Текст книги "Книжное дело"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

«В лесу оставил, у привратника», – понял Глухов.

Теперь действительно можно было искать дерево.

Из кроны огромного дуба внутренность островного частокола наблюдалась прекрасно. Глухов тихо выругал себя за отсутствие бумаги и угля, стал запоминать детали крепости для последующей зарисовки по памяти.

Получалось, что вход на земляной мост был обнесен бревенчатым укреплением. Дорога по насыпи упиралась в ворота с рубленой башней. Внутри частокола находились многочисленные постройки с маленькими оконцами под камышовой крышей, – «Конюшни» – понял Иван. Отдельно стояли такие же длинные срубы, только окна в них были ближе к земле. Это – для людей.

Еще имелась церквушка, врытые в землю срубы, навесы у больших каменных печей. Но главное, что отметил Иван, и что заставило его замереть с открытым ртом, не было творением рук человеческих! Не было оно и творением Бога! А было – творением ног лошадиных. Все свободное пространство между бревенчатыми строениями занимал огромный вытоптанный до желтизны песчаный круг – ристалище! Его прорезал ручей и перегораживали бревенчатые преграды, но они не пресекали стремительного кругового росчерка, оставленного порывом десятков, а может и сотен лошадей!

Такое место для конных занятий Иван видел в лагере Курбского под Казанью, в Стрелецкой слободе, в полковом расположении под Дерптом.

«Крестовый остров!» – пробормотал Иван под шум бора.

Глава 11. Крестовое братство

Иван Глухов вернулся в Ростов и заночевал в случайной избе за медную денежку. Если бы Глухов знал, что рядом с ним, за стенами Ростовского кремля в этот самый час заседает некий тайный совет, он бы мышью прокрался в кремль. Но совет потому и затевался тайным, чтоб никто о нем не догадался. Вот Глухов и попивал тихонько пиво в компании рябого хозяина и его сыновей.

Разговоры крутились вокруг погоды, – как она испортилась за последние годы, и лишь слегка задевали Ливонскую войну. Царя и московских дел не трогали, – мужик опасался доноса. Так и проболтали о глупостях до полуночи.

А в кремле архиепископ Никандр Ростовский доносов не боялся, – он сидел среди надежных своих товарищей. Впрочем, слово «товарищ» не вполне подходило к этим людям. Общими у них были не товар и деньги, а вера. Вера этих людей была особенной. Если бы Никандр пригласил на совет всех, кто горячо, самоотверженно верит в Христа распятого, кто готов жизнь положить за убеждение, что еврей из Назарета знал единственно правильный путь для всего человечества, то уже сегодня во дворе Ростовского Кремля толпились бы сотни верующих. Многие пришли бы с оружием и недельным запасом продовольствия, готовые хоть сейчас освобождать Царьград, а то и Гроб Господень. А завтра сюда подтянулись бы крестьяне, казаки, бродяги из других мест. Каждому охота сменить гнусь повседневную на романтику вселенского подвига.

Но не эти легковерные остолопы нужны были Никандру. Не столь прямолинейно он мыслил. Не в дурацкие палестины собирался вести войско Христово. Поэтому в полутемной палате при немногих свечах сидели только пятеро, считая самого Никандра.

Никандр, величественный, гордый мужчина с прямо посаженной головой, скорее напоминал воина. На его фигуре вовсе не сказались многотысячные поклоны, отягощающие спину каждого монаха.

Рядом с Никандром сидел молодой человек с израненным лицом и длинными русыми волосами. Князь Дмитрий Суздальский, в монашестве Дионисий служил Господу в чине начальника кавалерии Крестового войска.

Еще здесь были игумен Спасский Лавр и два приезжих. Собственно, ради них и собрались. Епископы Филофей Рязанский и Варлаам Коломенский внимательно слушали речь Никандра. Он старался убедить их в очевидных истинах. Очень нужны были Рязанская и Коломенская епархии в деле Никандра, – они вытягивали полукольцо вокруг Москвы с севера через восток и на юг.

Вообще, мотивы Никандра всем собравшимся были понятны. Старый митрополит Московский и всея Руси Макарий уже не первый год собирался в лучший мир. Он как упал с Кремлевской стены во время пожара 1547 года, так и погряз в немощи телесной.

По всем формальным статьям и по праву пастырского авторитета приемником Макария должен бы стать Никандр. Но ни у кого в России и мысли не возникало, что это право восторжествует. Все знали: ни из Суздаля, ни из Владимира, ни из Ростова епископ и даже архиепископ не станет митрополитом! Грозный ненавидел старую Русь. Он всем сердцем стремился в будущее, присматривался к европейским порядкам, почти стыдился своего происхождения от Калиты – старомосковского скряги. Поэтому древнерусские, домосковские столицы недолюбливал. В богомолье их посещал все реже, норовил каяться по отдаленным лесным монастырям. И священников приближал в основном новгородских. Новгород щекотал Грозного прозападным шиком, вольницей. Новгорода Иван боялся, а значит, уважал. В новгородские монастыри он ссылал ослушников, пытался хоть так привязать республику к Москве.

Так что, Никандру митрополия не светила, а очень нужна была. Не ради корысти или тщеславия, а для дела. Об этом деле он сейчас толковал гостям.

Хотел Никандр огромной, безмерной и безграничной власти на этой земле. Не для себя – для Бога, для церкви – дома Божьего.

Вот, – говорил он, – простая логика: говорит Господь о церкви: «Се дом Мой, домом молитвы нареченный».

В этом стихе принято делать ударение на слово «нареченный». Обидное какое-то слово! Что значит, «нареченный»? Нарекли домом молитвы. Кто нарек? Зачем? Что, и так неясно, что в церкви молятся? У нас вообще к нарицательному обозначению относятся с подозрением. У нас мало ли что и чем нарекают! А на самом деле? Назовут «величеством», внутри – пустышка. Нарекут «светочем ума», на самом деле – мыльный пузырь. За наречением почти всегда – преувеличение. Но тут – другой случай, другая крайность, – преуменьшение!

– Здесь, братья, сокрыт… – Никандр сделал паузу, многозначительно осмотрел собравшихся.

«Черт!?» – в ужасе предположил про себя Филофей.

«Клад!?» – размечтался недалекий Варлаам.

– … божественный Логос!

«Что за хрен такой?», – Филофей попутал «логос» и «фаллос».

– Сей Логос – «Дом Мой!», ибо домом молитвы церковь нарекли люди, а Своим домом ее нарекает Сам Господь!

Дионисий и Лавр слышали это не раз, поэтому не реагировали. Лавр вспоминал монастырскую возню последних дней, а Дионисий тянулся почесать плечо, натертое перевязью короткого меча, спрятанного под рясой.

Зато Филофей и Варлаам восприняли важность момента.

Надо сказать, они не поняли тонкой мысли Никандра, но эпохальность интонации уловили чутко. Епископы привстали на полусогнутых, дружно поклонились, перекрестились дважды. К чему? А на всякий случай.

Никандр знал, что пара гостей – дураки, и пустился в разъяснения. При этом он змеей смотрел в неустойчивые глаза провинциалов.

– Итак, Господь говорит, что церковь – Его Дом.

Пауза. Взгляд в упор. Филофей от страха начинает повторять про себя молитву Богородице. Никандр продолжает:

– Слова Господа – превыше всего. Остальное – тлен. Тезу о наречении церкви домом молитвы можем отставить, как второстепенную.

«Хочет молебны отменить! – испугался Варлаам. – А божественная литургия как же?».

– Вот вам и ответ! Церковь – всеобъемлющее, самодостаточное, универсальное, всепоглощающее, императивное образование. Ибо Дом Божий превыше мирских династий, царских домов. Так не ему ли пристало управлять всем и вся? Что ж мы терпим этих недоносков? Неграмотных, лживых, блудливых, суеверных, кровожадных, трусливых?

– Пора, братья, вернуть власть Дому Божьему!

Дальше Никандр развернул перед парализованной аудиторией величественную картину церковного государства, в перспективе – всемирного. Филофей с Варлаамом оживились, они доперли наконец, что могут появиться новые должности, новые святительские чины.

Лавр с Дионисием оживляться не стали. Дионисий и так уже был верховным главнокомандующим, а Лавр – ответственным за людские ресурсы, типа дьяка Поместного приказа и даже выше. И эти высокие назначения их уже не радовали, не ослепляли золотым блеском, не защищали от простой мысли: «Голову можно утратить в два счета!».

Никандр тем временем говорил и вовсе страшные вещи. Его церковное царство требовало жертв. Прежде всего, следовало как-то угробить грешного царя Ивана, сместить больного Макария, объявить его, Никандра регентом, ввести вместо боярской думы Синод. Никандру надлежит заделаться сначала митрополитом, а потом, с Божьей помощью – патриархом. В областях и волостях нужно поставить епархиальные и монастырские власти над мирскими, земскими. Соответственно, для удержания этой схемы требовалась церковная тайная служба и гвардия, а также правящая клерикальная партия – Крестовое братство.

Филофей и Варлаам разомлели совершенно. Каждый видел себя как минимум митрополитом. Варлаам уже начал пересчитывать в уме доход Коломенского воеводы, ссыпая податное золото в епископские сундуки. Правда, управление беспокойным Коломенским пограничным войском несколько смущало миролюбивого священника, но он успокаивался, глядя на рваного и резаного Дионисия. Военные начальники всегда найдутся!

Тут мечтания были прерваны неприятными словами Никандра. Он потребовал, – что, так скоро? – принесения клятвы верности и молчания, – это раз! Людей в полк Дионисия с лошадьми и оружием – это два! И по десять телег продовольствия в неделю – это три!

Ужас! Где ж взять столько народу? – по сорок человек с епархии! Ах, по двести сорок?! Да еще молодых, сильных, верных, умных. То есть, – лучших! И чтобы без семей, связей, пороков?! Что, бывают и такие?

«Подписывать? А вдруг государь узнает? – в глазах испуганных епископов поплыл черный дым огненных казней на московском Болоте, – спалит живьем!!!».

Варлаам и Филофей поднялись, покачиваясь, пошли за Лавром и Дионисием. По ходу крестились непрестанно. Смертный пот на их лицах блестел в сумрачном свете коридорных свечек.

Они как-то оказались в другой палате, где вслепую подписали какую-то бумагу, потом их кормили, поили, вели спать. И в сеннике на сон грядущий инок Дионисий прохрипел покалеченным горлом:

– Будете делать, что скажет отче Никандр. И делать быстро, но молча. Если что не так, убью!

И кто бы заснул после этого даже под градусом? Никто и не спал.

Лавр рассказывал Никандру и Дионисию о странной компании московских разведчиков. Потом они долго обсуждали идею строительства военного порта и заключили, что пусть строят, нам потом пригодится.

Иван Глухов не спал после кислого пива, периодически выскакивая на задворки. При этом он все более принимал на веру Крестовое братство. Уверению Ивана-неверующего способствовала огромная желтая луна.

Нужно было ехать в Москву и думать, думать, думать!

А с печатниками так и не разобрались. Глухов не любил возвращаться с невыполненным заданием.

Он стал использовать бессонницу для рассуждений.

«Если нельзя найти людей, – думал Иван, – можно поискать следы их ремесла. Не каждый день и не в каждом городе занимаются таким хитрым делом!».

«Но для этого ли дела их заперли?» «А для чего же! Попы не такие дураки, чтоб ценностями разбрасываться!» «А зачем им печать?»

«Крестовое братство просвещать, или черт знает зачем».

К сожалению, Глухов слабо представлял особенности книгопечатного дела, но главное знал: книги печатают большим прессом, сдавливая бумагу с намазанными сажей деревянными или свинцовыми буквами.

Утром Иван пошел бродить по Ростовскому рынку. У лавки кузнеца затеял разговор о починке двуручного меча: можно ли его сковать с оторванной рукоятью?

– Отчего ж не сковать, – отвечал кузнец, – и не такое ковали!

– А винт сковать можешь?

– Сковать-то смогу, да зачем тебе?

– Водяные ворота опускать на мельнице.

– Для мельницы много чести. Но ковали мы и винты.

Дальнейшая раскрутка показала, что винт аршинной длины ковали года три назад. Заказывал местный монах, но толком объяснить винтового устройства не мог, и для уточнения деталей сюда привозили еще одного мастера.

– А что за мастер? – не выдержал Иван, и дальнейший рассказ пришлось оплачивать серебром новгородской чеканки.

Мастер тоже был одет монахом, но глаз имел не монастырский, ремесленный. По его подсказке винт сковали, но что с ним дальше было, кузнец не знал.

Следующую монету Глухов потратил на вопрос о резке букв, и тут получилось удачнее. Оказалось, тот же монах с тем же ремесленником приходили еще раз и заказывали набор тонких ножичков для резки по дереву и свинцу.

– Да, так прямо и сказали: «По свинцу».

Глухов ушел от кузнеца с убеждением, что три года назад печатники еще были здесь. Раз их выдержали пять лет, то и эти три года могли как-нибудь прокормить.

Можно было седлать коня.

Глава 12. Совещание в черной гриднице

В Москве сразу засели совещаться в пыточных хоромах стряпчего Воровской избы Василия Ермилыча Филимонова. Раньше здесь, в полуподвале пристройки к Большому Дворцу располагалась «черная гридница» – место отдыха караульной сотни Стременного стрелецкого полка – личной охраны государя. Но в последний год охранные мероприятия стали слишком часто завершаться следственными, и стременных переселили куда получше, в первый этаж. Полуподвал занял следователь Филимонов и его подручный – палач Егор Исаев. Сегодня, кроме «хозяина» гридницы, за длинным столом сидели дворцовые подьячие Федор Смирной и Прохор Заливной. Напротив них боролся с дремотой Иван Глухов. Пыточных дел мастер Егор бережно запекал в очаге бараний бок.

«На своем инструменте жарит!», – брезгливо заметил Глухов, но вида не подал. «Этому столу нужно присвоить имя Понтия Пилата или Страстей Господних».

Сюда же, с небольшой задержкой пришел по личному указу царя и бывший главный псарь Данила Сомов – для усиления, так сказать. По дороге Данила завернул на псарню проведать борзых щенков, принял там чару зелена вина и теперь к рассуждениям был негоден. Он присоединился к Егору и навязчиво выпытывал: что за тушка жарится на вертеле?

– Ты смотри мне, Егорка, собачек не обижай! Собаки, они лучше людей! Ты не зазнавайся, что тебе людей жечь можно!

Егор пожал плечами, кивнул головой, легко согласился выпить за здоровье любимой царской суки Марии Спиридоновны и ее будущего потомства.

Сомова приходилось успокаивать, и он охотно умолкал. Правда, – только на время налива вина и двух-трех быстрых глотков.

«Лучше б ты и пил по-собачьи!» – вздыхал усталый Глухов.

Федя, Филимонов и Прошка рассматривали глуховский план «ратной пристани», чертеж острога. Слушали рассказы о «Петропавловском» взводе, о следах конных упражнений на острове, обсуждали версию Серого о Крестовом братстве. И если были у кого сомнения в этой версии, то Федор легко рассеял их словами митрополита: «Крестовы братья, сынок, крестовы!».

Постановили: считать факт заговора доказанным на уровне субъективных данных, не достаточных, впрочем, для суда. Царь Иван Васильевич, однако, суд вершил не на фактах, а на понятиях и мнениях, поэтому решили не торопиться с докладом. Донос о преступлении такого масштаба мог привести к катастрофе. Продолжили обсуждение деталей.

Тем временем, бараний бок на кочерге Егора запекся до черноты и оказался в центре стола. Совещание было прервано требованием Сомова немедленно выпить за здоровье царственных наследников.

Отказаться было нельзя. Выпили.

Но, оказалось, пили за здоровье будущих щенков суки Машки.

Тогда отдельно выпили за царевичей Ивана и Федора. Стали азартно закусывать вслед за Глуховым, – очень он соскучился по московским разносолам. На другом конце стола члены «принимающей стороны» – Сомов и Егор – громко спорили о подвластности людей и животных.

Егор утверждал, что все твари Божьи естественно подвластны Богу, раз он их сотворил. Но животные, в частности собаки, подотчетны еще и человеку. «А барана мы и вовсе зажарили».

Сомов возражал категорически. В его системе собака стояла выше человека, поэтому была подвластна непосредственно Богу, а людям оказывала услуги из чистого уважения, по дружбе. Человек же принадлежал царю земному, Ивану Васильевичу, и только через него – Богу. Поэтому казнить людей можно лично царю и царским слугам, а иным прочим – нельзя. Собаку же казнить нельзя никому!

Против этого Егор тоже не возражал, – собак пытать ему не приходилось. Мужики налегли на мед, и через малое время поникли головами.

Глухов от вина и усталости тоже стал путаться, пришлось Федору взять председательство на себя.

– Ты, Вань, просто отвечай, как Ермилычу: «Да – да, нет – нет – остальное от лукавого», – значит, говоришь, спят все в одном помещении?

– Да.

– «Белых», мирян, никого нету?

– Нет.

– На литургии поют общим хором?

– Кажется, да.

– Теперь скажи, нет ли за стеной монастыря скитов? То есть, не живет ли кто из братии в холодной пещерке, сырой норке, землянке?

– Да нет, все были на месте, по счету. Вот только столы Петра и Павла отлучались куда-то. Никто из-за стены на молитвы не приходил, никуда милостыни и припасов не отпускалось.

– Ну, получается, мы имеем настоящую «общежительную пустынь».

Федор стал разъяснять товарищам, что настоящее, исконное монашество должно быть общежительным. Все монахи обязаны жить вместе, постоянно находиться друг у друга на виду, не уединяться, не переговаривать попарно. Только так можно избежать греха. Общежительная система принята в монастырях Святой Горы Афон, в других центрах православного монашества, там, где сосредоточены остатки византийской благодати.

А на Руси общежительные монастыри не прижились. У нас все больше келейно живут. На прямой вопрос Стоглавого Собора 1551 года: чего, отцы игумены, по кельям прячетесь? – настоятели монастырей отвечали: «Общежительные помещения очень трудно протопить зимой». Точка.

Федор, как и многие другие московские знатоки, цитировал смачные постановления Стоглавого Собора наизусть. Прохор и компания слушали, разинув рты.

– «…В женских монастырях живут миряне и холостые», «по небрежности в кельи входят лица женского пола…»…

Прошка заржал, что хороша «небрежность», нам бы такую, и Смирной кончил цитировать.

– Короче, они там по кельям притоны устраивают, «упиваются безмерно», вымогают взятки за поставление в священнический чин, едят, запершись, особо приготовленную пищу, коллекционируют древности и драгоценности. Государь представил на Собор 69 вопросов: как дальше жить будем? Собор раздул это дело до 100 ответов, потому и назван Стоглавым, но ни одну главу до сих пор не решили полностью. А прошло десять лет.

– Надо эти головы рубить разом! – бормотнул пьяным языком Сомов, поднимая свою последнюю голову над столом. Тут же вырубился снова.

– Устами младенца глаголет истина, – многозначительно сказал Прошка, но его не поддержали. Смирной продолжил о монастырях.

– … Даже в общежительной пустыне бывает полно мирского народу. Ночевать им не дозволяется, а приходить на молитву – пожалуйста. Можно еще деньги, еду приносить, книги божественные жертвовать, помогать рабочей силой и строительными материалами. Так что в «пустынях» обычно толчется немало «белого» народу. А в праздники и вовсе, – приходят с детьми.

– В пятницу и субботу вы там еще были?

– Да. Уехали в понедельник.

– Так. Пятница, 2 мая – день Благоверных князей Бориса и Глеба. Суббота – еще лучше, день преподобного Феодосия Печерского, игумена первой нашей, Киево-Печерской лавры. Неужто, отец Лавр это дело не отметил.

– Почему? Отметил. Литургия была, пели заметно больше.

– А так, чтоб из города народу привалило человек сто в белых одеждах?

– Нет, этого не видал.

– До города там далеко?

– Верста с четвертью. Полчаса пешком.

– И никто не пришел? Получается тут у нас общежительная пустынь закрытого типа. И общежительность – не защита от греха, а всеобщий надзор. А за счет чего они там живут?

– То есть, как? – не понял Глухов.

– Ну, в некоторых монастырях монахи с рассвета до заката сеют пшеницу, косят, жнут, мелят муку, пекут куличи на продажу, откармливают свиней, разводят овощи, держат пасеки. Этим добывают пропитание. Главные, уважаемые монастыри могут обходиться подаянием, пожертвованиями сильных и богатых. В захудалых монастырях случаются голодные годы, повышается смертность. Тогда и путников на постой не пускают, – самим есть нечего. Монахи ходят по деревням побираться ради Христа. Иногда переодеваются в мирскую одежку и грабят на большой дороге. А эти чем живут? – повторил вопрос Федя.

– Черт их знает. Кроме ухода за лошадьми, ни в каких трудах не замечены. Морды у всех сытые. Жертвователей тоже мы не видели, но может, просто не успели повидать.

– Основные пожертвования как раз и делаются в праздники такого масштаба, как Борисоглебские. Теперь скажи, Иван, какие там стены?

– В основном, деревянные, бревенчатые. Заостренные бревна в обхват толщиной врыты на сажень очень плотно – ни щелки. Высота везде сажени по две, не перемахнешь. Каменная только стена с въездными воротами со стороны Ярославля – всего аршин сорок. Со стороны Волги вообще стены нет, но там очень крутой обрыв.

– Ты точно знаешь, что нет проходной щели?

– Точно. Младшие монашки даже в лес за грибами ходят через главные ворота. Уж пацаны нашли бы ход, если б он был.

– Поэтому больше стен и не строят… – вслух подумал Федор.

Время было ночное, тянулось незаметно. Измерять его приходилось не ходом солнца, не мельтешней людей на площадях, а скоростью опустошения бутылок. А это, как известно, мера ненадежная.

Тем не менее, вино закончилось совершенно, и рассвет наступил вовремя. Филимонов убрел подышать. Сомов с Егором валялись на соломе в одной из маленьких каморок за очагом, где обычно отлеживались рваные до костей подследственные.

В узком кругу Федя, Прохор и Глухов стали вырабатывать линию поведения на ближайшие дни. Это было очень важно в связи с возможной слежкой. Глухов рассуждал так: если заговор Никандра – реальность, то он тянется в Москву. А значит здесь, среди московских иерархов, игуменов, простых монахов понатыкано людей архиепископа. Как ни достоверно изображал Глухов свою прожектерскую работу, а могли его по команде Никандра проверять и здесь. Решили обозначить портовое строительство каким-нибудь публичным актом.

Что касается печатников (о которых вспоминалось со скукой), то сведений было слишком мало. Вроде, в Ростове их видели, но достоверных следов Глухов не обнаружил. Федор предложил пока использовать идею книгопечати для общения с царем. Будто бы работа по этому делу продолжается, нужно поехать туда-то и туда-то, денег нужно столько-то, и так далее.

Глухов заявил, что без тонкого проникновения ни книжное, ни церковное дело не разберешь. Следовало послать кого-нибудь свежего, неизвестного, но надежного в Ростов и окрестности, потихоньку провести разведку.

Долго думали, наконец, Федор вспомнил:

– Есть у меня пара ребят в Сретенке, – Архип и Данила. Они мирские послушники, постригаться пока не собираются, а нам бы лучше черных монахов. Но попробовать можно.

Вернулся Филимонов и, будто никуда не уходил, сказал о главном:

– Вы, ребята, царя не взболтайте. Дело это дрянное, кровавое. Много мы тут напьемся и наедимся. Нужно тысячу раз взвесить, прежде чем докладывать. Пусть пройдет лишнее время и наступит правильный миг.

– Что за миг такой?

– Я вам точно объяснить не могу. Это когда много думаешь над делом, долго сомневаешься, и проходит пустое, бесполезное время. Его не жалко, – толку с него никакого. И вдруг наступает миг. Ты понимаешь: нужно делать так! Тогда кончай думать и делай, как знаешь, – получится правильно! Вот и будет тебе «правильный миг».

Филимонов ушел окончательно, Глухов отправился к себе в Белый город отсыпаться, а Федя и Прошка застыли под прохладной стеночкой в лучах восходящего солнца. Ложиться смысла не было. Сегодня государь собирался вставать в восьмом часу, и юным царедворцам полагалось присутствовать при одевании.

Последними полуподвал покинули восставшие из соломы Егор и Сомов. Данила потащил Егора на псарню, «познакомить с государыней Марьей». Они с трудом переставляли спутанные ноги, но языками мололи отвязано.

– Государь уж год как вдов! – выкрикивал Сомов.

– А уж мужик, так мужик! – неопределенно соглашался Егор.

– Но кобелей-то мы к ней не подпускали – подбирали породу, – «шептал» на всю Соборную площадь Сомов. Он что-то сказал палачу на ухо, и Егор отшатнулся от собутыльника, перекрестился на Успенские врата, замер оторопело.

– А ты сомневался, от кого у Машки дети! – прикончил Сомов.