Текст книги "Книжное дело"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава 19. Русалка озера Неро

Федя Смирной оторвался от полка на полдороги между Переяславлем и Ростовом. Он погнал коня на север и в один прекрасный день въехал в лесную деревню Иваново-Марьино. Собственно, никакой деревни он на месте не застал – она то ли в Белом озере утонула, то ли к Великому Солнцу вознеслась. Остался только выжженный круг да несколько безумных старцев в окраинных землянках. Их, видимо, забыли при вознесении.

Федя долго обхаживал стариков, кормил, поил, успокаивал. И узнал наконец горькую правду: поселение его возлюбленной Вельяны сожжено грубыми людьми на черных конях, в черных рясах и с черными сердцами.

– А ваши люди где? – спросил Федя, задыхаясь слезой.

– А кто где, – был ответ, – одни утонули, другие сгорели, третьи в лесу сидят, раньше осени назад не собираются. Иных черные увели с собой.

С тяжелым сердцем Федя поворотил коня. Своих встретил уже в Ростове.

Шел трехдневный срок привыкания к местности, и люди Сомова бойко приценялись к щенкам на ростовском базаре. Люди Скуратова, напротив, отдыхали в лесах, то есть, одни занимались разведкой, другие – тактической подготовкой.

Глухов сходил к Острогу, несколько дней и ночей провел на деревьях. После его возвращения на полянке скуратовского лагеря собрался малый совет. Вот что посоветовали друг другу Глухов, Смирной, Сомов и Скуратов.

Глухов говорил первым.

– В Остроге много народу. Толкутся новобранцы – откуда не поймешь. Какой-то северный монастырь, – очень уж тихоходны, к верховой езде не годны вовсе. На месте и большой постоянный отряд. Эти ходят уверенно, коней прогуливают легко, по вечерам устраивают скачки по кругу с рубкой тыквенных голов. «Стариков» больше сотни, они постоянно живут в особых срубах. Есть в Остроге и какие-то дети – десятка полтора пацанов нехотя принимают участие в пехотных занятиях и с удовольствием скачут верхом. Уход за лошадьми – полностью на них. Еще замечены «священнослужители». Несколько худых, замызганных монахов околачиваются вблизи церковного сруба, который опознается по колоколенке – сторожевой вышке. В последний день произошло некоторое оживление. Застучала кузница, на нескольких телегах меняли оси и колеса, лошадей подводили на перековку, охапками подносили короткие копья – править или точить.

– В поход собираются, – протянул Гришка.

– Они только что из похода, – грустно кивнул Смирной. На Белое озеро ходили. Сожгли лесное село, порубили местных нехристей, несколько детей увели с собой.

– Не пойму, зачем им дети, – проговорил Егор, помешивая в котелке кашу, – но попадись мне! Порву за детей!

– Я считаю, когда основное войско оттуда уйдет, нужно нападать. – Сомов уверенно взмахнул ложкой, и все поняли: с Данилой Большим спорить не стоит. – Нас царь воевать послал, а не подсматривать!

– А я бы и главный отряд потрепал, – завершил Григорий.

На следующий день выступили. Пробирались обходными тропами, чтобы не натоптать на острожной дороге. В полдень из передового охранения прискакал Волчок и доложил, что конный отряд в два сорока всадников идет в сторону Ростова. Сомов приказал затаиться. Волчок с Никитой ушли проследить Крестовое войско. Они вернулись под вечер и рассказали у костра много интересного.

Крестовая конница в этот раз ушла только с тележным обозом, без пехоты. Не доходя Ростова пары верст, свернула в лес. Там отряд отдыхал, а начальники отъехали в сторонку и встретились с какими-то всадниками – тоже в черном платье. Разговор длился полчаса, потом один прибывший остался, остальные уехали в сторону Ростова. Оставшийся начал командовать. Из подслушанных фраз можно заключить, что войско идет на татарские поселения Заволжья. Под Ярославлем собираются переправляться, там уже и лодки готовы.

– Чего они татар беспокоят мимо государя? – грозно спросил Скуратов.

– Мир надоел. Или жить надоело, – ответил Данила Большой.

Теперь нужно было решать, что делать с Острогом.

– Жечь! – сказал Данила, бросая в костер подгнивший сучок.

В ночь на 24 июня московский отряд уже отдыхал в лесу вокруг насыпного моста к Острогу и берегового частокола. На утро был намечен набег. Глухов нашел прорехи в частоколе и знал, что сонная стража не доживет до утра. А сейчас и он спал.

Насмерть бились с сонливостью караульные ребята из отряда Сомова.

Не спалось только Федору Смирному. Федя сидел на берегу Неро и смотрел на лунную дорожку.

Озеро тихо плескалось в древних берегах. Звезды пытались отразиться в его медленных волнах, но ничего у них не выходило. Озеро стряхивало звездную сыпь, и по его мокрой коже пробегали искристые мурашки. Тогда звезды рассердились и стали наводить на Неро острое копье. Две главные звезды – Гугля и Матица – поставили торчком свою ось и нацелились в подводное сердце озера. Сердце забилось чаще, волны усилились и зазвучали резче.

«Совсем, как тогда!», – гудело в воспаленной голове Федора. Он вспомнил, что и сегодня – ночь Ивана Купалы!

Смирной разделся, вошел в Неро, медленно поплыл в прохладной воде, перебивая дрожью тела дрожь души.

Он плыл туда, где должна была вскипеть озерная вода под огненной Матицей.

«Эх, места здесь не те, не заповедные! – отплевывался Федя от лунной дорожки, – русалок нету…».

А русалкам и не хотелось подплывать к лесистому берегу. Здесь похрустывали сучками два караульных псаря. Сомовцы сходились, обменивались анекдотами, давились смехом и расходились снова. И вот во время одного прохода оба стража обнаружили жуткие находки. Один наступил у коряги на светло-серую женскую рубашку. Другой набрел на линялый синий летник, укороченный по польской моде. Ребятам стало не до анекдотов. Летник принадлежал Федьке Смирному. Рубаха – неизвестной бабе. Парни застыли в ужасе.

Кричать караул, что чертовка утащила подьячего? А вдруг Федька бабу по доброй воле купает? Но почему тогда шмотки не в одном месте лежат? Псари тяжко задумались, едва не подвывая от усилий.

А Федя все плыл и плыл навстречу безмолвной луне.

Тишина, тишина укрыла озеро Неро. Откуда она? От покоя и отдыха? Или это безмолвие смерти наплывает с другого берега, с той стороны добра и зла?

Но, чу! – что-то плещется впереди! Что-то беспокоит лунную воду, что-то отражает языческие звезды!

Это глаза! Огромные, темные глаза любимой женщины выплывают из глубины. Они разливаются черной пустотой, захватывают беспечного пловца, и он больше не управляет собой.

Любовь, для которой не нужны дома, перины, церковное пение, чернильные строки и даже тела, Любовь, которая не может быть короткой или долгой, а может быть только мгновенной и вечной, является только раз, но возвращается бесконечно!

– Вельяна! – прошептал Федя навстречу глазам, и глаза мигнули. В одном вспыхнула Гугля, в другом – Матица.

Холодные руки обхватили Федора, теплые ноги обвили тело, горячая грудь легла на горячую грудь.

– Плыви к берегу, – прошептала русалка, целуя Федора до потери сознания.

Пришлось Федору выгребать обратно с обморочной русалкой. Она пришла в себя с первым касанием дна и снова впилась в Федю.

– Этого не может быть! – жарко шептала Вельяна.

– Это бред, – соглашался Федя, – мы умерли. Хорошо умереть в Иванову ночь!

Но русалка была против смерти. Она цеплялась за жизнь волнообразными изгибами тела, способствующими, как известно, продолжению жизни.

«Вот почему попы не признают Купальных радостей!», – понял Федор, кончая гнать волну.

Появление на берегу голого Федора и голой бабы не осталось незамеченным. Все-таки караул не дремал! А хоть и дремал, но не настолько, чтоб главное проспать! Еле-еле Федя успокоил ребят, отбил у них одежду, ссылаясь на государево слово и дело.

– Это, братцы, не чужая баба, а наша разведка!

Вельяна – вот чудо, это была она! – рассказала страшные вещи.

– Иваново-Марьино сожгли Крестовые братья. Они пришли по вызову игумена Кирилло-Белозерского монастыря. Очень не нравились старому козлу наши праздники. В этот раз он решил не допустить Ивановой ночи.

– Множество мужчин погибло, сожжены малые дети. Старики и старухи брошены умирать в лесах.

– А братья?

– Ярик и Жарик в плену. Они здесь, на острове. Я это место по монете нагадала и к ним плавала. Они бежать собирались, но войско снова ушло на погром, и всех пленников заперли в землянке.

– Покажешь место! – решительно сказал Смирной, и это были последние его слова до самого рассвета.

Глава 20. Пока не все дома

Ближе к рассвету, когда первые птицы завозились в гнездах и стали заглушать нечаянными выкриками шорох травы, парни Глухова Волчок и Никита проскользнули в прореху частокола, окружавшего въезд на мост.

Собственно, мостом это сооружение называть можно было с большой натяжкой. Оно представляло собой два ряда могучих дубовых свай, вбитых в илистое дно. Заостренные верхушки свай торчали непреодолимым препятствием для нападающих с воды. Промежуток между сваями был наполовину завален камнем вперемешку с землей так, что засыпка на сажень возвышалась над уровнем озера и в самые полноводные годы оставалась сухой. По завалу шел накат поперечных бревен, а уж поверх бревен лежал дощатый настил. Голова пехотинца, бегущего по настилу, едва мелькала меж заостренных свай. Всадник виднелся по грудь. Все это напоминало плотину, а не мост. Перемычку не могло сбить весеннее шевеление льда, ее нельзя было подрубить, поджечь. Под нее нельзя было пронырнуть. Она не грозила прохудиться в самый важный момент. Это была плотина, но она преграждала не бег воды, а поток неприятностей.

Вход на перемычку, как нам известно из доклада Глухова, прикрывался от леса сплошным частоколом с единственными воротами и сторожевой вышкой. Вышка представляла собой насест между привратными столбами и двумя высоченными соснами с внутренней стороны частокола. В этом теплом гнездышке спали вечным сном два сторожевых брата. Их сон мы называем вечным потому, что конца ему не предполагалось.

Братья-охранники считались подонками Крестового братства – в прямом, безобидном смысле этого ругательного слова. Они не годились к службе в пехотном строю, в седле и даже во вспомогательном обозе. Темными ночами придурки так тщательно растирали себе ступни осколками камня, что никто из начальников не желал брать их на дело и даже подпускать к кухне. Единственный вид службы, на который претендовали уроды, была литургия, но тут принципиально возражал острожный попик – все-таки литургия предполагала элементарное заучивание наизусть нескольких канонических фраз, и позориться перед Богом хотелось еще меньше, чем перед врагом в бою.

Тем более, не стоило подпускать олухов к караулу, – это, конечно, была ошибка. Когда кровь из их перерезанных шей стала капать на доски ворот, Глухов осторожно толкнул створки, и скрип несмазанных петель слился со свистом иволги, очумевшей от видений Купальной ночи.

Отряд Скуратова сидел в седлах. Люди горячились больше коней. Конь повседневно несет службу, ему все равно, куда скакать, – в бой или по кабакам. А человек различает службу и забаву. Скуратовцы давно не служили по-настоящему, скучали без драки.

Псари Сомова в это время уже работали. Дело их было мокрым в прямом и переносном смысле. Они плыли – естественно, по-собачьи – через водное пространство, на котором теперь не было ни звездной пыли, ни лунной дорожки. Русалки псарей тоже не беспокоили. Скоро несколько крепких ребят вскарабкались на острожные карандаши, завозились у ворот, и это послужило сигналом коннице. Григорий Скуратов свистнул плеткой и рванул на плотину. Его отряд устремился следом со страшным грохотом. Это окончательно пробудило стражу на конце плотины, но зато, отвлекло ее от происков Сомова. Псари задушили привратников и сбросили тела в воду. Ворота распахнулись, и страшная конница откосивших от Ливонской войны ринулась внутрь Острога.

По раннему утру нападающим удалось воспользоваться преимуществами кавалерийской неожиданности. Никто не скакал навстречу с копьями наперевес, никто не перебегал цепью через открытое пространство. Из седла удалось зарубить только похмельного толстяка, неосторожно вышедшего из общежительного сруба по малой нужде.

С вечера в обители праздновали, – не языческий праздник Купалы и даже не Рождество Иоанна Крестителя – покровителя братства, а благополучный уход начальства и освобождение от придирчивого надзора.

Однако не все острожное население валялось под действием потайного пива. Одна община – тридцать вполне устойчивых воинов – поднялась на бой. Пришлось нашим войскам спешиться и перейти к осадным действиям. Каждый сруб, каждую землянку брали приступом. Сомов категорически запретил жечь деревянные сооружения, – мало ли кто мог увидеть из архиепископских палат дым над озером.

Вообще, следовало опасаться многого. Смирной заранее просил позаботиться о скрытности действий. Поэтому сейчас за боем наблюдали несколько всадников, оставленных у береговых ворот. Никто не должен был живым ускользнуть из Острога.

Федор и Вельяна вошли в Острог пешком. Вельяна щурилась на солнце… – нет, – на Великое Солнце! – нюхала воздух, бормотала что-то под нос. Ее прекрасные волосы после длительного бродяжничества были спутаны, от озерной тины она тоже отмыться не успела, и напоминала скорее ведьму, чем русалку. Но любовь зла. Федя не видел грязных подтеков на милом лице. Он бы молился на это хрупкое божество, если б не присутствие двух других Богов – нашего Великого Солнца и вашего Христа Саваофыча.

Впрочем, битва в Остроге не была битвой Богов. Христиане черные сражались с христианами не поймешь какими, и Великое Солнце наблюдало за дракой, позевывая сквозь легкие облака. Христос тоже не видел различия между бойцами. Все они проходили у него по статье «рабы Божьи». Поэтому схватка получилась честной, без постороннего вмешательства. Псари проламывали таранным бревном очередную дверь, внутрь летели дротики и стрелы, потом вваливались скуратовские парни и глушили противника огромными кулаками в окованных рукавицах. Если позволяло пространство, в ход шли шипастые шары на цепочках. После раскрутки или плечевого замаха такой шар мог пробить и ливонский шлем. Так что, уж извините, для монашеского клобука это было тем более смертельно.

Захват Острога закончился за час, и до самого полудня шла разборка итогов. Два десятка раненых оборонцев сидели в срубе и поочередно выволакивались в кузницу на допрос. Тут разговор был короткий: у Егора имелись хорошо разогретые кузнечные инструменты. Правда, применял он их не по назначению. Ему удалось довольно быстро рассортировать пленных на две группы – черных козлищ и бледных овечек. Из козлищ – нестроевых Крестовых он огнем выжег, молотом выбил и клещами вырвал сведения о Братстве. Нескольким истязаемым это даже спасло жизнь, – их сковали для доставки в Москву и дачи свидетельских показаний в казенной обстановке. Бледные овечки – пленники, одуревшие от ужаса мирские работники, – держали здесь и таких, – дети, обучаемые по военной программе, были приговорены к вывозу в столицу на спокойное житье.

Не нашли среди живых только двух близнецов из деревни Иваново-Марьино.

Смирной вошел под навес кузницы, где на козлах поджаривался очередной «брат» и шепнул Егору:

– Спроси о близнецах. Они еще вчера тут были.

Егор охотно исполнил просьбу царского советника. Испытуемый взвыл так, что остальные «братья» поняли: это голос Смерти! В застенке начали молиться за собственный упокой, а несчастный пленник забормотал, что готов разоблачить мать родную, а не только недоносков языческих. Он сообщил, что отбросы местного общества, злобные, неподдающиеся твари, не годные в бой и строй, накапливаются в яме – землянке у церкви. Они предназначены в расход и ждут только приезда начальства из Ростова.

Через минуту Сомов уже сбивал могучей рукой запоры на подземной халупе. Солнечный луч ударил в яму и осветил двух исхудавших ребятишек, один из которых едва смог подняться, – голова была перевязана разорванной рубахой.

– Вставайте, воины! Великое Солнце взошло! – сквозь слезы пошутил Смирной, и дети заплакали навзрыд.

Вельяна обняла братьев и медленно повела из Христова логова по дощатой плотине – в обозную телегу, к еде и лечебным настоям.

– Мы, Федя, сундук с бумагами взяли, – тронул Смирного Глухов.

– Тут больше ничего ценного нету, они казны не держали, – грустно пророкотал Скуратов.

– Что делать будем?

– Жечь! – ответил Смирной сквозь судорогу лица.

– А дым и все такое? Вдруг увидят?

– Жечь.

Постройки Острога вспыхнули охотно, – погода в июне стояла жаркая. Вопли остающихся в огне постепенно затихли, и отряд углубился в лес. Федя ехал за последней телегой. В телеге покачивалось его сокровище, и Смирной не замечал ничего вокруг. На Вельяну пялился и Федин конь Тимоха. Чудак хорошо помнил прошлогоднюю поездку в Иваново-Марьино и чуял, что Вельяна – не простая кобылка.

Вдруг сзади закричали, затопотали сапоги, и между сосен появился один из сомовских ребят. Он обхватывал руками свой живот и казался смертельно раненым. Впрочем, его прикопченая рожа радостно скалилась.

– Вот! – выкрикнул он, задыхаясь, – еле спас! Чуть не сгорели!

Парень разнял руки, и из его живота, из-под распущенного пояса в телегу Вельяны вывалились два лопоухих пятнистых щенка. Один черный в белую крапинку, другой белый – в черную.

– Да, – вспомнил парень, – вы подождите, там двое наших каких-то монахов волокут.

– А что на месте не кончили? – спросил Сомов, щекоча брюхо черному щенку.

– Они пленными назвались, умельцами, вот мы и подумали…

– Каких дел умельцы?

– Чернокнижных.

– Ну, если чернокнижных, – встрял Скуратов, – спалим в Москве.

Федор резко разворотил коня и поскакал к отставшим.

Три бледные тени в грязных ризах волочились за подраненным псарем на веревке. Еще один боец замыкал шествие с копьем.

– Вас как зовут, православные, – спросил Смирной.

Монахи затравленно молчали.

– А хоть откуда вы? – Смирной стал развязывать веревки, и пленники поняли, что казнить не будут.

– Да кто откуда. Я из Новгорода, эти из Мстиславля.

– Вы есть хотите? – задал Смирной дурацкий вопрос. Серьезные вопросы он решил оставить на потом.

– Да и выпить бы, боярин, – усмехнулся Новгородец.

– А чего ж в ризах, если пьющие?

– Тут другой одежки не носят.

На зов еды и выпивки пленники пошли быстрее, и скоро за телегой Вельяны уже шла особая телега с худыми монахами. Монахи ели, пили и скоро осмелели до предела.

– А куда мы изволим ехать, господин боярин? – развязно спросил Новгородец.

– В Москву, господин умелец. Устраивает?

– Устраивает, князь, если кормить будете.

– Будем, будем, – ответил Федор, – если заработаете.

– Наша работа не всякому нужна, – сказал Новгородец и больше не отвлекался от большой глиняной баклаги.

Глава 21. Бред Никандра Ростовского

Архиепископ Никандр боялся трех вещей: чумного поветрия, татарского нашествия и московских лазутчиков.

«А Божьего гнева? А смертного греха? А смерти как таковой?», – спросите вы?

Да, конечно, конечно. Бога и его костлявой подруги следовало бояться, но на их счет у Никандра имелось особое мнение. Не такое, как у обычных смертных, и не то, что внушали туповатой пастве православные учителя Никандровой епархии.

Темными, лампадными ночами, когда обывателя душит осознание смертности, к Никандру приходило убеждение, что он-то – бессмертен! Ну, пусть, не совсем бессмертен, но состоит у Господа на особом учете, служит особую Службу, поэтому емкость его жизни измеряется не годами и природным здоровьем, а отдельным Высочайшим отсчетом! Не будет же Господь, в самом деле, безвременно прерывать миссию верного слуги, не будет втаптывать в прах посреди пути. А Никандр считал себя именно таким, самым ближним слугой господа, практически земным Ангелом. И вот почему.

Кто из людей верен Господу? – Только избранные христиане.

Мусульман, язычников и прочих отметаем. В ад их, в преисподнюю, в прорву!

Католиков и протестантов тоже – но с другой карой, – эти – блудные, но свои.

Остаются православные.

Однако, наши миряне не в счет – они погрязли в грехе.

Теперь берем церковных иерархов.

Православные Патриархи – Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский – сидят под турками и вынуждены сотрудничать с басурманами. Не желают возвысить голос, сгореть в очистительном огне, принести собственную жертву. Бессильны, сребролюбивы.

Из наших священников только митрополит Макарий выше Никандра, но он немощен, безумен. Значит, Никандр – главная земная опора Бога и Сына Его Иисуса Христа.

Никандру даже икона представлялась: «Святой Никандр Ростовский – столп у ног Спасителя». На иконе среди голубых облаков и ослепительного света нарисован Бог Саваоф, желающий ступить на Землю. Вот он занес ногу в палестинской сандалии над пустотой, но застрял другой ногой в облаке.

«Куда ступить? – думает Господь, – на Земле грязь, кровь, войны, мерзость! Грешники всех конфессий извиваются в гнойном болоте, обрастают членистыми пиявками, совокупляются с полчищами вавилонских, константинопольских, антиохийских блудниц, преумножают зло. Короче, ступить в чистой обуви абсолютно некуда.

Но, гляди-ка! Вон там из дерьма возвышаются чистенькие островки с зеленой травой, белыми городами и золотыми головками. Это вам не члены торчащие! Это вам не болото! Это Москва! Вот сюда мы и спустимся. Но высоковато! Как бы не зашибиться! Да еще баба с дитём сзади пристраиваются. Ага! Вон стоит мужик и держит над головой удобную ступеньку. Только это не ступенька, а толстенная, огромная книга, но наступить на нее можно. В книге, конечно, описаны добрые дела верного мужика, плохие дела царей земных. Это мы потом рассмотрим»…

Так что, Никандр был обнадежен. Ему оставалось только книгу напечатать, да Москву занять. А уж тогда срок земной и благодать небесная будут ему отмерены особо. Поэтому самыми страшными казались Никандру земные напасти, способные помешать такому ходу вещей.

Вот, например, вступит шайтан под чалму казанскому беку. Татары сбросят христианское иго и полезут на Московию. Не исключено, что правым крылом они ударят через северо-восток, по Волге. Навстречу им навалятся московские войска, и все! Покоя не будет. Начнутся в Ростове московские дела, наедут воеводы, чиновники, станут совать нос в каждый горшок, пронюхают о нашей Службе. Точка. Конец!

Или чума. Притащат по той же Волге из Астрахани заразу на Ярославский базар, достанется всей епархии. Опять приедут московские, прочесночат тут все. Но главное – народ сляжет, Служба расстроится.

А могут москвичи пролезть, как тараканы, – без войны, без чумы.

Вот почему Никандр всякий день начинал с прослушивания трех докладов: чумного, дозорного и базарного.

Сегодня епархиальный лекарь доложил, что заразы не замечено. Подобранные пять трупов имеют следы честной смерти: два от утопления в пьяном виде, один от перерезанного горла, один – повешенный на воротах, последний – затоптанный конем посреди дороги.

«Нашел где спать!», – довольно хмыкнул Никандр.

Доклад полевого дозора был еще спокойнее, и это, наоборот, беспокоило. Начальник градской стражи бодро сообщал, что никаких воинских и разбойничьих ватаг в окрестностях Ростова и Ярославля не замечено.

– Так что, святой отче, враг спокоен!

«Откуда тебе знать, убогий? – подумал Никандр, – ты за стену год не выходишь. Вот вы с врагом и спокойны!».

Самым полезным, как всегда, оказался базарный доклад. Торговый тысяцкий – заведующий рыночными точками – изложил слухи последнего воскресенья. Тысяцкий – опытный чиновник – шерстью чуял начальственный тонус. Поэтому всегда начинал рассказ с посредственной вести, самое интересное сообщение ставил на третье или пятое место, далее докладывал по нисходящей, – в зависимости от настроения и терпения слушателя.

Сегодня тысяцкий начал со странного явления на озере Неро. В ночь на Ивана Купалу, после безобразий, которые темный народ по старинке творит в водоемах, поднятая развратными купальщицами волна не улеглась и стоит до сих пор мелкой рябью. Источник этого сообщения совершенно достоверен, – сапожник Кузьма Перепелкин лично слышал о волнах от московского торговца Ильи Дьякона, у которого покупал сапожные гвозди. Кузьма рассказал о чуде обитателям базарного кабака, после чего торговый день был испорчен. Кабак понес убытки. Народ бросил пить, торговать и убыл на озеро. Кузьму усадили в холодную за подрывные речи.

– Так не изволите ли, отче, распорядиться, чтоб воевода послал на озеро сотню стрельцов?

«Только чуда мне не хватало!», – выругался Никандр и ответил нервным отказом.

Тысяцкий опешил: святейший обеспокоен пустяком, а ведь далее шла совсем не рядовая весть.

– А еще говорят, Ростов и озеро нанесены на латинские карты, и теперь тамошний цезарь идет войной, чтобы присоединить Ростов к Риму. Поэтому на Волге в Ярославле роют огромную заводь для будущего корабельного боя.

– Отчего ж на Неро не биться?

– Цезарь с Волги заходить будет, у него суда тяжкие, Которосль не одолеют.

– И еще, отче, будто бы вода в Неро – целебна, помогает от колик, а земля на берегах – от ломоты в спине и коленях. Уже в торге их продают бутылками и шапками.

– И что просят? – Никандр приоткрыл удивленные веки.

– За шапку земли берут медную деньгу с местных и новгородский серебряный с иноземцев. А бутылка воды идет вдвое от земли. Так не освятить ли берега и воду в Неро. А то мы сомневаемся, от Бога ли исцеление? – тысяцкий перекрестился в святой угол.

Никандр кивнул. Отчего не освятить? Святим каждый год. А вот епархиальный побор с освященного торга установить неплохо.

Тысяцкий убрался окрыленный.

Никандр задумался о донесении. Базарная ерунда навеяла предобеденную дрему, и яркие, сумасшедшие видения снова наполнили хрустальные пространства святительского мозга…

Бьет большое медное било на архиепископском дворе. Ему вторят колокола всех ростовских соборов. Крепкие парни в черном – с чистыми лицами и честными глазами – идут вереницей со всей земли, проходят ворота и у соборных ступеней склоняются под крестом владыки. Святой Никандр благословляет воинство Христово на смертную битву с проклятою ордой, обсевшей московские и прочие святыни. Из-под креста ополченцы отправляются прямо в бой! Они седлают черных коней и уносятся в дымную даль…

Никандр поворачивается в кресле с боку на бок и видит картину с другой стороны. Это уже Москва. Слабые, тучные, глупые бояре, грешные князья оставляют своего порочного государя. На каждый вопль о защите новые толпы предателей бегут в Литву, на Дон, в Крым. Грозный остается один и падает замертво. Его нечеловеческая гордыня разрывает гнилое нутро. Черная конница входит в Москву под радостные клики православных. Никандр едет впереди с большим золоченым крестом. Происходит всероссийская литургия. Со всех концов страны съезжаются богомольцы. Народ молится вместе, огромные площади столицы заполнены кающимися россиянами.

Никандра просят стать царем. Никандр гордо попирает шапку Мономаха и отрясает ее шерсть со своих ног. Царство мирское отменяется вовсе. Никандр становится Патриархом Московским и всея Руси и правит в благостном одиночестве.

Но долг не оставляет времени для земного блаженства. Никандр трубит в огромную трубу, и на его зов съезжаются Крестовые воины. Идет массовый набор в новое войско. На особом поле за Москва-рекой происходит групповое крещение новообращенных. Инородцы спешат перейти в истинную веру и получают московское подданство. Звучат многие языки, и чтоб не допустить вавилонского безобразия, Никандр запрещает иноземный лепет. Отныне все говорят только по-церковнославянски.

А вот уже несметное войско под черным знаменем с ликом Спаса выходит из Москвы на Царьград! Турки в ужасе прыгают в Босфор, в основном – тонут. Вокруг Софии Константинопольской сносятся мерзкие фаллические минареты, и очищенная девственность сияет на весь мир.

А войско идет дальше. Под его ударами гибнет поганое гнездовье – католический Рим. С хрустом рассыпаются мраморные бабы, падают столбы и колонны, околевают каменные волки позорные – идолы гадкого города. Народы мира теперь вздохнут свободно. Но не надолго. Снова в седло, снова вскачь! Еще много есть на свете городов и стран!

Но закончен последний крестовый поход, Земля очищена. Идет мирная, святая жизнь. Иерусалим светел, Вавилон пуст. Но мы все еще ждем чего-то. Да! Чуть не забыли! Мы же бились не за так! Не зря уничтожили десятки миллионов двуногих. Мы ждем обещанной награды. Мы просим Господа, чтоб он, наконец, простил нас! Разве мы не выполнили его волю?

Взвывает Вселенская Литургия. Все как один, жители Земли просят Бога снять родительский грех, стереть из завистливой памяти картину «Адам заваливает Еву под Древо познания Добра и Зла». И Господь снимает и стирает!

Вот он идет с небес в свой белый город. Вот проходит мимо Голгофы и Стены Плача, мимо Гроба своего Сына и его Вифлеемских яслей.

Христос тоже с любопытством осматривает свой Гроб.

Матерь Божья с радостью вступает на зеленые лужайки своего бесконечного девичества.

А вот и Никандра подводят. Никандр хочет показать Богу плод своих трудов – Великую Книгу, но Господь не торопится устраивать Страшный Суд, не спешит забирать Никандра на небо. Он так прямо и говорит:

– Хочешь, раб мой верный, иди с нами на небеса – Ангелом правой руки, а хочешь – тут прохлаждайся. Мы как раз намерены возделать Райский сад, и нам нужны благодетельные виноградари.

Никандр согласен в рядовые виноградари, лишь бы в Раю и подольше. Саваоф захлопывает Книгу, не прочтя ни единой кляузы Никандра. От стука тяжелого деревянного переплета архиепископ просыпается, но, оказывается, это стукнула дверь.

– Кто тут?! – в ужасе кричит Никандр. Ему кажется, что тайный соглядатай подсмотрел сон.

– Это я, – отвечает раскоряченная тень, – торговый тысяцкий.

– Чего тебе еще?

– Беда, святой отец! Колдовство!

– Что такое? Говори!

– Возничий Николка Лысый в Купальную ночь спьяну упал в Которосль…

– Ну и х… – Х-христос с ним! Как смеешь беспокоить!

– Так у него теперь лысины нету! Обросла кошачьей шерстью! И пузо вздулось – во! Говорят – брюхат…

И не успевает Никандр послать тысяцкого к Христу, или к Пресвятой Деве, как вваливается крестовый подполковник иеродьякон Михайлов с разрубленной, кровоточащей щекой:

– Беда, святой отец… на нас напали, горит Острог!