Текст книги "Книжное дело"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Откуда взялась эта бумажка, не знал никто, но Варлаам так и не смог встать. Он был замечен среди тех, чье лицо наливалось кровью. Теперь эта кровь под действием черной вести разорвала преграды и хлынула в голову несчастного заговорщика.

Голос епископа Варлаама теперь можно было не считать.

Глава 32. Сделано!

После избрания нового митрополита воцарились радость и кротость. Иван стал смирен, приветлив. Федор явился к нему с просьбой.

– Дозволь, государь, снять запрет на печатанье в пост, раз уж запретивший далече, а печатное слово столь великую пользу имеет.

Грозный усмехнулся. Короткое «печатное слово» было подброшено с разными увещеваниями шести епископам, пребывавшим в сомнении. На четырех оно подействовало полезно, на пятого – разрушительно.

– Печатай, да побыстрей. Ты говорил, печать к ускорению служит, а возитесь скоро год! Последний срок даю – до конца месяца.

Федя кинулся в печатные палаты. Там творился ад кромешный.

Количество букв в купленном наборе было невелико, поэтому набрать полный текст не получалось. Мастера набирали несколько страниц и печатали их на весь тираж. Потом рассыпали набор и собирали следующие страницы. Готовые листы лежали стопками по всем углам, на надгробиях, в нескольких гробах.

Умельцы находились в нервном состоянии. Глаза у них бегали, лица имели виноватое выражение, сами они норовили зайти за каменные блоки.

«Выпили, что ли? – подумал Федор, – но запаха нет, не качаются, языком не заплетаются».

Смирной пошел на мастеров рогом.

– Так, быстро говорите, что натворили! Имею тайный указ государя, как с вами поступать, если что.

Грешники заголосили из-под саркофагов, что ничего, батюшка Федор Михалыч, страшного! Так, пустяки, мелкие огрехи, издали не видать!

Смирной достал кинжал и начал похлопывать лезвием по ладони.

Выявилось следующее.

Набор текста для разных страниц вели все три грамотея поочередно. А «когда иноческий сан не дозволял преступать пост», набирал брат Андроник…

– Какой сан?! Какой пост?! Чей брат?! – зашелся криком спокойный парень Федя.

Оказалось, чудаки на полном серьезе считали себя служителями Николы Гостунского. Федоров и вовсе откликался только на прозвище «Дьякон». Запрет покойного Макария печатать в пост понимался как повод для отдыха. Брат Андроник тоже разоблачился немедля. Белобрысый, неумытый подросток вбежал со света в палату, не разглядел Смирного и выпалил, что мед ныне вздорожал. Винная торговля придерживает товар к Светлому Воскресению. Андроник был единственным настоящим служкой храма Николы, в мастерские притерся от суровости приютского содержания.

Этот молодой человек с говорящей кличкой «Невежа» как раз и набирал почти каждую четвертую страницу Апостола. А письма св. Павла к церквям и народам так и вовсе наполовину.

Дальнейшее следствие показало, что печать страниц Апостола была закончена вчера, остатки Павла набирались успешно, и Федоров начал сбор книги. Он только сегодня утром стал впервые читать полный текст!

Конец света!!!

Ни одной страницы без опечаток найдено не было.

Они отличались друг от друга четырьмя «стилями», как если бы четыре Евангелиста вместе, постранично, а не порознь писали общее Евангелие.

Федя взял на пробу пару страниц, почитал, сплюнул, проскрипел в бессилии:

– Перипатетикос Аристотелос!

– Ну, хоть на титульном листе у вас все правильно?

Умельцы снова скуксились.

– Титла ще нэма! – честно и радостно выпалил Невежа.

– Ну что ты, что ты! – вылез из-за гроба Никифоров, – есть, только не напечатан пока.

– «Есть» или «не напечатан»?

– Титул изукрашен, а печатать ночью будем.

Никифоров поднес Федору яркий лист, расцвеченный киноварным орнаментом, завитушками, финтифлюшками. Середина листа в рамке оставалась чистой.

У Смирного кончились силы ругаться.

– Эй, Невежа, ты хоть дорогого меду принес?

– А як же, боярин! – мальчик стукнул в каменный постамент донышком глиняной крынки.

– Тсс! – тревожно прижал палец к губам Смирной.

– Що? – вылупился и побледнел Невежа.

– Покойника разбудишь!

Все засмеялись, окружили камень, закуска и плошки появились сами собой. Началось заседание по планированию завершающего этапа работ.

«Какого черта? – думал Смирной, – кто это будет читать? Главное, чтобы титул был красивый и без ошибок, да обложка, да сафьян, да закладка».

Мед прикончили быстро, решили письма св. Павла добить к середине февраля – на Касьяна, остаток времени посвятить оформлению.

– Ты, Василий неправильно сделал, – сказал Смирной, – тебе нужно было сначала титул напечатать, а потом разрисовывать. А ну как ты его теперь испортишь? Давай-ка я после набора сам прочитаю – с первого оттиска.

На том и разошлись.

Поздним утром 1 марта 1564 года государь Иван Васильевич проснулся с тяжкой головой и хотел наорать на спальника или послать стражу хрен молотить, как вдруг дверь в спальню отворилась, и без спросу ввалилась толпа рож на двадцать.

«Заговор!», – кольнуло Ивана, и он проснулся.

Впереди заговорщиков выступал Федька Смирной, а думные бояре почему-то безропотно шли следом.

– Вот, – начал Смирной, раскрывая наугад толстенькую книжку красного переплета, – изволь государь заслушать чтение.

– Еще чего? – не понял царь, и бояре попятились к двери.

Смирной смешно оттопырил губу и затараторил с непристойной скоростью:

«Братья! Облекитесь во всеоружие Божье, чтоб нам можно было стать против козней дьявольских; потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против злобы духов поднебесных!».

Царь нахмурился, а у чтеца опустилось сердце: «Надо ж было наугад читать? Не мог осел по закладке выступить? Про власть неудобно получилось!».

Грозный взял со столика кубок чего-то прохладного, выпил, потянулся плечами.

– Значит, это ты мне что читал? Донос о кознях против начальства и властей московских? Или что?

– Нет. Это святой Павел…

– А! Павел, значит, злоумышляет против Рима? Ну, поделом ему!

– Кому? – придурился Федька, – Павлу?

– Риму, оболтус! – Иван встал. – Теперь дело говори.

– Сия книга – есть первое русское печатное слово, кое…

– Врешь, малый! – первое слово ты мне уже печатал!

Федька прокашлялся, начал заново.

– Сия книга – есть первая русская книга же. Первая книга и есть…

Получилось глупо, но Иван понял, обрадовался, выхватил том из рук Федора. Стал листать, не читая.

Бояре тоже радостно кивали друг другу. Им уже не было обидно, что пришлось идти за безродным Федькой.

Царь объявил вещевые и денежные пожалованья, велел представить ему мастеров. Смирному поручалось составить перечень новых затрат на книгопечатанье.

Когда веселой толпой выходили вон, царь буркнул Федору:

– Заряжай Большую Книгу!

Глава 33. «Бес стольнаго града»

С некоторых пор царь Иван заметил в себе новое беспокойство.

Его и раньше терзали подозрения, что придворные, думские бояре, вообще окружающие люди, желают ему зла. К этой беде он привык, объяснял ее логически.

«Люди, – думал Иван, – Божьи твари. Это факт. Все Божьи твари равны перед Создателем. Это – православная догма. А, значит, превосходство князей и бояр над народом, пастырей над паствой – условно, временно и не касается божественной сути человека, той искры богоподобия, которая вложена в скота двуногого в день Творения. Но что важнее? – богоподобие или сословный чин? Смешно даже спрашивать. Выходит, каждый раб ползучий, подавая тебе опохмелительную жидкость, подтирая плевки и принимая затрещины, может вдруг выпрямиться, глянуть светлыми глазами и запросто спросить: «Ты что ж, раб Божий Иван, наблевал тут пред ликом Спаса? Что б тебе, скоту, не дойти до умывальника? Почему я, богоподобное создание, должен за тобой гнусь убирать? Пойду-ка я прочь!».

После такого рассуждения Иван стал всматриваться в глаза подчиненных: нет ли в них огонька презрения? Но нет. Огонька не видно. Зато сами глаза неуловимо скользят в пол и по полу в угол. И чем сановитее, чем родовитее человек, тем опаснее мечутся его глаза у подножия трона. И понял Иван: злоумышляют!

Но вот, нашлись-таки простые люди с чистыми глазами – Данила «Большой» Сомов, Гришка «Малюта» Скуратов, Федька Смирной, Васька Филимонов, толстяк Заливной. Эти глядели прозрачно, отвечали прямо, ничего не хотели. А если хотели, то прямо и говорили: хочу денег, хочу баб, хочу вина, хочу чина, хочу книг. И стал Иван отделять этих светлых, от тех темных, – агнцев от козлищ. Правда, козлища наловчились совращать агнцев. Вот Алексей Адашев, на что верен был, а нет его. Но все равно, остались пока надежные люди. Иван твердо решил гнуть потихоньку старое дерево, поднимать молодые побеги.

Теперь пришла новая беда. Враг понял, что его чуют по скаредным речам, крамольным письмам, узнают по глазам. И стал объединяться тайной силой, – непроизносимой, неописуемой.

Но царь чуток! – не зря лежит на нем помазанье Божье!

Вот как учуял он темную силу.

Однажды решил Иван подшутить над подлым народом. Донесли ему, что казанские перекупщики каждым базарным утром скупают у Замоскворецкого моста один какой-либо товар. Потом вывозят его на торг и поднимают цену вдвое. В ближайшее воскресенье послал Иван соглядатаев к мосту. Оказалось, сегодня казанцы берут молодую репу. Ни одной корзины не пропустили в ряды!

Иван переоделся в простое, велел переодеться и стременному караулу, большое оружие отставить, взять только ножи. Хотел Иван выйти в ряды, походить, прицениться к товару, послушать, с чего это у вас, господа, репа столь дорога? Как, «не хочешь – не бери!«? Как, «проваливай!»?

Тут бы Иван как скинул подлую накидку! Как открыл царский летник злато-камчатый! А караул подскочил бы, да как заорет: «Дозволь, государь, вбить злодеям репу в ж…жадное место? Вот бы потеха началась!

Но вышел Иван в ряды, и вдруг как качнет его, как бросит! Тяжкий, невидимый, неощутимый носом дух ударил в голову, невыносимое давление толпы навалилось со всех сторон. Застонал Иван, стал валиться вбок, в корыто с репой.

Стража не зевала, – молодцы, стременные! – не дали пасть монарху! Один парень мигом сшиб корыто в сторону, другой подхватил Ивана, еще трое выхватили ножи и остановили озверевших казанцев. Репу пожалели, чумазые! А что белый человек падает замертво, им наплевать!

Грозный вызвал Бромеля. Спросил о «многолюдственном мороке». Бромель успокоил, сказал, что это ерунда, государь, со мной в Лондоне тоже такое бывало. Когда человек тонкий, просвещенный попадает в невежественную толпу, его возвышенный дух сталкивается с ее темным духом и вступает с ним в смертельную битву. Естественно, носителю духа приходится тяжко, особенно, когда он один. А если ты находишься в собрании искушенных, например, в географическом обществе или театре, душа твоя блаженствует, сливаясь с родственными душами. Должна душа как-то проявлять себя при жизни? Она ведь не только для вознесения у нас запасена?

Грозный похвалил немца, наградил кошельком золотых. Потом вызвал Смирного.

– Слыхал, Федор, новую науку? – нельзя государю в толпу черни погружаться, – опасно для душевного здоровья!

– Не слыхал, но понимаю, – кивнул Смирной. – для того тебе и дворец, высокое место, крепкие стены, чтоб царствовать не мешали.

Грозный пересказал Смирному теорию Бромелиуса.

Федя Елисея не любил, но с логикой согласился.

– Не мудрено ошалеть в таком городе, как Москва. Тут народу – тыщ 150! Я вот сомневаюсь, не плохо ли приходится нашим книгам от дурного духа? Под стенами-то – базар? Может книжную премудрость базарное скупердяйство попортить?

Грозный хмыкнул утвердительно.

– И еще опасаюсь, – нажимал Смирной, – уже некие незнакомцы к библиотеке подбирались, к печатным палатам подкапывались. Вдруг на книги порчу напускают? Упрятать бы их в безлюдное место.

Грозный на все эти слова кивал, но мыслями был где-то в стороне.

– Слышь, Федька, – сказал погодя, – если дурь многолюдная на книжные мысли влияет, живую душу давит, то как же тут править? Как столицу держать?

Федя открыл рот ответить, но Иван выпроводил его думать до вечера.

Вечером беседа продолжалась при свечах. Ужин помнился удачный, глаза слипались, и царь приказал читать о вреде столиц.

У Феди с собой кроме Артемидора ничего не было, но приказ есть приказ.

Сонник открылся на толковании рыночных беспорядков. Считалось, что базарная толчея снится к добру и торговому процветанию, но Грозный ждал другого, и Федя понес отсебятину.

Он разделил понятия «власть», «государь», «народ», «город», обсудил их отдельно, группами и все вместе. Получилось, что в многолюдстве вокруг власти и государя есть благо, но есть и зло. Сначала народ берет от государя благо и платит ему добром, потом насыщается, переваривает благо в отходы и платит благодетелю злом. Получает зло в отместку.

– Так в чем же истинное благо? – спросил Грозный, заваливаясь на другой бок.

– Истинное благо государя, – «читал» Федя, – в перемене столиц и перемене людей, как благо пахаря – в перемене земли и перемене злака. Все люди – равны перед Богом, тем более, равны перед царем. Бог пребывает со всеми людьми. Государь не может одновременно быть со всеми. Значит, государь должен переменять столицу раз в несколько лет. Или переменять всех людей в столице. Последнее – трудно. Первое – легче. В любом случае, следует не многолюдную столицу ограждать от мира, а государя – от многолюдства. А можно и вовсе обойтись без стольного града.

– Последние слова спиши мне на утро, – промурчал Грозный сквозь сон.

– Какие слова?

– Последние три слова пиши. Три слова. Про беса.

Федя ошалело смотрел на спящего повелителя.

Делать было нечего. Взял перо, лист бумаги, начертал:

«Бес стольнаго града».

Перекрестился в иконы. Вышел, бормоча под нос покаяние в нечаянном прегрешении.

Утром Грозный завтракал в записной компании бояр. Настоящие друзья облизывались за стенкой. Наконец, дверь открыли для прохлады, и царь заговорил через головы вкушающих. Его голос летел в открытую дверь, адресовался кому-то невидимому, и бояре поняли: царь не в себе!

– Спал я в пустыне, и явился мне бес. Велел строить город. Запер меня в каменных стенах, как вора. Но – слышь ты? – слетел с небес Ангел и велел разрушить град беззаконный. Сим я отныне промышляю!

После завтрака едоки разбежались. Никто не остался клянчить и выговаривать.

Пока убирали объедки, Грозный вышел из палаты, подозвал Смирного, шепнул на ухо:

– Буду строить град особенный, великий духом, а не многолюдством. Мой стол – моя столица. А прочие пусть столы по своим домам держат. И библиотеку туда переведем. Посчитай, что надобно, как ее устроить. И печатный двор не забудь!

Глава 34. Три кита нашего государства

Федя держал экзамен перед царем Иваном по теории государственного устройства. Оценок ожидалось две. Первая лежала в сафьяновом кошельке размером с сомовский кулак и тянула на подворье в Белом городе. Вторая выражалась туманной фразой царя Ивана: «Аки вечор». Вечор на Болоте сожгли чернокнижника Синицу, который пропился в кабаке, и в уплату обещал погасить Луну целиком, но пригасил только краешек.

Казнил бы Грозный Федю за неуверенный ответ? Скорее, нет. Просто с некоторых пор Иван пристрастился к философии. А как философствовать без интриги?

Смысл Федькиного доклада был в составлении Большой Книги. После недавних откровений о вреде стольного града Иван решил именно такими, новыми и важными мыслями насытить Большую Книгу. А уж дела приказные, дворцовые, степенные да разрядные напечатать для объема и памяти.

Сегодня Смирной должен был вывалить рассуждения о государственной этике. За собой Иван оставлял главную работу – осмысление Федькиного сумбура, созидание продуктивной идеи.

Смирной построил «рассуждение о пользе государства» на трех китах.

Вот какие странные клички были у этих добрых животных:

1. Продажная душа.

2. Измена.

3. Казнь.

Грозный удивился нелепому набору достоинств, отодвинул призовой кошель в сторону, но слушал с интересом.

– Великое государство может быть только у великого государя, – начал Смирной мимолетной, банальной фразой, – но совершенная сила страны – в соединении душ.

– Человек смертный готовит свою душу к жизни вечной, то есть, главное предназначение души – быть проданной Богу за царство небесное или Сатане – за ласки земные. Поэтому еще при жизни душа человека неоднократно продается во благо и во зло. Страшный Суд как раз и будет взвешивать благую и злую уплаты по всем продажным сделкам.

Иван крякнул, поднял брови и уважительно вернул кошель в центр стола.

– Подвиг государя – купить души своих подданных, составить из них легион. Только такая сила, сила отдавших душу своему государю, способна сломать оковы, мешающие нашему движению.

Федька перевел дух и продолжил выводить тезис о партийном строительстве.

– Что есть благая продажа души? Это когда человек доверяет государю самое дорогое – право решать за него, что есть добро и что есть зло. Таковы воины великих полководцев в великих битвах. Они не рассуждают, не испытывают угрызений совести. Они готовы принять на себя грех повседневных преступлений во имя последующей всеобщей благодати. Такова продажа Авраама. Он соглашался убить сына во благо мира.

«Где ж набрать таких отчаянных», – вздохнул Иван.

– Но и государь тоже закладывает свою душу. Он один знает, во имя чего подданные убивают, жгут, отнимают и казнят. Если цель этих дел единая и благая, – то в конце она перевешивает грехи. Но если нет, то ужас!..

Грозный напрягся.

– Груз грехов ложится не только на бездушных воинов, но и на государя, владеющего их душами. И горе ему!

Тут Грозный не выдержал и велел нести выпивку и закуску «малым обычаем». Это означало пиво, сухое виноградное, вяленую рыбу и копченые ляжки дикой птицы.

Под употребление философия потекла плавно.

– Продажные души не бывают бездвижными. Они перепродаются и перекупаются. В Христовой притче о Блудном Сыне мы имеем образ продажи сыном души сначала во зло, потом обратно – во благо.

– Долг государя отсекать, ловить, карать изменяющих злостно. Находить, привлекать, ласкать изменяющих благостно.

«Уж я после Казани пол-Москвы татарскими царьками населил, – перебежавшими «во благо», – подумал Иван. Ему вдруг стало грустно от непосильной задачи – судить и рядить все эти многотысячные «легионы», пасти стада козлищ и агнцев.

– Давай-ка, Федя, кликнем винограду. Меня от библейских картин всегда на виноград тянет.

Кликнули.

Поговорили о единении виноградин в крупной кисти, что одинокая виноградина имеет все свойства винограда, но доброго вина из нее не сделаешь, – нужна полная кисть. Зато гнилая виноградина может испортить всю кисть и все вино.

– Поэтому я и говорю о разнице казни. Продавший душу облекается властью во имя общей цели. Грешит во власти непомерно обычному мирскому праву. Так пусть и отвечает непомерно! Нельзя казнить базарного карманника за пятак так же, как боярина – за тысячу. Нельзя казнить продажного воина, как ночного разбойника или палача. Убивают все трое. Но палач не выбирает: казнить или миловать, поэтому полностью свободен от греха. Его грех – на судье и на государе. Продажный воин грешен частично, он может убить, может помиловать. Его грех – на нем самом, на воеводе, на государе. А тать ночной – волен. Его грех – только на нем.

Тут виноград кончился, вино иссякло, и Федор закончил речь обобщающим выводом:

– Государь, желающий великого царства земного, должен купить души земные, дать им великую цель, принять на себя грехи народа, казнить разборчиво, и перевесить грешную чашу праведной.

– Так и буду! – воспламенился Грозный, – пиши эти слова на титуле Большой Книги!

Царь швырнул тяжелый кошель на стол к локтю Смирного. Федька принял жалованье и увидел, что кошель прихлопнул, раздавил в кровь последнюю виноградину.

Смирной пошел в свою комнату, открыл кошель, и они с Истомой пересчитали их на столе. Монеты оказались серебряными. Ни на какое подворье их не хватало.

Глава 35. Книжный бунт

Летом тяжелого, високосного 1564 года в самый Петров пост случилась невиданная жара. Градские власти едва справлялись с пожарами, власти духовные не могли унять у своей паствы «огнь нутряной». Винная торговля была приостановлена. Настроение обывателя дымилось.

В воскресенье 25 июня среди торга на Красной площади приключился большой крик. Сначала запричитала баба – торговка молоком и сметаной. Ее нежный продукт не выдержал жары и пошел мелким, кислым пузырьком. К отчаянью женщины присоединились еще какие-то неразборчивые голоса, в кожевенных рядах поймали вора, и через несколько мгновений в нескольких местах уже необъяснимо дрались.

И как же кстати случился здесь визг человечка в черном платье!

«Печать Антихриста! – вопил человечек, захлебываясь ненавистью, – Сатана положил клеймо на священные книги!».

Голова истерика тряслась, глаза слезились в покрасневших веках. И можно было заключить, что это поп-расстрига, страдающий без похмелки, когда б он не держал над головой книгу и деревянный крест. Крестом страдалец размахивал во все стороны, книгу показывал небу.

Народ заинтересованно потянулся на крик. Драка без зрителей прекратилась.

Надо сказать, что градская стража опоздала с выступлением. Два охранника с бердышом и саблей не сразу двинулись из пристенной тени, где проверяли правильность охлажденных напитков. Когда они поднялись и растолкали задние ряды зевак, то почувствовали неожиданное сопротивление толпы. Внутреннее кольцо народа сомкнулось упругой жилой, пришлось охране отваливать обратно. Один страж пошел доложить о беспорядках, другой – вернулся охранять полубочонок в ледяной присыпке.

Внутри людского кольца бурлил малый бунт. Это когда еще никого не убили, но разбитые носы и оскорбленное достоинство уже сияют.

Расстрига взял крест под мышку и тыкал пальцем в раскрытую книгу.

«Выбивная! Выбивная!», – повторял он.

Те из базарных, кто дотянулся шеей и мог увидеть внутренность книги, отскакивали с криком «О-о!». Другие занимали их место, и кричали по-другому.

И как им было не кричать, когда знакомый с детства текст апостольского поучения в сатанинской книге был начертан пережженной адской серой, буквы шли безжизненными рядами, одинаковыми, как воины преисподней, а посреди титульного листа красовался бумажный квадратик с коротким и таким родным ху… – художественным словом!

Факт наложения бесовской печати на «святое благоповествование» был налицо, и дальнейшие события понеслись по накатанной русской колее, когда ни от кого ничего не зависит, крайних нету, зачинщики неуловимы, народ еще трезв, но уже буен.

«Пост снимается ради битвы с нечистым!», – легкомысленно крикнул какой-то знаток церковных правил.

«А чего снимать? Выпить все равно нечего?», – подначил другой.

«Потому и нечего, что бояре все вино собрали на вывоз. Хотят Москву высушить до тла!».

«Да кто ж им даст! – свистнул веселый парень, – вон телеги с бочками под Спасскими воротами затаились. Айда глянем!».

Жанр бунта у нас таков, что любые, самые нелепые предположения, по ходу пьесы обязательно сбываются. Конечно, под стеной у Спасских ворот обнаружились безлошадные телеги. И под дерюгами в них лежали бочки. А в бочках – вы догадались! – булькало яблочное вино двухнедельной закваски. Оно отдавало рыбой, – видно бочки плохо промыли после селедочного посола, – но нам-то что? Не нужно селедкой закусывать!

Вино бродило, пробки ударили мортирами, толпа обезумела от радости. Уже никто не помнил сатанинской печати, не имел иной цели, кроме распития чудесно обретенной влаги. Но надо ж было и разбираться в безобразиях?!

Кто-то должен ответить за утайку вина?

Кто-то должен покаяться в порче церковных книг?

Ох! Трудно управлять свободными русскими! Они так освобождаются, когда выпьют!

Наряды градской стражи, усиленные стрелецкой полусотней оцепили площадь, но в драку не лезли.

Смирной, Сомов и Штрекенхорн с колонной стременных обошли безобразие с тылу – от Троицких ворот. У ската Красной площади встретили Филимоновского шныря, доносчика Кобылку. Кобылка выпалил, убегая, что сейчас начнут громить боярские терема и книжную палату, но корень беды обычный – выпивка.

Штрекенхорна послали сторожить палату, туда же завернули вторую стременную полусотню. О боярах волноваться не стали. Федора беспокоил бунт вообще, а Сомова – именно сволочи, которые все это затеяли.

Толчея у телег продолжалась, и десяток псарей втерся в толпу, подсчитывал и примечал активистов, но не трогал их до поры. Попик-расстрига несколько раз пытался двинуть народ на печатные палаты, но не все еще было выпито. Сомов тихо подошел к провокатору, полюбопытствовал сатанинской печатью. Увидел знакомый оттиск, усмехнулся и вырубил кликушу незаметным приемом – одной рукой обнял человечка выше талии, кулак другой медленно вдавил спереди, в солнечное сплетение. Расстрига не пикнул, побледнел, сполз под ноги. Сомов поднял страдальца на руки и с извинениями – «Расступись, дай воздуху, брату во Христе дурно!», – уволок несчастного в Спасские ворота.

Народ не заметил потери. Но некие другие люди стали покрикивать, что вино кончается, и это не главные запасы, а все вино спрятано в Заиконоспасских мастерских. Айда его брать!

Толпа качнулась, метнулась, затоптала нескольких упившихся, своротила базарные ряды и двинулась к заветной цели.

На полдороги случилась неприятность. Улица была перегорожена возами со старой соломой. «Зачем тут солома? Кому она нужна посреди сенокосов?», – спрашивали друг друга пьяные бунтовщики, и солома за ненадобностью загорелась. Огонь воспламенил заборы и отделил основную толпу от ее головки – двадцати самых нахрапистых.

Тут набежала стража, стала кричать о пожаротушении, о спасении обожженных. И вскоре несколько телег с людьми в дымящихся одеждах понеслись кружным путем – через Ильинку в Кремль.

Бунт утих сам собой – с перегоревшей соломой. Но для «пострадавших на пожаре» страсти только начинались. В пыточной гриднице Василия Ермилыча Филимонова для них подогревались металлические инструменты.

Ох, и пороли их сегодня клыкастыми кнутами! Ох, и топили в бочке с окровавленной водой! Ох, и жгли железом и соломой!

Из двух дюжин испытуемых выбили показания на шестерых. Случайных бунтарей посадили в яму пережидать жару, шестеркой занялись по-настоящему. И что снова заметил Смирной: никакая пытка так не развязывала языки, как тихое слово Филимонова:

«Не хочешь, голубчик виниться? – не винись! Мы и так все знаем. Нам отец Варлаам Коломенский все перед смертью рассказал. Вон – целый сундук бумаг имеется. Видал ты этот сундучишко на озере Неро? Не видал? Так значит, ты не из главных воров. Простой несчастный парень. Мы тебя и мучить больше не будем. И казнить станем не больно. Ни жечь, ни варить, ни четвертовать. Удавим потихоньку, да и все. Если хочешь, можем прямо сейчас. А нет, так повремени, помолись. Пройди, земляк вон в ту каморку, да подожди Егорку. Он как освободиться, займется твоей бедой. А? Не слышу? Хочешь сказать? Ну, тогда здесь жди. Я чернила подолью».

Бунт расследовали к утру. Никакого дальнего плана в нем не обнаружилось. Кто-то науськивал народ на всякий случай – вдруг загорится? Что хотели делать в свалке бунта, не узнавалось. И только последний парень, не такой обморочный, как другие, вдруг встал с соломы, подсел к Филимонову и предложил меняться.

– Что на что? – удивленно хмыкнул Ермилыч.

– Казнь на наказание, – ответил проситель.

– Это как?

– Меняем казнь на порку, или что положишь, а я скажу, что тебе надобно.

– Мне ничего нарочитого не надобно, брат. Мы не на базаре. Если знаешь что важное, говори под мое слово. Я тебе порченый товар не подложу.

Парень сказал, что был в Остроге на Неро три года назад, еще до пожара.

Филимонов кивнул.

Парень признался, что служил в Ярославо-Спасском монастыре до минувшей весны.

Филимонов кивнул еще.

Парень наклонился через стол и сообщил, что с его отъездом в Москву, члены братства стали тоже собираться в отъезд.

– И куда отъехали? – Филимонов водил пером в бумажке, не поднимая глаз.

– В Боголюбов.

– Это что за новость?

– Скорее – старость. Самого Боголюбова после татар не отстроили, а Рождественский монастырь стоит – у слияния Клязьмы и Нерли. Туда все общины сходятся, а оттуда пойдут вместе, неведомо куда.

Парень выжидательно смотрел на Ермилыча.

Филимонов отложил перо, распрямил усталую спину и крикнул Егору, что вот этого мирянина нерасторопного нужно проводить в холодную к пьяным, а после Петрова поста выгнать вон.