Текст книги "Книжное дело"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 22. Крещение предтечи

По приезду в Москву дела раздвоились. Сомов, Филимонов и Егор погрузились в следствие по Крестовому братству, а Смирной с Глуховым занялись умельцами. Прохор наблюдал за теми и другими.

С мастерами начали работать без пытки. Подали им предварительный обед, – Петров пост, слава Богу, кончился, – потом потащили в баньку, где показали доктору Елисею Бромелиусу. Бромелиус подтвердил, что болячки мучеников по крайне мере трижды смертельны. «Каузально», – добавил доктор, мечтательно осматривая паутинный потолок.

– Это как? – не постеснялся спросить Глухов.

Оказалось, что в силу объективных причин такие больные выживать не должны, в Европе их отселяют в блошиные карантины и ждут проявления чумы. Смертность блохастых достигает 90 %. В России же гигиеной брезгуют, карантинов не понимают, разновидностей болезни не признают, точного соответствия болезни и назначенных лекарств не выдерживают. Но странным образом смертность данной категории больных в отдельные годы не превышает 50 %. Halb zum Halb, Fifty – fifty, zwieschen Gott und Teufel, – щебетал Елисей, вспоминая все, чему его научили в немецком детстве и на медфаке Кембриджа.

– А что хоть за болячки, какие к ним лекарства полагаются, – заскучал Смирной.

Бромелиус сыпанул латынью, и Федя уловил, что латынь у него хреновенькая, – с большой добавкой самодельных слов, типа «Krankius» и «Sauberkoitum».

На повторный вопрос о лекарствах эскулап махнул рукой и гордо удалился.

– Понятно, – обрадовался Глухов, – водка!

– А при таком лекарстве зачем нам эти Gott zum Teufel Sauberkoitum?! – улыбнулся Смирной.

Вытащили болезных из бани, спросили о вшах. Умельцы обиделись, и Глухов хотел убрать водку, но Новгородец проявил четкую логику:

– А может, и есть какая малая вошка, боярин.

Рука его насмерть сжала горло глиняной сулеи.

Сели лечиться.

Примерно к середине лечения два доходяги смогли произнести первые слова.

– Слава Христу! – проскрипел один «мстиславец».

– И Богоматери, – подтвердил другой.

В ходе второй половины сулеи картина прояснилась совершенно.

Умельцы оказались искомыми печатниками. Новгородца звали Василий Никифоров, он имел некоторую практику в литье свинцовых и резке деревянных шрифтов. То есть, сам он их не лил и не резал, но видел, как это делает печатник Зибельхауз в Вильне. На этом деле Никифоров и попался. По пьянке.

Он пошел с похмелья наниматься в строительную артель и стал прибавлять подрядчику, что умеет и то, и это, и даже «книги режет», а не то что оконные рамы. Подрядчик оказался служителем Господа, доложил о Василии, куда следует. Братство приволокло Никифорова из Новгорода в Ростов. Это случилось в начале нынешнего года, поэтому Никифоров разговаривал свободнее других, – еще не съежился от страха.

Вино лилось, как банная вода, но два других «омываемых» тела представляться не желали. На все вопросы о роде-племени они журчали, потупясь: «Желательно умолчать, боярин».

Федор также спрашивал, за какие грехи господа мастера попали в яму.

Оказалось – за поджог архиепископского станка. То есть, они его не поджигали, но и не спасли, когда на Масленицу вспыхнули лабазы в архиепископском подворье. Станок тяжел был и велик. Неподъемен людьми и непролазен в двери.

– А что вы печатали?

– Пока ничего, – сказал Никифоров, – я буквы впрок резал, а эти станок ладили. Что печатать, обещали сказать к осени.

– А что бы вам, братцы, для нас не попечатать? – ласково пропел Федя, выливая остатки Романеи в глиняные плошки.

Троица убедилась, что капли упали поровну, и дружно закивала головами. Казалось, треглавый Змий соглашается на опасный полет.

Стали мастеров обустраивать.

Зимой сгорели гробовые – они же иконописные мастерские. Прохор посчитал, что книгопечать, с одной стороны – дело изобразительное, как иконопись, с другой – вечное, – как гроб. Поместили умельцев в уцелевшее крыло гробовых мастерских. Новоселам очень понравилось убранство помещения: здесь имелись мощные каменные плиты – основа будущего станка, удобные приспособления для сна, еды и работы. Сон, еда и рукоделие в гробах настраивали на философский лад.

При постановке артели на дворцовое снабжение возникла заминка. Василий Никифоров в список едоков поместился легко, а два безымянных «старца» никак не вставлялись.

Но не положено у нас без имени кормить! Покормишь анонима Христа ради, а у него имя окажется Сигизмунд, или фамилия Радзивилл…

– Федя с Прошкой зашли к мастеровым в последний раз знакомиться. Дистрофики отказались.

– Ну, и ладно, – сказал Прошка, вынимая чернильницу, – не хотите по-хорошему, сделаем по-плохому. Давай, господин советник, приговаривай!

Монахи сжались бездомными котятами. Им не хотелось покидать насиженные гробы.

Федя отставил носок красного сапога и произнес нараспев:

– Вот ты, – тычок в левого «погорельца», – будешь зваться… э-э… Петр… э-э… Тимофеев. А ты, – тычок вправо, – Иван… э-э… Федоров!

Так и записали. Прохор с мстительным удовольствием водил гусиным пером. Он до сих пор не мог успокоиться, что ему вот так же назначили «родовое» прозвище «Заливной» в честь поросенка под хреном со сметаной.

Вышли на воздух.

Когда шли через Красную площадь, Прошка спросил:

– Ты как имена подбирал?

– По науке. Чтобы одна часть была от святости, а другая – от народной мудрости.

– Ну, и?…

– Петр – в честь Петрова поста, когда мы их нашли.

– Так. А Тимофеев, в честь какого «народа»?

– В честь моего верного коня, Тимохи…

Заливной заржал, задохнулся, упал животом на каменный столбик у моста через пристенный ров.

– А Иван, – в честь Крестителя? – из глаз Прохора текли слезы радости.

– Да. И в честь нашего государя.

– А Федоров?!.. – в глазах подьячего засветился восторг прозрения.

Федя возобновил позу царедворца, вежливо приподнял легкую шапчонку и слегка поклонился.

– Совершенно верно, сударь!

– Ну, ты наглец! – радовался Прошка, – себя с царем в одну строку вставил! Слушай! У них же теперь новые имена, неизвестные Богу! Их крестить полагается! И что будет, когда узнают, что это мы их нарекли?

– А ты никому не говори, брат, – сказал Федя, поднимая друга.

– Ладно, только давай их еще под какой-нибудь монастырь подведем, чтобы они у нас монастырской артелью числились. Меньше будут на них взыскивать городские власти.

– А как тогда дворцовое довольствие давать?

– А вот так и давать, – как милостыню. На одних монастырских хлебах они, пожалуй, околеть могут.

Тем временем поступили первые результаты следствия. Их не выбили пытками, а добыли из трофейного сундука. Филимонов рассортировал его содержимое, компрометирующие записки – о численности Крестовых общин в епархиях и проч. – оставил себе, а «философский» слой бумаг сбросил Федору.

Смирной быстро справился с разбором своей пачки. В большинстве это были цитаты из Библии, жития святых, апостольские послания. Их объединяла общая идея – церковь превыше всего земного. Крамольными эти цитаты назвать было нельзя, но, по сути, они таковыми являлись. Не только потому, что принижали значение царя, но и потому, что усиленно использовались для подрывной пропаганды на тайных сходках. Впрочем, доказать это мог только Собор ученых, то есть, такая же, но явная сходка. Это выглядело смешным, и проще было доказать заговор лично царю в узком кругу. При попах столь очевидных истин не докажешь.

Смирной спрятал пачку прокламаций до будущих времен в особом отделе Великокняжеской библиотеки и занялся последним, самым интересным манускриптом.

На длинном свитке, извлеченном из лакированной кожаной трубки, размещался очень красиво написанный трактат о вселенской опасности города Новгорода. Анализ новгородских вольностей, стратегических преимуществ вольного города и политических угроз, исходивших от его устройства, сопровождался красочной картой.

Смирной собрался внимательно изучить научный труд, когда к нему влетел Заливной.

– Государь желает знать наши новости.

Федя стал собираться, умываться, причесываться.

Грозный уже знал о нападении на островной Острог из краткого доклада Смирного и со слов «военных» – Скуратова и Сомова. Воеводы приврали боевую сторону дела. У них выходило, что полчища черных всадников, собранных в каменной твердыне на острове Буяне, были истреблены горсткой московских витязей, готовых служить своему государю не за деньги и не за чины.

– Не за деньги, – жалобно кивнул Сомов.

– Не за чины, – печально согласился Скуратов.

На расспросы о происхождении темных сил, герои разводили руками, растекались, утрачивали стальной блеск, не отражались в зеркале. Превращались в дурачков, согласных танцевать вприсядку.

Грозный отпустил победителей и велел Заливному подготовить указ о производстве Григория Алексеевича Скуратова в окольничьи.

Прошка скривился: такого рода в Разрядной книге нет, а записан Гришка в отдельной ведомости, среди «малют», – совсем уж незначительных жильцов, допускаемых, однако, ко двору. Производить таких сразу в окольничьи нелепо.

– Тогда впиши его к Бельским, – как бы он из их роду. Я Бельских успокою.

Заливной застыл с раскрытым ртом.

– Да, так и пиши: «Жаловал государь Григорья Лукьянова Малюту Скуратова-Бельского в свои окольничьи». Записал? Теперь пиши: «А дворянина Данилу Сомова – ста рублями». Теперь Смирного зови.

Прошка зазвал Федора.

– Тут, брат, так назначают! – нам с тобой и не снилось! Смотри, отчества не потеряй!

Грозный встретил Федора расслабленно. Он был сыт едой и вином, доволен прошлой ночью. Женские особи еще не перевелись в пространствах Большого Дворца.

– Ну, раб мой Федор, как ты служишь мне? – затянул Иван.

– Исправно, ваше величество.

– Рассказывай о темных силах. Что за битва у вас была?

– Бились бойцы, а я все больше по книжной части воевал.

– И что навоевал?

– Пока не знаю. Не все понятно.

– Тогда ты дурак! Три дня после боя, а ничего не понял? На войне нужно думать быстро, быстрее, чем стрела летит. А за три дня в тебя столько стрел всадят!

– Мы военные думы быстро думали. А эти дела – страшные, мирские.

Грозный вздрогнул, потерял желание шутить. Смирной продолжал.

– Это, государь, как в чужой город войти. Захватили-то мы его быстро, а разбираться придется долго.

– А чего разбираться? Золото в сундуки, оружие в телеги, капища поганые, кирхи-мирхи всякие – в огонь. Девок – в подклеть.

– Можно и так. Но, пока ты всех девок переберешь, глядь, а войско у врага снова при оружии, при золоте. Капища стоят еще выше.

– Так и бывает, но поделать тут ничего нельзя.

– Нужно разбираться, отчего у них деньги прибывают, за что они бьются, кто у них вожди, каковы мысли вождей. Как и кому они молятся.

– На войне, Федя столь глубоко копать недосуг.

– А в собственном огороде? Можно ведь и покопать? Вот скажу я тебе, что архиепископ такой-то и епископы такие-то замыслили измену…

– Архиепископа можешь не сказывать, я Никандра давно приметил. А епископов скажи.

– … и ты их, как водится, спалишь живьем…

– Почему? Могу и сварить, – как пожелаешь.

– … но на их месте другие появятся, всех не переваришь.

– Ладно, – Грозному надоела вязкая беседа, – говори задумки.

– Я предлагаю сделать вид, что ничего не происходит. Внимательно следить за Крестовым братством. Узнать всех его членов. Надзирать за всеми движениями. А выжечь всегда успеем.

– Смотри мне! Успеешь! Чего там еще вызнавать?

– Охота, государь, не только вред предотвратить, но и пользу добыть. Есть несколько вопросов. Ответим на них, и государство может вперед шагнуть, засиять ярче Царьграда!

– Что за вопросы?

– Ну, например, нужна ли государству церковь? Не сам ли государь должен быть митрополитом, а то и патриархом?

– Резво скачешь! Давай еще!

– Нужна ли нам столица? Царь ли в столице, или столица там, где царь?

– Это ты правильно спрашиваешь. Еще давай! – Грозный будто в баньке парился под Федиными вопросами, и просил еще пару поддать.

– И что есть дворянство? Кто тебе вернее служит – Данила Сомов с Григорием Скуратовым или «братья» Тучковы, Шуйские, Старицкие?

– А полегче ничего не спросишь?

– Каковы города нужны на Руси? Как Новгород, или как Тмутаракань?

– Новгород нам непонятен.

– Он и Никандру непонятен. Вот они о Новгороде целый трактат сочинили.

Федя показал царю трубку со свитком и тут же пожалел об этом.

– Давай сюда. Прочту по свободе.

Грозный свернул беседу и сказал на прощанье:

– Ты мне на эти вопросы сам ответь. А я твои ответы своим умом проверю.

Смирной ушел, Грозный до ужина читал свиток, возмущенно крякал, вскрикивал и даже стонал. Потом снова вызвал Федора и приказал сохранить трактат в библиотеке.

Смирной вышел из палаты и удостоился ревнивых взглядов нескольких думских бояр. Бояре были приглашены на ужин, но не в совет. Зато советника Смирного на ужин не звали, и это немного смягчало ущемление боярского достоинства. Дьяк иноземных дел Иван Михайлович Висковатый, так и не собравшийся отъехать в Прибалтику, даже соизволил спросить Федю:

– Слышь, как тебя? – что государь? Как почивал?

Федя ответил с открытой улыбкой:

– Государь нынче днем не спал.

– А что говорил?

– Он не много говорил, все больше слушал. Я ему сказки сказываю.

– Об чем?

– Ну, вот, хоть об Иване-дураке. Что ему, дураку, на Руси легко живется. Думать ему не надо, за него царь думает.

Федя ушел, а Висковатый заскучал: «Может, нужно было ехать?».

Глава 23. За пять лет до пришествия Антихриста

В Благовещенском соборе появился новый причетник – отец Герасим, обыкновенный человек средних лет и скромной наружности. Перемены среди служащих дворцовой церкви происходили в связи с назначением царского духовника Андрея.

В конце лета Федор Смирной вплотную занялся ответами на вопросы, которые сам задал царю на свою голову. Ежевечерне занимался в библиотеке, и его шаги под каменными сводами подземного хода уже не пугали мышей. Но однажды ритм шагов сбился, каблуки застучали дробно, будто шел не молодой человек, твердый в походке, а развинченный четвероногий. Например, конь Тимоха, – если б дурак вдруг дался подковаться. Или кот Истома, – если б не брезговал носить сапоги. У входа в хранилище Смирной притормозил, завозился с ключами, придержал дыхание и не топотал своими, «передними» ногами. «Задние» ноги по инерции сделали несколько шагов, и Федор четко отделил их звук от стука собственного сердца.

Ну, что тут делать?

Кричать и метаться в ужасе, спасаясь от подземных сил?

Молиться? Но о чем конкретно?

Пойти навстречу и посчитать привидению зубы?

Нет, лучше посмотреть и подумать.

Из стены перед библиотечной дверью выпирал камень. На него Смирной обычно ставил свечку, пока отмыкал замок. Теперь он оставил свечку на камне и вошел в хранилище. Там нашел еще одну, поджег от первой, замурлыкал песню о лихом разбойнике и закрыл за собой дверь. Вторую свечу поставил на пол под стену так, чтобы она давала общий свет, но не бросала Федину тень на щелястую дверь. Подошел к двери, приник к щели.

Ох, как здорово все было видно! – и пустой переход, и паутину под сводом, и человека, осторожно пробирающегося вдоль стены. Это был новый причетник Герасим.

Вот он выходит на площадку перед дверью, но не наступает на световой круг, не тревожит вытоптанный земляной пол.

«А, брат! – думает Смирной, – это ты света не любишь, или боишься следы затоптать? Принимаем второе».

Герасим склонился, рассматривая пол.

«Зачем тебе мои следы, или ты не знаешь, за кем шел? Нет. Ты смотришь, кто сюда еще ходит! Никто не ходит, брат! А ты не так прост, если сыском занимаешься. Придется тебя изучить».

Причетник прекратил наблюдение за полом и прилип к двери.

Федор стал ходить по хранилищу, двигать сундуки, запел о разбойнике по второму кругу. Потом сделал шаг к двери, поднял с пола свечку, повел ею в сторону. За дверью послышались удаляющиеся шаги.

Следующим утром подьячий Поместного приказа Иван Глухов получил запрос: что за человек Герасим, откуда взялся, по каким монашеским дорогам влачил свой крест. Короче, кто его послал.

Глухову удобно было расследовать Герасима. Его приказ создавался пять лет назад для управления поместными и вотчинными землями. Он наделял дворян землей по решению Разрядного приказа, вел учет опустевших, выморочных поместий, военных потерь и приобретений, продаж, обменов. Был у «помещиков» и отдельный, «монастырский сундук». В него сбрасывались дела, так или иначе связанные с монастырскими и церковными землями. Многие мирские земли при жизни хозяев завещались или жертвовались монастырям, и царя Ивана это очень раздражало: «Так они всю Русь постригут!». Ивану стоило немалых усилий возвращать земли в гражданское и сельское пользование. Приходилось выменивать их у монастырей на привилегии или закрытие воровских дел.

В монастырском сундуке хранилась книга персонального учета. В ней отмечались участники земельных или домовых сделок. Имелся шанс найти и проследить конкретного черноризца, если он хоть раз участвовал в подобных сделках от лица монастыря.

Глухов собирался просмотреть записи за последние 5-10 лет, но не успел насладиться пыльным поиском. Прибежал Смирной и увеличил нагрузку. Федя просил отрядить Волчка и Никиту для надзора за «печатным двором». Вокруг погорелых Заиконоспасских мастерских сгущались какие-то подозрительные тени.

Глухов досадливо крякнул, взялся за сердце, но послал за подручными, а сам погрузился в бумажную пыль.

Однако, оба дела разрешились на удивление скоро. Уже к вечеру сам Глухов обнаружил среди записей короткую строчку о покупке Ростовским Вознесенским монастырем сорока десятин земли «близ нерского озера, в острову». Подписал купчую среди прочих монах той же обители брат Герасим. Глухов запросил Дворцовый приказ. Прохор просмотрел записи. Все-таки протащить в дворцовую Благовещенскую церковь даже монастырского человека, слава Богу, можно пока только по рекомендации. Рекомендация имелась, но не священника Андрея, а соборного писаря Лукьянова. Спрашивать Лукьянова не стали. Глянули в его послужной список. Обнаружили предыдущее место службы – палату архиепископа Ростовского и Ярославского Никандра. Круг замкнулся, можно было брать.

Глухов хотел послать за Волчком и Никитой, но вспомнил, что они в дозоре. Пошел к Филимонову, думал через Егора добыть пару темных ребят. Не хотелось хватать служащего дворцовой церкви «чистыми руками».

У Филимонова гремела посуда. Иван приотворил дверь и увидел застольную сцену. Его парни Волчок и Никита были здесь. Они держали под руки мокрого, избитого человека с бледным лицом. Второго пленника Егор возил по столу окровавленным носом. Звон медной и оловянной посуды с недоеденной закуской как раз и производился этими движениями.

– Жри, скот, государево жалованье! – приговаривал Егор, обдирая лицо несчастного о суковатую столешницу.

Оказалось, это происходит предварительный допрос схваченных соглядатаев. Мужики пока держались. На вопрос, кто такие, настойчиво повторяли, что обычные люди московские.

Тогда Егор швырнул своего подопечного в объятья Никиты и занялся привычным делом.

– Посмотрим, сволочи, какие вы люди! – повторял он, размещая щипцы и кочережки в пламени очага, – посмотрим, какие вы московские!

Пленники побледнели еще, но в обморок все не падали. Добил их скрип входной двери. В проеме появились два царедворца в кроваво-красных бархатных кафтанах – господа подьячие Заливной и Смирной. Заливной достал медную чернильницу, бумагу и огромное гусиное перо. Эти жуткие предметы, конечно, были опаснее раскаленного железа!

Смирной подошел к врагам и уставился на них в упор стеклянными глазами. Постоял бесконечную минуту. Потом рявкнул:

– Пиши, господин дьяк! Казнить! Двоеточие. Как тебя? – сверлящий взгляд в лицо левого пленника. Молчание в ответ. Человек дрожит губами.

– Молчит! Тогда казним и подавно, без записи. Неназванных миловать нельзя, а казнить следует с мукой.

– А ты? – взгляд на правого, совсем юного – жить желаешь? Как тебя?

Мертвый человечек слабеет ногами и шепчет:

– Коломенского Богородичного монастыря служка Харитон Собакин.

Тут Смирного озарила догадка. Он подошел к парню, отнял его у Волчка, обнял за плечи и повел как бы на прогулку вокруг стола.

– Так ты, брат, из Коломенской общины! – Федя радостно подмигнул парню. – А я смотрю, где мы встречались?! Ты в Остроге на Неро когда обучался, в июне?

– В мае. Я в первом заходе был, – пролепетал сбитый с толку узник…

В общем, к этому моменту стало ясно, откуда идут «подкопы» под великокняжескую библиотеку, под печатный двор. Оставалось добрать детали.

Глухов отправил своих ребят за причетником Герасимом, а Смирной, – сегодня его очередь была играть начальника, – хлебосольно раскрыл объятья и громко велел Егору собирать на стол. Зашкворчала на пыточном вертеле свиная колбаса, Егор сбегал на поварню за пивом, вскрыл и собственный винный запас. Избитые пленники вдруг оказались лицом к лицу не с палачами, а с едой и выпивкой.

После трех противоречивых тостов – за здоровье Государя (однократное подмигиванье правым глазом); за здоровье анонимного святого отца (двойной моржок левым) и «за успех нашего общего дела», Смирной начал шельмовать подопытных по полной программе.

– Тут, ребята, у нас такое дело. Государь Иван Васильевич и отец Никандр нарядили большой наряд.

Узники изумленно подняли брови.

– Правда, никто не знает, что они вместе, но мы вам доверяем.

Федя помолчал, как бы сомневаясь, потом троекратно перекрестился в закатное окно и зашептал горячо и страшно.

– Беда идет! Знаете ли вы грамоту?

– Знаем, – еще тише прошептал Молодой.

– Какой ныне год от Рождества Христова, помните?

– Тыща пятьсот шестьдесят первый, – впервые подал голос второй, более крепкий пленник.

– А вот скоро какой год будет.

Смирной взял у Прохора недописанный «приговор» и накарябал под словом «казнить» цифру 1566.

– Вот, смотрите! Один да пять, сколько будет?

– Шесть, – почти прорыдал Молодой.

– Получается 6 и еще 66. Понятно?

– Понятно! – признался Крепкий.

– Осталось пять лет, братцы, и всем нам конец! В Ливонии найден закладной камень на безымянной могиле. Даты рождения и смерти стоят наоборот, – Федор перекрестился. Сначала идет 1566, потом 666. В могиле пустой гроб, кошачья шерсть, капли застывшей серы!

Смирной замолчал, горестно замахал руками, с трудом ухватил бутылку, выпил, не закусывая. Выдохнул облегченно.

– А вы думали, святой отец и православный государь враждуют по пустякам? Нет, не так все просто! Сейчас сюда приведут очень страшного человека. Мы вообще сомневаемся, человек ли это. Но если есть в нем человеческое, то надо нам выпытать из него страшную тайну. Просто так он не дастся, и должны мы показать ему настоящую пытку. Вот и придется вам пострадать немного. Мы вас пытать при нем будем. Потерпите, что есть христианского смирения. За это сподобитесь Божьего прощения и вечной славы. И, может, даже живы будете. Отвечайте, что спросим, но не запросто, а как бы со скрежетом зубовным.

Узники раскрыли рты, чтобы упереться или согласиться, но тут ударила дверь, Волчок ввалился спиной вперед, таща за собой ночное чудище. Чудище царапалось, рвалось из черной рясы, выло сквозь кляп. Молодой пленник упал в обморок, его оттащили в сено.

Наконец, Никита ударил Герасима между лопаток и усадил на пол.

– Отворяй, – приказал Филимонов, принимающий бразды правления в пыточной. Имелся в виду рот причетника.

– Он матерится! – возразил Волчок.

– Ничего, Бог простит. Нам его рот открытым нужен, пока язык на месте.

Вытащили кляп. Смирной поднял Герасима на ноги, подтолкнул к столу.

– Садись, брат. Подожди немного, третьим будешь, – слова Смирного звучали обыденно и страшно, будто он уговаривал прихожанина не лезть к причастию без очереди.

– А первые кто? – икнул Герасим.

– Один вон в соломе готовый валяется. А второго сейчас работать будем. Ты не напрягайся, вот, выпей винца. Вот колбаска – вражьи кишки, пирог с сучьим потрохом, – ешь, не стесняйся. Круг свиной колбасы действительно лежал на столе, залитом кровью из носа Молодого.

Герасим задрожал крупной, отчетливой дрожью.

Егор вытолкнул в центр комнаты второго, крепкого наблюдателя.

– Я не согласен! Не виновен! – зашелся Крепкий. Его завалили на колени.

– А тебя не спрашивают, согласен ты или виновен. Не торопись отвечать.

Егор рванул на Крепком рубаху. Ворот лопнул, раздирая шейную кожу.

– Тебя, наоборот, спрашивают, как тебя зовут?

– Степан Рябой.

– А чьих ты кровей, Степа?

– Московский жилец, в Белом городе на Лодейной стороне.

– Проверим.

Егор отыскал среди «столовых приборов» длинную кочергу, вынул ее из обожженного бараньего бока и положил греться.

– А кто ж тебя послал следить за умельцами?

Крепкий сжал синие губы. Казалось, еще чуть-чуть, и они срастутся навсегда.

Егор начал методично избивать несчастного, сечь коротким кнутом. Когда кровь потекла по спине темной волной, Прохору стало дурно, и он вышел на воздух, а Смирной понял, что крепыш не поверил в явление Антихриста.

Федор взял со стола сосуд с пивом, подошел к соломенному ложу Молодого и стал медленной струей лить холодный напиток на обморочное лицо. Молодой открыл глаза и стал смотреть, как умирает его товарищ. Сердце у Крепкого оказалось не слишком крепким.

– Готов, – сказал Егор, – больше ничего не скажет.

– Теперь Герасим.

Смирной подошел к причетнику, сел рядом, налил пива в две плошки.

– Прошу тебя, брат. Расскажи все с добрым сердцем. Мы и так почти все знаем, и про архиепископа, и про Крестовое братство, и про твоего покровителя Лукьянова. Мы только что вернулись из Ростова, сожгли там все до тла. Рассказывай, что знаешь, я даже государю доносить не буду. Уйдешь тихо. Слово даю. Зачем ты здесь?

– За библиотекой послан, – горестно склонился причетник.

Филимонов стал быстро записывать имена, события, даты заговора. Особо подчеркивал высказывания Никандра и его людей. После Герасима очень бойко покаялся молодой воин Коломенской общины.

В общем, почти ничего нового не узнали. Стало понятно, что определенной группы заговорщиков выделить не удастся. В той или иной степени идеям и планам Никандра сочувствовала большая часть церковного руководства и высшего монашества. Получалось, что и во дворце, и в кремлевских соборах, и в сотнях московских церквей и церквушек, просто в толпе на улице находятся люди, готовые ударить в спину царю и его приближенным. Жутко!

В конце концов Егор задушил Герасима и Молодого, – обеспечил им обещанный «тихий уход», завернул тела в рогожу, чтобы на рассвете вывезти за город.

Смирной вышел во двор, подобрал бледного Прошку, и они пошли прочь из Кремля, к реке.

Каждый думал о своем.

– Ох, и звери мы, – начал Заливной. Он остро нуждался в оправданиях страшного дознания.

– А? Да, конечно, звери. Понимаешь, Прохор, опасная картина рисуется. Заговор половины народа против другой половины. Причем толпы невинных обывателей легко перетекают из одной половины в другую, – как вода. И никого не схватишь, не казнишь. Надо что-то менять. Но что? Как узнать? Нам вот жалко этих крестоносцев, но правда важнее. От нее зависит жизнь миллионов людей. Не только царя, твоя да моя. Ради этого приходится жечь и душить. По-человечески многих жалко, да деваться некуда.

– Если все так плохо, то пора государю доложить?

– А доказательства?

– Не надо было пленных убивать…

– Ну, и что бы они ему сказали? Что есть заговор? Это все наши с тобой ощущения. Даже те бумаги, что мы собрали, попы так царю объяснят, что мы с тобой виноватыми будем. Да и знает Иван, чувствует опасность. Он хоть сейчас готов казнить без всяких доказательств. Мы должны его направлять, пока есть возможность.

– И куда направим?

– Понимаешь, у меня нехорошее чувство – не выдержим мы в Москве. Сам посуди: каждый день в каждом приходе, на каждом перекрестке идет сплошная проповедь Крестового братства…

– Но не только братства? Остались же обычные священники, добрые пастыри?

– Тут не в пастырях дело, а в книгах по которым они читают. И не разберешь, чем они руководствуются – Типиконом или тайными архиерейскими указаниями.

– Я так понимаю, ты предлагаешь реформировать церковь по правилам Жана Кальвина…

– Что ты, брат, какой в России Кальвин?! Какие реформы! У нас нужно сначала уничтожать, потом строить заново, вот и вся наша реформация. В том-то и беда, что я не знаю, что предложить.

Они постояли на берегу и побрели обратно в крепость.

Прохор тяжко вздыхал.

– Жалко запытанных? – спросил Федор.

– Жалко.