Текст книги "Пленная Воля"

Автор книги: Сергей Рафалович

СЕРГЕЙ РАФАЛОВИЧ. ПЛЕННАЯ ВОЛЯ

Т.Л. Никольская. «Мне жизнь была причудливой затеей…» (Предисловие)

Сергей Львович (Зеликович) Рафалович [4(16).8.1875, Одесса – 15.11.1944, Бро, деп. Орн, Франция], поэт, прозаик, драматург, театральный критик. Из буржуазной еврейской семьи; отец, Лев Анисимович, финансист, потомственный почетный гражданин; мать, Елена Яковлевна, урожденная Полякова, дочь крупного банкира.

Раннее детство провел в Одессе. В 1884 семья переехала в Петербург. Учился во 2-й петербургской гимназии (1885-93), по окончании которой поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где специализировался на романских языках, занимался у А. Н. Веселовского. Одновременно прослушал три курса на юридическом факультете. В марте 1897 задерживался полицией за участие в студенческих беспорядках. После окончания университета (1897) пробыл два семестра вольнослушателем в Сорбонне. В 1897–1906 служил в Министерстве просвещения, Государственном контроле, откуда перешел в Министерство финансов, в 1909-17 состоял при Агентстве министерства в Париже, возглавляемом А. Г. Рафаловичем (см. о нём: Брокгауз); женился на его дочери Александре Артуровне; родственные связи между семьями Рафаловича и его жены не установлены. К 1916 имел чин коллежского советника.

Стихи писал с детства, первое стихотворение опубликовал в 1893 в «Биржевых ведомостях» в 1894 выпустил первый сборник «Стихотворения» (СПб.; отзыв: <С. А. Венгеров> – «Новости», 1894, 28 мая); впоследствии считал его незрелым и не включал ни в один из перечней своих книг. В 1900 в Париже издал произведения, написанные им на французском языке, – книгу «Poemes» и драму «L'une et l’autre» (в том же году поставлена в парижском Theatre de la Bodirnere). В дальнейшем до 1917 печатался в журналах «Вопросы жизни», «Русская мысль», «Золотое руно», «Аполлон», «Дневники писателей», «Новая иллюстрация», «Красные зори», «Огонек», «Звезда», «Мир божий», «Новое дело», «Отечество», «Детский мир», газетах «Русское слово», «Петербургская газета», «Петроградская газета», различных сборниках и альманахах. В 1901–1902 посещал в Петербурге «пятницы» К. К. Случевского, общался с В. Я. Брюсовым, Н. М. Минским, О. Н. Чюминой, признаваясь в автобиографии 1906, что известную роль в его творчестве «сыграло знакомство, а затем и близость с теми, кого у нас принято называть устарелыми кличками “символистов” и “декадентов”» (ИРЛИ, ф. 377). Следы влияния поэтов этого круга, выразившиеся в позе разочарования и усталости (стихотворения «Мертвый город», «Отцветшее», «Отжившее»), в духе возвышенного философствования, склонности к умозрительным аллегориям характерны для второго сборника стихов «Весенние ключи» (СПб., 1901); в сборник вошли также переводы (из Ф. Коппе, Ж. Ришпена, из трубадуров) и драматическая поэма в стихах «Чужое чувство», анализировавшая психологию адюльтера. В 1902 вышла пьеса «Храм Мельпомены» (СПб.; поставлена в декабре 1901 в Новом театре Л. Б. Яворской), посвященная закулисной жизни театра. Критика, отметив «простоту и ясность действия… сжатого около основной фабулы», сетовала на банальность сюжета, отсутствие бытового элемента: «Порой положительно трудно отрешиться от мысли, что это не переводная пьеса» («Звезда». 1902, № 1, с. 14–15; см. также: «Новое дело», 1902, № 10). Эта характеристика в основном отразила особенность и последующих пьес Рафаловича, в которых бытовой фон, отнесенность действия к стране и эпохе имеют второстепенное значение, главное для автора – психологический и этический эксперимент над героями, опровергающий привычные мотивировки, суждения, правила. В психологической драме «Красота» (СПб., 1904; поставлена в Новом театре; переиздана в сборнике Рафаловича «Театр. Пять пьес», СПб., 1914) доминирует мысль о том, что сила женской красоты выше исповедуемых героем моральных добродетелей. Пьеса «Отвергнутый Дон-Жуан. Драматическая трилогия в стихах» (СПб., 1907) привлекла внимание критики нетрадиционной трактовкой образа Дон-Жуана, поочередно отвергнутого тремя женщинами (добродетельной женой, монахиней и блудницей). Сущность коллизии пьесы видели в том, что человек «по трагическому закону раздвоенности» поставлен перед выбором между «свободной страстью» и «свободным подчинением заповеди» (предисловие З. А. Венгеровой, с. 12; аналогичная трактовка: М. Г. – «Вестник Европы», 1907, № 9). А. А. Блок считал пьесу скучной, рабским подражанием Брюсову (V, 180-81), А. Г. Горнфельд видел в ней «насквозь рациональное сочинительство» и «литературный снобизм» («Русское богатство», 1907, № 12, с. 178; др. рец.: Эллис – «Перевал», 1907, № 10; газета «Товарищ», 1907, 16 марта). Резонерствуют о любви и герои более поздней пьесы «Марфа и Мария» (СПб., 1914, на правах рукописи), интерпретирующей на современном сюжете евангельскую притчу. В пьесе «Река идет» (СПб., 1906; постановка 1905 в Передвижном театре имела успех) ставились проблемы соотношения личного и общественного блага, а образ разлившейся реки, сметающей все на своем пути, ассоциировался с революционными событиями.

Изломы человеческой психологии, превратности любви – тема книги рассказов и драматических этюдов «Противоречия» (СПб., 1903) и сборника рассказов «Женские письма» (СПб., 1906).

Критика упрекала автора «Противоречий» в отсутствии непосредственного чувства, позерстве: «Он все боится, как бы его адюльтеры не показались кому-нибудь банальными: не мудрено, что ему приходится делать их хоть противоестественными» (<А. Г. Горнфельд> – «Русское богатство», 1904, № 3, с. 20), за традиционные формы выражения новых чувств, отмечая, однако, что Рафалович исполнен «трепета современности» и обладает «технической выучкой» (В. Я. Брюсов – «Весы», 1904, № 5, с. 54; др. рец.: Ю-н <Н. Н. Вентцель> – «Русская мысль», 1904, № 3). Удачно используя прием стилизации в книге «Женские письма», Рафалович создал серию маленьких женских исповедей о любви, многоликости ее проявлений (любовь – роковая страсть или нежное влечение, причина преступления или подвиг самопожертвования); критика выделяла рассказы «Насилие» и «Убийца», написанные «смелыми и яркими штрихами» (Ор – «Перевал», 1906, № 2, с. 67).

Завершением экспериментов Рафаловича в прозе стала книга «На весах справедливости. (Комментарий к роману)» (СПб., 1909), в известной степени предвосхитившая поэтику «нового романа», по характеристике Рафаловича – «скучнейший из когда-либо написанных романов без интриги, без тезы, без событий» (письмо и н. Вилькиной, июль 1907 – ИРЛИ, ф. 39, № 907, л. 1).

Цепь логических, философских, религиозны этических рассуждений-комментариев по поводу одной житейской драмы призвана доказать мысль, что «безусловность принципов несогласима со справедливостью» (с. 23). Автор стремится приблизиться к «тайне пола» (которая «может быть только прозреваема, а не разгадана», с. 68), видя в ней отражение «тайны бытия», размышляет о соотношении религиозного чувства и веры, признаваясь, что «в беспочвенной шаткости <его> веры, отвергшей все вероучения… странно переплетались и сочетались обрывки разных учений и различных представлений о различных богах» (с. 253– 54).

Сборник стихотворений «Светлые песни» (СПб., 1905), включивший также драматическую сцену «Ватто» и переводы из П. Верлена, М. Метерлинка, А. Жиро, показал приверженность Рафаловича к новейшим поэтическим течениям, интерес к проблемам бессознательного («Небрежной рукой прихотливого виртуоза рассеяна целая энциклопедия утонченнейшего модернизма», – писал Е. А. Ляцкий, «Вестник Европы», 1905, № 5, с. 352), но также излишнюю рассудочность и резонерство: «Автор разбирается в противоречивых сцеплениях навязчивых мыслей с мефистофельским равнодушием» (А. А. Курсинский – «Золотое руно», 1906, № 1, с. 142; ср. также: Поярков Н., Поэты наших дней, М., 1907, с. 128). Брюсов назвал музу Рафаловича «трезвой, умеренной и рассудительной», отметив, что в его поэзии «нет порывов, нет прозрений» [ «Весы», 1905, № 12, с. 77; то же: Брюсов (2*), с. 167–68]. Блок в письме к Рафаловичу похвалил его стихотворение «На могиле» за услышанную в нем «ноту печальной тишины» (ЛH, т. 92, кн. 4, с. 552), но позднее, отдав должное искусности стихов Рафаловича, указал на отсутствие душевной жертвенности у автора (Блок, V, 278). Своеобразие сборника «Speculum Animae» с иллюстрациями С. Ю. Судейкина, Б. И. Анисфельда, М. В. Добужинского, А. Е. Яковлева, С. В. Чехонина (СПб., 1911; 2-е изд. без илл. под названием «Зеркало души», СПб., 1914) состояло в том, что каждое стихотворение в аллегорической форме изображало страсти и эмоциональные состояния. Замысел автора «пересмотреть самые существенные свойства человеческой души» вызвал похвалу Брюсова («Русская мысль», 1912, № 7, с. 20); критик «Утра России» сопоставлял книгу Рафаловича с «Характерами» Ж. Лабрюйера (Н. М. – 1912,21 янв.).

На сборник «Стихотворения» (СПб., 1913) откликнулся В. П. Полонский, отметивший влияние Ф. Сологуба (особенно в цикле «Метаморфозы»), холодную рассудочность, четкий, сухой стих, назвав удачными, свободными от литературных заимствований стихи о городе («Новая жизнь», 1914, № 3). На книгу был наложен арест С.-Петербургским комитетом по делам печати, усмотревшим в стихотворениях «Внушение», «Кольцо любви» эротическое настроение и непристойные подробности, а в стихотворении «Памяти Толстого» обнаружившим поношение православной церкви – Толстой у Рафаловича «от мертвой церкви отлучен» (РГИА, ф. 776, оп. 10, д. 1138,1913 г.). Из трех поэтических сборников 1916 – «Стихотворения», «Триолеты» (оба – Петроград), «Стихи России» (Париж) – наибольший интерес представляет последний, в котором отчетливо звучат реминисценции из М. Ю. Лермонтова и Ф. И. Тютчева, Петроград предстает как внутренне чуждый России город, не выражающий сущности русской души (положительный отзыв: С. М. Городецкий – «Кавказское слово», 1918,2 ноября).

С 1904 Рафалович сотрудничал как театральный и художественный критик в журнале «Весы», разделяя его литературную позицию («… мне бесконечно нравится отчетливый характер журнала, резкий, боевой» – письмо Брюсову 1904, ЛН, т. 85, с. 276). Вел отдел театральных рецензий в «Биржевых ведомостях», публиковал теоретические статьи о театре – «Разговор об актере» («Театр и искусство», 1904, № 46–48), «Эволюция театра» (в сборнике: Театр. Книга о новом театре, СПб., 1908). Выступал и как спортивный журналист (сотрудничал в журнале «Спорт»), увлекался теннисом. Несмотря на близость к представителям русского символизма, декларировал свою сознательную «надпартийность», «ни жизненно, ни литературно ни под чьим влиянием не был, никогда ни к каким партиям или кружкам тесно не примыкал» (Автобиография 1918 – ИРЛИ, ф. 377).

В 1918 со второй женой, Саломеей Николаевной Андрониковой (1888–1982), знаменитой петербургской красавицей, подругой А. А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама, М. И. Цветаевой, Рафалович приехал в Баку, откуда в октябре перебрался в Тифлис, здесь вошел в Цех поэтов, стал его руководителем после отъезда Городецкого в 1919. В основанном им издательстве «Кавказский посредник» вышли в 1919 его книги: «Райские ясли. Чудо» (две поэмы), поэмы «Семи Церквам», «Симон Волхв» (2-е изд., Париж, 1926), «Горящий круг», сборники «Слова медвяные», «Цветики алые», трагедия «Марк Антоний» (2-е изд., Берлин, 1923), комедия «Бабье лето». Многие стихи этого периода исполнены ощущения трагизма человеческой истории, библейских пророчеств («Семи светильникам вселенной / Семь ангелов сурово предстоят, / И над землей, пустынной и смятенной / Отверсты язвы и сочится яд» – из поэмы «Семи Церквам»). Рафалович редактировал журнал «Орион» (совместно с Городецким, 1919, № 1–9), сотрудничал в журналах «Куранты», «Ars» «Искусство», газете «Новый день», альманахе «Акме». Из статей тифлисского периода следует отметить «Крученых и двенадцать» («Орион», 1919, № 1) в которой он сопоставляет поэму Блока «Двенадцать», выразившую разрушительную стихию революции, с разрушением слова футуристами-заумниками, «Последнее обнажение» («Орион», 1919, № 6), посвященную генезису футуризма, «Молодая поэзия» («Куранты», 1919, № 3–4), где прослеживаются пути развития современной поэзии, и «Анна Ахматова» («Ars», 1919, № 1), показывающую эволюцию творчества поэта от «Вечера» до «Белой стаи». Рафаловича интересуют проблемы смены и взаимодействия различных направлений и стилей. Так, в статье «Последнее обнажение» он указывает на связь между символизмом и футуризмом, сопоставляя звукоподражательные опыты К. Д. Бальмонта и С. Малларме с заумью И. М. Зданевича. Хотя литературные симпатии Рафаловича принадлежат поэтам символистской и акмеистической ориентации, он признает право футуристов на формальный эксперимент, ставя, однако, под сомнение перспективность этого направления.

После советизации Грузии Рафалович был председателем Союза русских писателей в Грузии, переводил грузинских поэтов Г. Робакидзе, П. Яшвили, Т. Табидзе, А. Абашели, Н. Мицишвили. В 1921 на вечере памяти Блока сделал доклад о его творчестве (частично опубликован в газете «Фигаро», 1921, 25 декабря). В 1922 в Тифлисе была опубликована поэма Рафаловича «Золотая скорбь» (рец.: А. Чачиков – «Известия», Батум, 1922, 18 мая). В этом же году уехал в Париж, где позднее женился на Мелите Тадиевне Чолокашвили (1895–1985), держательнице знаменитого литературного салона в Тифлисе. В эмиграции печатал стихи в газете «Возрождение», опубликовал сборник поэм «Горящий круг» (Берлин, 1923), сборники стихов «Зга» (Берлин, 1923; рец.: А. Бахрах – «Дни», Берлин, 1923, 27 мая), «Август» (Берлин, 1924; рец.: Е. Зноско-Боровский – «Воля России», Прага, 1924, № 16–17; К. В. (Мочульский) – «Звено», Париж, 1924, 19 мая) и «Терпкие будни» (Париж, 1926; рец.: В. Сирин (В. В. Набоков) – «Руль», Берлин, 1927, 19 января; Л. Львов – «Русская мысль», 1927, № 1; К. В. Мочульский – «Звено», 1927, 30 января). Поэзия Рафаловича эмигрантского периода, обретя глубину и естественность настоящего лирического переживания, отразила горечь скитальческой жизни («Так повелось, что стали нам жилищем / Кабак и постоялый двор / Не люди мы, а пыль, и на кладбище / Нас вынесут как сор» – из сборника «Зга»).

Лит.: Брюсов В. Я., Собр. соч., т. 6, М., 1975, с. 508, 623, 639; Робакидзе Г., Фалестра. – ж. «Картули мцерлоба», 1928, № 4 (на груз, яз.); Гаспаров М. Л., Рус. стих нач. XX в. в комментариях, М., 2001 (ук.); ЛН, т. 70, с. 570–71; т. 87, с. 673, 678; т. 90, кн. 2, с. 104.

Некролог: «Русский патриот», 1944, № 18; Брокгауз (доп.); Гранат; Фидлер; Владиславлев; Владиславлев И. В., Лит-pa великого десятилетия (1917–1927), т. 1, М.-Л., 1928; Тарасенков-Турчинский; Альм, и сб-ки (1, 2); Фостер; Алексеев; ЛЭ рус. зарубежья, т. 1; Рус. Масонство; Лит. объединения. 1890–1917.

Архивы: ИРЛИ, ф. 377; ф. 163, оп. 2, № 424 (письмо В. П. Буренину, 1902); ф.39, № 320 (письмо Н. М. Минскому, 1904), № 907 (68 писем Л. Н. Вилькиной); ф. 45, оп. 3, № 658 (письма А. Н. Веселовскому, 1897-99); ф. 474, № 227 (письма К. А. Эрбергу); Альбом «пятниц» К. К. Случевского 1899–1903 (автографы-подписи Р., л. 62, 77, 78); РНБ, ф. 124, № 35–86 (письма С. К. Маковскому, 1910-11); ГАРФ, ф. 102, ДЗ, 1904 г., д. 747 (мат-лы ДП) [справка Е. Б. Тимофеевой]; ЦГИА СПб, ф. 14, оп. 3, д. 30407 (ун-тское дело, в т. ч. л. 6 – м. с.) [справка Н. М. Букштынович].

Т. Л. НИКОЛЬСКАЯ.

Русские писатели. 1800–1917: Биограф, словарь. – М.: Большая Российская энциклопедия. – Т. 5. –2007.

– с любезного разрешения автора.

ИЗ СБОРНИКА «ВЕСЕННИЕ КЛЮЧИ» (С.-Петербург, 1901)

 
Узкие улицы, низкие окна.
Плоские крыши на серых стенах;
Между камней вековые волокна;
Бледные краски в отцветших тонах.
 
 
Неба угрюмого мрачные своды,
Туч нависающих черный клобук;
В темных каналах заснувшие воды;
Жизни отжившей смолкающий звук.
 
 
К папертям древним кривые ступени;
В ранах расселин желтеющий мох.
Трепетной просьбы иль жалобной пени
К лику святых возносящийся вздох.
 
 
Плач погребальный в журчанье фонтана;
Сонный полет умирающих мух…
И – надо всем – покрывало тумана,
Как кружевная косынка старух.
 

ИЗ СБОРНИКА «СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ» (С.-Петербург, 1905)

Моей невесте А.А. Рафалович

 
Мы песни светлые любили:
И я, и та, которой нет,
И над могилой из могилы
Еще звучит ее привет.
 
 
Еще я слышу голос милый,
И близкий мне от ранних лет,
И – дар последний, дар унылый, —
Ее любви храню завет.
 
 
Не раз, приникнув к изголовью,
Она шептала мне с любовью
О вечном таинстве сердец.
 
 
Тебе, о жизнь, верны мы оба:
Она – в гробу, а я – у гроба,
Любви задумчивый певец.
 

Правда

 
Неподвижна, неизменна
И познанию чужда,
Правда выросла из тлена,
Но забыли все: когда?
 
 
Люди в светлой колыбели
Первый лепет стерегли,
Но понять его не смели
И привыкнуть не могли;
 
 
И в сознании разлада
Уходили от нее:
Вкруг детей иного склада
Так расходится семья.
 
 
К мерке будничной печали
Пригоняя вечность вновь,
Правде чуждой навязали
Справедливость и любовь.
 
 
Слов поношенным нарядом
Облекали смело ту,
Чью окинуть смелым взглядом
Не решались наготу.
 
 
Люди правы: в безучастье
Безучастной правды свет;
Если в жизни нужно счастье,
Правда там, где правды нет.
 

«Бездонная мгла под окном…»

 
Бездонная мгла под окном,
Безбрежная ночь и пустыня.
Впусти меня ныне в свой дом:
Я – буря, я – ночь, я – святыня.
 
 
Я знаю, что тесно в избе,
Что многое жаждет приюта,
И тех, кто стучится к тебе,
Встречает и злобно и люто.
 
 
Я знаю, что дом твой тюрьма
И сам ты, как узник, в неволе:
Но в поле свободном – зима,
Но мгла одиночества в поле.
 
 
Не счесть в нем путей и дорог,
Дорог бесконечных до века…
Что вечность без смерти? что Бог
В том мире, где нет человека?
 
 
И пусть твой огонь догорит,
Пусть нет ему в вечность прозренья,
Меня за стеклом он дарит
Могучим лучом утвержденья.
 

Бог

 
Внимай: был мир людей,
Был мир иных существ,
Обманчивых идей,
Изменчивых веществ;
 
 
Сменялись ночь и день
Рядами похорон.
Был каждый миг – ступень
На лестнице времен.
 
 
Там облекали прах
Обманами одежд,
И ложь росла в сердцах
Со лживостью надежд.
 
 
И я, – склонясь как раб,
Воздвигнув Бога сам,
Шептал: «О Царь! я слаб!
Будь милостив к рабам…»
 
 
Внимай: там смерть была
И смерть вела к тому,
Что вера создала,
Враждебная уму…
 
 
Я принял смерть во сне.
Я шел и Бога звал.
Вдали, навстречу мне,
Склоненный раб шагал;
 
 
Во взоре неживом
Была мечта моя…
И был мой Бог – рабом,
И этот раб – был я.
 

«Небо безбрежно, как степь, вкруг меня…»

 
Небо безбрежно, как степь, вкруг меня.
Мрак и молчанье. Ни звезд, ни огня.
Путь мой проходит сквозь мглу и сквозь тишь.
Взором невидным за мной Ты следишь;
Думою чуткой я мыслю Тебя.
В небе один Ты, как в ополе я.
Встреча была нам давно суждена.
Мир притаился; пришла тишина;
Стало пустынно. Лишь небо… Лишь степь…
Тихо спускается длинная цепь…
Смело хватаю руками звено…
Небо приблизить к земле мне дано,
Землю поднять к небесам Ты бы мог.
Где дерзновение? Кто из нас Бог?
Землю возвысив иль небо склонив,
Грани сомкнув и предельности слив,
В мире едином мы будем вдвоем;
Будем мы вечно двойным бытием,
Гранью один для другого. Вовек
Бога в себе не вместит человек,
Бог человека в себе не сольет…
Пусть незаметною встреча пройдет,
Пусть разойдутся пути, как сошлись,
Дальше, все дальше, мой вдаль, а Твой ввысь;
Пусть между нами шумливой толпой
Люди предельность воздвигнут собой,
Бездну раскроют живого в живом,
Робко поделят весь мир с божеством,
Вечную тайну отринут за грань…
Будешь сбирать Ты покорности дань,
Будешь дарить иль карать, как рабов,
Тех, кто признать Тебя слепо готов…
Так ли Ты мыслил творенье свое?
Так ли я мыслил в Тебе бытие?
 

Храм мысли

 
Речь тесал я точно камень,
Громоздил над мигом миг,
Жизни прошлой тусклый пламень
Сохранил, – и храм воздвиг.
 
 
Он к светилам негасимым
От земли воспрянул в высь,
И над куполом незримым
Звезды новые зажглись.
 
 
Свет их людям был неведом,
Для земли – недостижим;
Но к неведомым победам,
Знал я, мысль пойдет за ним;
 
 
И утонет незаметно
В неразгаданной дали,
Бесприветно, безответно
За преддверием земли.
 
 
И молился я с отрадой,
Чтоб она, в мой храм стучась,
Негасимою лампадой
В храме вечности зажглась.
 

Слепая Анна

 
Я видела отличной от других Себя…
Потом я видеть перестала.
Безбрежность мглы, как бездна без начала,
Объяла всех, и близких и чужих.
 
 
Забыла я отличье черт моих
И облик тех, чей внешний облик знала.
Но чем тела я больше забывала,
Тем явственней душа сменяла их.
 
 
И было все понятно и чудесно.
Душа с душою связана так тесно,
Как со стихом связуем рифмой стих.
 
 
Душа – одна; различен облик тела.
Ослепнув, я невидимо прозрела,
Прозрев, – в себе увидела других.
 

«Не в подвижничестве строгом…»

 
Не в подвижничестве строгом
Правды благостной зерно,
И я верю, что не Богом
Нам смиренье внушено.
 
 
Безрассудно отреченье,
Плоть Божественна, как дух,
Мысль тревожная – как зренье,
Вера тихая – как слух.
 
 
Нет в творении разлада,
Нет греховной красоты,
И во всем, что жизни радо,
Луч Божественной мечты;
 
 
И, быть может, Царь вселенной
Будет к тем неумолим,
Кто отверг душой смиренной
Жизнь, дарованную Им.