил,
В пору далекую юности знойной,
Мощный напор неистраченных сил.
 
 
Солнце ли греет иль дождь освежает —
Ей не напиться, ее не согреть.
Саваном серым ее окружает
Жизни бесплодной дырявая сеть.
 
 
Где б ни закинуть, – не будет улова:
Годы сквозь дыры бегут как вода;
Люди проходят без доброго слова,
Люди не вспомнят: никто, никогда.
 
 
Столько кругом и тепла, и уюта,
Столько любви и желанья любить…
Как не завидовать завистью лютой?
Горькой обиды в душе не таить?
 
 
Отзвук успеха – источник досады,
Отблеск веселия – режет глаза.
Желчная, шепчет: «Чему они рады?
Счастье – для вора, и смех – для глупца».
 
 
Тонкие губы презрительно сжаты,
Впалые очи сурово глядят,
Скудные мысли злословьем богаты,
Быстрые речи шипят и язвят.
 

 
В теле дряблом и горбатом
Дух уродливый и злой
Гордый гнев зовет собратом
И любовь зовет сестрой.
 
 
И, покорен злой затее,
Замок грозен и суров.
Но тюремщица страшнее
Стен, окопов и оков.
 
 
Ей неведома свобода,
Незнаком простор полей:
Из-под каменного свода
К сводам синим нет путей.
 
 
Ходит крадучись, как кошка,
И, таясь как дикий зверь,
Все увидит сквозь окошко,
Все услышит через дверь.
 
 
Все и помнит, и предвидит,
Мысли тайные прочтет,
Беспокойных ненавидит,
Непокорных в гроб сведет.
 
 
И во мгле, звеня ключами,
Точно ведьма кочергой,
Жалит острыми словами,
Жжет палящею тоской;
 
 
И пощады не дарует;
Но коварна, как судьба,
Мукой страстной зачарует
Озверевшего раба.
 

 
Чужая власть ее поработила,
Сломила мощь и воли, и ума;
Где был престол – отверзлася могила,
Где был простор – воздвиглася тюрьма.
 
 
Она в цепях. Ее, подобно птице,
Злой враг загнал в невидимый силок
И, приковав к победной колеснице,
Своим путем, в края свои увлек.
 
 
Покрыла пыль и тело, и одежды,
И очи жжет, и ценные шелка.
Как плеск воды, чуть слышен зов надежды
Несбыточно текучей, как река.
 
 
И чем трудней идти чужой дорогой,
Чем ярче блеск чужого торжества,
Чем выше царь над пленницей убогой,
Чем царские презрительней слова,
 
 
Тем связь тесней меж гневом и страданьем,
Тем уже грань меж злобой и тоской,
И каждый вздох становится рычаньем
И тонкий шип любви – отравленной стрелой.
 
 
Но тетиву могучего хотенья
Рукою скованной кто может натянуть?
И острою стрелой – под смех самопрезренья —
Придется ей самой пронзить свою же грудь.
 

 
Кожа и кости, в отрепья одета,
Грязные ноги в дырявых туфлях;
В ищущих взглядах, отвыкших от света,
Хищная жадность и жалостный страх.
 
 
Заперты двери и ставни закрыты;
Пылью прикрыла стена наготу;
Мутные стекла годами не мыты;
Сажа горою легла на плиту.
 
 
Ходит старуха и светит лучиной,
В угол заглянет, под стол поглядит;
К двери, что заткана вся паутиной,
Ухо приложит, молчит и дрожит.
 
 
В комнате дальней, за дверью дубовой,
Ящик за ящиком тянутся в ряд.
Полон последний – появится новый,
Двери замкнутся – свершился обряд.
 
 
Мрачны богатства, и путь, и заветы;
Груды сокровищ растут и растут;
Множатся деньги; к предметам предметы
В странном смешенье бессмысленно льнут.
 
 
В куче безличной познали предельность,
Всем недоступные, чуждые всем;
Сделавшись целью, низверглись в бесцельность;
Были возможностью – стали ничем.
 
 
Чужды старухе – бессмертное слово,
Яркие краски и песенный лад,
Нежная благость общенья живого,
Плоти цветущей живой аромат.
 
 
Чужды ей пышных одежд искушенья
В блеске согласном очей и камней;
Тайна уборов и смысл украшенья,
Роскошь природы и роскошь людей.
 
 
Страшен ей жизни порыв неподкупный,
Страсти живой безрасчетный размах;
Мил ей один только облик доступный
Мертвых сокровищ в дубовых гробах…
 
 
В доме пустынном воздвиглась гробница,
Умерли в сердце веселье и плач…
Кто ж ты, старуха: раба иль царица?
Робкая жертва иль дикий палач?
 

Из сборника «СТИХОТВОРЕНИЯ. СБОРНИК ЧЕТВЕРТЫЙ» (С.-Петербург, 1913)

 
О ты, кто жертвой искупленья
Перед Всевышним был для нас,
Прости заблудшим прегрешенья,
Помилуй нас в последний час.
 
 
Путей земных кругом так много:
Не знаем мы, каким идти?
Того, кто ложною дорогой
К Тебе пришел, Господь, прости.
 

 
Молча в зеркало смотрю,
Лик с личиною мирю,
Примирить их не умею.
Знаю лоб свой, рот и нос,
Бледность щек и цвет волос,
Подбородок свой и шею.
 
 
Видел, видел сотни раз
Встречный взгляд моих же глаз,
Ставших в зеркале чужими.
И тревожно я гляжу,
Взглядов робких не свожу
С тех, что созданы моими.
 
 
Знаю, чувствую себя
И, любя иль не любя,
Однозвучен лишь с собою.
Но лицом я с давних пор,
Точно маскою актер,
Прикрываюсь пред толпою.
 
 
Каждый, близкий иль чужой,
Видит, знает облик мой
Так, как знаем мы актеров;
Тем, что видит, создает,
И лицо мое живет
Жизнью, чуждой чуждых взоров.
 
 
Верно людям, верно мне
Отражает мир вдвойне
Зыбкой сменой выражений,
И меж толпами и мной
Воздвигается стеной,
С двух сторон сгущая тени.
 
 
Знаю я свои черты,
Знаю твердо: я – не ты,
Но мелькает хаос дикий
Сквозь улыбку на устах,
В голубых моих глазах
Сквозь светящиеся блики.
 
 
И познать я не могу,
Другу ль ныне иль врагу
В очи я гляжу украдкой?
Чем мне чужд, хотя знаком,
Лик склоненный над стеклом,
Лик, рожденный в бездне гладкой?
 
 
И гляжу я, и гляжу,
К грани тонкой подхожу,
Взгляды встречные сливая:
Я и там, и тут, и там,
Я себя встречаю сам,
Сам себя не узнавая.
 

 
Мы встретились в гостиной,
Как будто невзначай,
И тонно мы и чинно
Болтая, пили чай;
 
 
Учтиво мы шутили,
Смеялись невпопад,
И светский без усилий
Свершили мы обряд…
 
 
Не верьте легкой шутке
Почтительных речей;
Ловите трепет жуткий
Враждебности моей,
 
 
И тайно, под нарядом,
Спадающим с плеча,
Ищите робким взглядом
Кинжала иль меча.
 
 
Лицо мое открыто
Для друга и врага,
Но в обуви – копыто,
Под шляпою – рога;
 
 
И если вам забавна
Под лоском модным страсть,
Как встарь – в объятья фавна
Не страшно ль вам упасть?
 
 
Я скромности не верю,
Сударыня моя:
Страшны вы мне, как зверю
Шипящая змея,
 
 
И в ласке женских взоров,
И в неге женских поз
Я вижу дикий норов
И пыл бодливых коз…
 
 
Долой плащи и маски,
И к черту вся игра:
Зловещий миг развязки
Приблизить нам пора,
 
 
Мгновенно и однажды
Схватиться – потому,
Что в мире верен каждый
Лишь полу своему.
 

 
Кому я свой ужас поведаю?
Не смерть ли я жизнью питаю?
Как лебедь над белою Ледою,
Бессмертный, я смерть обнимаю.
 
 
Себе становлюсь я могилою:
Живу, но живу, умирая.
И сам я себя не помилую,
Хоть миг свой заполню до края.
 
 
Могу ли познать бесконечное?
Бессмертье в предельность вмещу ли?
Не лжет ли влечение вечное?
Не миги ль меня обманули?
 
 
Ведь знаю, что нет воскресения,
Что смерти не быть не могло бы,
И если бессчетны мгновения,
Бессчетными будут их гробы.
 
 
Кому же свой ужас поведаю?
Пред кем свою душу раскрою?
Какой непосильной победою
Я сам воцарюсь над собою?
 
 
Иль правду мне шепчет сознание,
Объемля и небо и землю,
Что в мире, где все – умирание,
Я вечность лишь смерти приемлю?
 

 
Тихий гость пред очагом.
Тихо в доме; а кругом
Ждут толпой чужие.
Хлынут в дверь. Но до поры
С гостем только две сестры:
Марфа и Мария.
 
 
«Гость желанный, с нами ль ты?
Видим прежние черты
С лаской вечно новой…»
Но, незримая земле,
Кровь сочится на челе,
Где венец терновый.
 
 
И, читая скорбь и страх
В двух трепещущих сердцах,
Как во всех на свете,
Сказку сестрам шепчет Он,
Чтобы жизнь они сквозь сон
Видели, как дети.
 
 
Марфа то спешит к плите,
То в привычной суете
Стол большой готовит;
А Мария к гостю льнет
И, забыв про темный гнет
Будней, сказку ловит.
 
 
Сказку вечную о том,
Как нежданно в каждый дом
Постучит Мессия…
И не так ли каждый час
Душу вы двоите в нас,
Марфа и Мария?
 

 
Мой день прошел, хоть солнце не зашло:
Но я один стою на прежнем месте,
А ты ушла. И если мы не вместе,
И в полдень мне не может быть светло.
Мой день прошел, хоть солнце не зашло,
И веет зябкая вечерняя прохлада
Мне на душу. Но если мы не рядом,
В полдневный зной не может быть тепло.
И понял я, что солнце жизни в нас,
Где двое сходятся, как два враждебных тока;
И каждый луч, блеснувший нам с востока,
Лишь искра страсти, вспыхнувшей на час.
 

 
Шумный день уйдет с полей,
Даст нам отдых краткий.
За ночь на душе твоей
Сон разгладит складки.
 
 
С сердца будни он стряхнет,
Память зачарует,
Сказку на ухо шепнет,
В очи поцелует,
 
 
Чтоб не видели глаза,
Не слыхали уши,
Как роняется слеза
Там, где плачут души;
 
 
Чтоб, свершая подвиг свой,
Сохранил ты силы
Донести любви живой
Пламень до могилы.
 

 
Пусть наши цели разошлися,
Мой мир действителен, как ваш:
Один напиток Диониса
Из разных только пьем мы чащ;
 
 
Но то же в каждой вдохновенье,
И безрассуден дерзкий спор:
Герою – власть, жрецу – прозренье,
И хору – вещий приговор.
 
 
Не все в священном действе схожи,
Но каждый с общим роком слит:
Погиб Эдип на брачном ложе,
Погиб безбрачный Ипполит.
 
 
Стоим мы все пред той же тайной,
Но жизнь по-своему творим:
Эдип – разгадкой неслучайной,
И Александр – мечом своим.
 
 
Повсюду двойственность ответа,
Как жизни двойственный закон:
Стрелой смертельной Филоктета
Сражен священный Илион;
 
 
Но песня вновь воздвигла Трою,
И подвиг тот же совершил
Гомер, бессмертье дав герою,
И, Гектора сразив, – Ахилл.
 

 
Бел я весь от лба до пяток
И лицом луны круглей;
Не люблю я шумных святок:
Пост и слезы мне милей.
 
 
Мой соперник – мастер смеха,
Не снимает он личин,
И повсюду, где потеха,
Всех потешней Арлекин.
 
 
Может быть, он шуткой пошлой,
Тем, что в грубости смешон,
– Непристойный, наглый, дошлый
Увлекает дев и жен.
 
 
Кто поймет, что бабе мило?
Кто познает, не смутясь,
Чем сильна над слабой сила?
Чем властна над чистой грязь?
 
 
Но вглядитесь, но поймите:
Нарядился он, как шут,
И бубенчики на нити
Нанизал и там и тут,
 
 
Нарумянил нос картонный,
И, как истый Арлекин,
Красный, желтый и зеленый
Сшил из тряпок казакин;
 
 
Два горба скроил из ваты,
Взял пеньку для парика,
И горбатый и носатый
Он играет простака.
 
 
А за маской – злой и злобен —
Притаился он и ждет;
Вору дерзкому подобен,
Что наметил – то возьмет.
 
 
Что таит – под маской скрыто:
Зверь душой – лишь видом шут…
А мое лицо открыто,
А мои глаза не лгут;
 
 
Всем видна моя кручина,
Весь я бел, как ствол берез…
Но смеется Коломбина:
«Бел от мела, глуп – от слез».
 

 
Все покорно вечной цели,
Жизнь творится каждый миг;
В тесноте земных ущелий
Любит страсть, кто страсть постиг.
 
 
Тесен путь земных служений:
Стены жмут, и мгла слепит.
Страсть на крыльях вдохновений
Нас в простор небес умчит.
 
 
Хочет хлеба, ищет власти,
Жаждет славы человек.
Счастлив, кто единой страсти
Посвятил себя навек,
 
 
Все заботы, все надежды,
Цепь забав и цепь тревог,
Как ненужные одежды,
Сбросил с плеч своих и сжег;
 
 
И в блаженстве сладострастья
Бога вечного воздвиг,
Умирая с воплем счастья,
Воскресая каждый миг.
 

 
В темной роще – пруд глубокий,
Сверху, снизу – небеса.
На пылающие щеки
С веток капает роса.
 
 
Скрыт зеленою листвою,
Я сажусь на мшистый пень;
И тропинкою лесною
Ты приходишь каждый день.
 
 
Платье легкое срывая,
Не дрожит твоя рука.
И стоишь ты вся нагая,
Недоступна и близка.
 
 
Плавно раздвигая воды
Там, где света полоса,
Ты, как светлый луч свободы,
Уплываешь в небеса.
 
 
И гляжу я упоенный,
Чар земных расторгнув плен,
Увлеченный, покоренный,
Но восторженно-блажен…
 
 
Каждый вечер в дом знакомый
В переулке, за рекой,
Полон тягостной истомы
Я крадусь, как вор ночной.
 
 
Тесно, грязно, шумно, смрадно,
Пьяный хохот, топот, крик…
Обнажая тело, жадно
К телу женскому приник.
 
 
Грузен стан, отвисли груди,
Кожа дряблая желта…
Верьте чуду, люди, люди!..
Чудо скрыла темнота;
 
 
Но во мгле лучом мгновенным
Мне блеснула, слив черты,
Над уродством несомненным
Несомненность красоты.
 

 
С тех пор, как люди в первый раз
Тебя по имени назвали,
Стал житием святым рассказ,
Воспоминанья – верой стали
 
 
И то, что мудрые могли
Дарить насмешкой иль презреньем,
Событьем стало для земли
И благодатным откровеньем.
 
 
Ты был иль не был – все равно:
Мечта и Бог одно и то же;
И в сказке может быть дано,
Что лжи и правды нам дороже.
 
 
Я верю истине Твоей,
Хоть, может быть, в Тебя не верю,
И без Тебя среди людей
Справляю Тайную Вечерю.
 
 
Мне плоть Христова не нужна:
Тебя с другими не терзаю,
И чтоб поверить, как Фома,
Перстов я в раны не влагаю.
 
 
Кто б ни был Ты – Тебя я чту,
Хотя б в сердцах былого века
Не Ты взрастил свою мечту,
Но создан мыслью человека.
 

 
Был я молод и беспечен
И надеждами богат,
Добродушно-бессердечен,
Как и ты, мой юный брат.
 
 
Был неведеньем свободен,
Беззаботностью силен,
Безрасчетно-благороден
Был привет мой и поклон.
 
 
И пока я в город тесный
Не проник, могуч, как ты,
На земле простор небесный
Окрылял мои мечты.
 
 
Но кругом смыкались стены,
Воздвигалися как щит,
Точно страшный лик измены,
Где толпа толпе грозит.
 
 
И подхвачен вихрем шумным,
Волей чуждою влеком,
Я от страха стал разумным
И в разумности – рабом.
 
 
И, поняв в безволье плена,
Что друг другу все нужны,
Что послужат для обмена
Силы, мысли, речи, сны, —
 
 
Мощью тайных унижений,
Униженьем гордых сил,
Для безропотных служений
Я себя преобразил.
 
 
И – одним угоден шуткой,
И слезами мил другим,
Ныне стал я проституткой
И за то толпой храним.
 
 
Каждый день за хлеб и воду
Иль за терпкое вино
Я кую, забыв свободу,
Рабства новое звено;
 
 
И запретов не нарушу,
Но, ценя свой теплый кров,
Каждый день живую душу
За него отдать готов;
 
 
И за благо общежитья,
И за ласку чуждых глаз
Превращу я все событья
В занимательный рассказ;
 
 
И на то, чем сердце жило,
– Преступив шутя межу —
Я румяна и белила
Пошлых сказок наложу;
 
 
И, осилив трепет жуткий,
Заявлю перед Судом,
Что все люди – проститутки
И весь мир – публичный дом.
 

 
Все, что сердце испытало,
Чем горело, что сожгло,
В нем золой и пеплом стало,
Мертвым грузом залегло;
 
 
И безжизненная сила,
Точно в каменных тисках,
Равнодушно задушила
Жизни трепетный размах.
 
 
Все угасло, все остыло,
Затвердело, как гранит,
И в груди, где сердце было,
Глыба каменная спит,
 
 
И пучине молниеносной,
В мир стремящей божество,
Грань воздвигла мощью косной
Безразличья своего.
 
 
И напрасно б жизнь дала мне
Вновь и скорбь, и гнев, и страсть:
Не взойдет на мертвом камне,
Что в сердца должно упасть.
 

 
Пес мой славный, пес мой верный,
Я в глаза твои смотрю,
Слышу сердца трепет мерный
И как с равным говорю.
 
 
Ты мне мил и ты мне жалок,
Ты, пред кем все дни равны,
Друг, познавший крепость палок
И не знающий вины.
 
 
И за то, что ты безволен,
Власти нашей не ценя,
И со мною всем доволен,
И несчастен без меня,
 
 
Мнится мне, что я обязан
Охранить твой чуткий сон,
Что твоей любовью связан,
В бездну душ я увлечен,
 
 
Что, склонясь к пучине древней,
Где двоится каждый лик,
Дух мой спящею царевной
К ложу зыбкому приник…
 
 
Гаснет светлое сознанье,
Меркнут яркие мечты,
Человеческое знанье,
Божье «я», земное «ты»,
 
 
И меж мною и тобою
Вдруг не стало ничего,
Точно благостной судьбою
Слиты тварь и божество;
 
 
И отныне, друг мой верный,
Мне даны твои глаза,
Знаю сердцем трепет мерный
Верноподданного пса;
 
 
Знаю всю твою науку,
К жестам псиным я привык:
Чтоб лизнуть чужую руку,
Жадно высунул язык;
 
 
И когда от ласки млею
Иль смиряюсь пред хлыстом,
Уж помахивать умею
Отрастающим хвостом.
 

 
Создан волею чужою
Неизвестного творца,
Я не вижу пред собою
Ни начала, ни конца;
 
 
Не могу осилить гнета
Мне неведомых затей,
И живу, не зная счета
Сочетаньям быстрых дней.
 
 
Но объемлю острым взором,
Прозорливою душой
Все, что мчится в беге скором
Мне навстречу иль со мной.
 
 
И за видимостью краткой
Угасающих картин
К безднам вечною загадкой
Увлекаюсь я один.
 
 
И один пред вечной тайной
Совершений мировых,
В мире прихотью случайной
Мыслю мертвых и живых;
 
 
Мыслю все, как я желаю,
И – неведомый творец —
Прихотливо сочетаю
И начало и конец;
 
 
Все связую, что бессвязно,
Без усилья цепи рву,
Труд дарю улыбкой праздной,
Грезу подвигом зову;
 
 
И, чужие спутав нити,
Я ловлю, как чародей,
В сеть придуманных событий
Мною созданных людей.
 

 
Ослабела как на луке
Мощной воли тетива,
И бессильно виснут руки,
Меркнут яркие слова,
 
 
И того, что ныне стало
Милым сердцу иль уму,
Мне в покорности усталой
Не добыть уж самому.
 
 
Я в углу сложил доспехи
– Панцырь, щит и ржавый меч, —
И стою, считая вехи
По пути возможных встреч.
 
 
И проникнут мягкой грустью,
Грустной жалостью к себе,
Как река теку я к устью,
Покоряяся судьбе.
 
 
И в бессилии отрадном
Я мечтаю на заре
О владыке беспощадном,
О царе-богатыре,
 
 
Кто придет, блестя очами,
И решителен и смел,
С крепким луком за плечами
И с колчаном острых стрел,
 
 
И добыть меня захочет,
– Что захочет, то свершит, —
Лук натянет, меч отточит,
И небрежно вскинет щит,
 
 
Всех повергнет, всех рассеет,
И в борьбе ценя борьбу,
Изнасиловать сумеет
Покоренную рабу.
 
 
И мечтать мне так отрадно
О чужой и злой любви,
Об очах горящих жадно,
Об огне в чужой крови,
 
 
И так сладко покориться
И победы не желать,
Не чужой любви добиться,
Но чужой добычей стать.
 

 
В недрах влажных, где творится
Поколений длинный ряд,
Где сливаются все лица
И безличен их обряд,
 
 
Жизни прошлой, жизни пышной
Семя новое гниет
И незримо и неслышно
Мглу пронзит и расцветет,
 
 
И чем ярче пламя было,
На котором мир сгорел,
И чем больше бездна скрыла
Мертвых чувств и мертвых дел,
 
 
И чем времена ненастней
И бурливее струя, —
Тем нежнее, тем прекрасней,
Тем роскошней буду я.
 
 
Посреди цветов случайных
Неслучайно я взойду,
Воплотив два дара тайных:
Аромат и красоту;
 
 
Все усилья презирая
Утонченною душой,
Я склоню, благоухая,
Перед бурей венчик свой;
 
 
И надменно безоружен
В блеске дня, во тьме ночей,
Буду я земле ненужен, —
Чем ненужней – тем милей.
 

 
Лунным светом осиянна,
Целомудренно-тиха,
Ночь, стыдливая Сусанна,
Тайно жаждет жениха.
 
 
И земля на брачном ложе
Разметавшись в полусне,
С лаской девственно-пригожей
Улыбается луне.
 
 
Всюду ложь мечты обманной
И желанье верить лжи…
Вот мелькнут в дали туманной
И царица и пажи…
 
 
Я служу ей, рыцарь верный,
Неизменно, много лет,
Для любви моей безмерной
На земле желаний нет.
 
 
Мне не страшен подвиг трудный,
Безответность дорога;
Сладострастья трепет блудный
Ненавижу, как врага.
 
 
Ей молюсь я, как Мадонне,
И, поверив до конца,
Вижу: там, где мгла бездонней,
Два сливаются лица.
 
 
Вижу: снова чуждым взглядом,
В полумраке, у огня,
Где два кресла дремлют рядом,
Вы встречаете меня…
 
 
Мысль тревожная двоится…
И пока на вас смотрю,
Жаждет рыцарь, чтоб царица
Предпочла его царю.