Текст книги "Смерть белой мыши"

Автор книги: Сергей Костин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

9

Мои самые неприятные и тревожные сны связаны с гостиницами. То ли потому, что в них проходит добрая половина моей жизни, то ли оттого, что на выезде, в отличие от дома, мы не чувствуем себя защищенными.

Мне снилась дверь в мой реальный гостиничный номер в «Скандик Палас». Я хорошо помнил, что запирал ее перед сном. Но теперь там сплошная стена. Я стучу по ней – за толстым слоем чего-то плотного, но гибкого, как каучук, ощущается дверь. Я чувствую, как она слегка качается за этим слоем гуттаперчи, но ни ручки, ни защелки, ни замочной скважины нет. Как мне теперь выбраться из номера?

К своим снам я очень прислушиваюсь. Существо, которое сидит во мне и, заботясь о моем выживании, поддерживает кровяное давление, регулирует ритм дыхания, находит оптимальный режим для работы сердца, печени, желудка и множества других органов и желез, о существовании которых я и не подозреваю, просчитывает и угрожающие мне опасности. А какие у него, этого существа, возможности донести до меня свои выводы? Только во сне. При этом набрать свое сообщение по-русски или по-английски оно не может. Оно говорит на том языке, которым владеет – метафорами. А ты сиди потом и разгадывай. Хотя этот-то сон как раз прозрачный.

Я посмотрел на большие красные цифры часов на корпусе телевизора. Три сорок. Надо спать дальше. Но заснуть не удавалось.

Отвратительное состояние, когда ты понимаешь, что что-то не так, и не можешь ухватить, что именно. Думать в таких случаях иногда помогает – ты как будто выкладываешь перед собой, как карточки на стол, факт за фактом. Чем больше таких карточек, тем лучше, и иногда они выстраиваются в логическую цепочку. А бывает, что думать как раз бесполезно – главного факта у тебя нет, и ты ходишь по кругу, и мучаешься, и злишься, но не продвигаешься ни на шаг.

На первый взгляд, который совершенно не обязательно оказывается ошибочным, все говорило за то, что Юкке позвонила Анна. По каким-то своим причинам, о которых я пока и не догадываюсь. Возможно, и само ее обращение в Контору связано с какой-то хитроумной комбинацией, для которой понадобился российский разведчик. Теоретически вся история с белыми мышами и с грозящей Анне опасностью могла быть лишь выдуманным предлогом. Тем более что по странному совпадению следующую белую мышь должны были подбросить в первую же ночь после нашей встречи.

Хотя нет. Этот вариант был возможен, но только до ночного нападения. Можно было, конечно, для правдоподобия разыграть и такую сцену, но при этом вряд ли допускалось, что в ней кто-то может серьезно пострадать. А ведь это я выбирал, зарядить мне свой винчестер патронами с мелкой дробью или вполне убойными. И целиться я мог не в зад толстяка, а ему в голову. Рисковать людьми ряди правдоподобия вряд ли кто-нибудь стал бы. Нет, этот вариант можно было отмести.

Кстати, вспомнил я, Анна была уверена, что проследить за ней из Таллина, где она недавно встречалась с этим Порриджем, до ее дома в Вызу было невозможно. Но вот пожалуйста – за мной же послали наружку! Если, как я предполагаю, ее пустил за мной Юкка, те же Мастеровой и Бухгалтер вполне могли на пару прокатиться незаметно за Анной на своей «вольво».

Какие еще были варианты? О том, что я делаю в Эстонии, знали не только мы с полковником советской разведки в отставке, но еще и в Лесу. Во-первых, мой куратор Эсквайр. Общаясь с ним уже многие годы, могу предположить, что и не больше еще одного человека. К тому же этим вторым человеком мог быть мой старый и в своем роде единственный друг Лешка Кудинов, который часто подстраховывает меня на операциях. Однако утечку из Леса можно было исключить не только потому, что этим двум людям свою жизнь я доверил давно и больше сомнениями на эту тему не мучаюсь. Но вот о том, что я решу вдруг из Таллина поехать в Хельсинки, знал – не считая меня – только один человек. Получалось, все-таки Анна.

Однако ни логически, ни интуитивно этого тоже быть не могло. Я что-то упускал.

Что? Если поразмыслить, в нашей цепочке был еще один человек – анонимный, не появившийся на сцене, но реальный. Это – человек в Хельсинки, который положил в ячейку камеры хранения мой новый паспорт и должен был забрать старый. Вполне вероятно, он меня видел и мог пустить по моим следам наружку, которую – в силу высокого профессионализма сотрудников, их большого количества или, что скорее, массы видеокамер, натыканных по всему городу, – в Хельсинки я не заметил. А вот в Таллине дело у них поставлено похуже – топтуны прокололись. Если это мое предположение верно, наружку выставил не Юкка, а кто-то из Конторы или тот, кто числится и в Конторе, и где-то еще.

Тогда возникает другой вопрос – кому это выгодно? Какой интерес может представлять некий глубоко законспирированный нелегал, который приехал на выручку бывшему нелегалу? Это ведь операция, высшей и конечной целью которой была лишь безопасность отошедшей от дел старой дамы. Почему она вдруг обрела бы в чьих-то глазах большую ценность? Или Анна от меня все же что-то скрыла?

Был, сообразил я, еще один человек, который мог уже знать о моем присутствии в Таллине. Я же запросил на связь местного сотрудника. Однако его пока можно было исключить. Во-первых, Контора вряд ли сработала бы так быстро. Во-вторых, этот человек, которого Эсквайр, он же Бородавочник, подберет с большой осторожностью и тщанием – если, конечно, ему есть из кого выбирать, – не должен знать ни моей внешности, ни моего имени. Ни моего настоящего – ну, скажем, постоянного – имени Пако Аррайя, ни эфемерного Александра Диденко. То же с внешностью. Человек, которого подберут мне на связь, будет знать только место и время встречи, а также пароль. Нет, искать надо в другом месте.

Я мог бы, естественно, прояснить ряд вопросов, снова запросив Контору через интернет. Но входить туда из гостиницы было бы неосторожно, даже если бы я не засек вечером наружку, а выйти прогуляться из отеля в три ночи было бы и вовсе экстравагантно.

Меня ведь довели до самых дверей «Скандик Палас»: Арне с приятелями открыто, Бухгалтер – поодаль. Однако я его прекрасно видел, обернувшись, чтобы попрощаться с ребятами, – он делал вид, что спрашивал дорогу у припозднившихся прохожих. Вполне возможно, сейчас в проулочке у церкви с голубой крышей припаркована та же старенькая серая «вольво».

И этот разговор с Юккой… Он по собственной инициативе прощупал меня на две темы. Первой было мое предполагаемое пристрастие к плотским наслаждениям, в чем он недвусмысленно вызвался мне помочь. Однако если верить Анне, это была его профессиональная специализация. Но этому Порриджу было интересно и мое отношение к экологии. Вышел на этот вопрос он достаточно гладко для человека, который действительно был бы со стороны, но я-то ведь его изучал и был настороже.

Паранойя? Ведь ход его мысли мог быть такой. Я спросил, как выяснилось, про сомалийцев. Он сказал мне, что многие финны зиму проводят в Африке. Но потом, чтобы не подумали, что его страна хуже, рассказал мне, что самые вредные производства размещают как раз в третьем мире, а у них здесь в Финляндии – экологический рай. Ну, чтобы я не решил, что он плохой патриот. Потом прощупал, как я отношусь к «Гринпису», но с заходом через Чернобыль. Нет, весь разговор строился логично…

Решительно, я был обречен до утра метаться мыслями по кругу, как волк в клетке. Даже позвонить Джессике по мобильному было бы неправильно – с какой стати украинский гражданин Диденко стал бы звонить своей жене в Америку? А с другой стороны, почему бы и нет? Мало ли жен из новой элиты ездят за покупками в Эмираты, в Европу, в Штаты? Да и вообще, у украинского миллионера супруга вполне может быть американкой. Красные цифры на едва читаемом в темноте корпусе телевизора показывали полпятого утра – в Нью-Йорке полдевятого вечера. Самое время.

Они оба были дома, даже все трое: я слышал задорный лай Мистера Куилпа. Джессика пылесосила квартиру – мы принципиально не нанимаем никого в помощь по дому. Наш кокер-спаниель бегал за ней, пытаясь укусить щетку пылесоса и возмущаясь, что ему не позволяют улечься с ней на ковре и погрызть ее всласть, как косточку. Бобби, который учится в серьезной частной школе, все вечера просиживает за домашними заданиями.

Ничто не успокаивает меня так, как разговоры, в которых на самом деле сказать нечего. Это просто, как рутинный замер температуры у здорового человека. Все живы, все в порядке. Мать Джессики и моя любимая женщина Пэгги собирается к нам на выходные. Вернусь ли я к этому времени? По идее, должен.

Что там у нас в агентстве? Тоже все нормально. Моя помощница и теперь партнерша Элис в мое отсутствие работает за двоих. Странно, что она мне до сих пор не позвонила. Значит, с одной стороны, справляется, а с другой – на пределе, даже некогда поговорить с шефом. Мне тоже, если честно, не до нее, только я этого Джессике не сказал.

Бобби, когда был маленьким, подбегал к телефону лишь на два-три слова, а потом несся обратно к своему компьютеру. Сейчас он совсем другой. Джессика в основном рассказывала американские новости – мой сын расспрашивает меня. Чем я там занимаюсь так долго (мне якобы пришла в голову мысль организовать парусную регату по Балтике в следующую июльскую жару)? Нормально ли питаюсь (у него до сих пор во рту вкус этих аппетитных, но жирнющих сырных шариков)? Познакомился ли с кем-нибудь интересным (я рассказал ему про Арне)?

Похоже, у моего сына активизировался ген Джессики, которая так же с отрочества опекает своего отца. Джессика, кстати, слушает наш разговор по громкой связи и время от времени задает уточняющие вопросы, но инициатива отныне у нее перехвачена. Отчасти потому, что мы с ней по телефону многие вещи друг о друге узнаем из интонаций, пауз, просто интуитивно. Ей не нужно спрашивать: «У тебя ничего не случилось?» Если что-то случилось, она знает об этом, лишь только я скажу: «Привет, солнышко». Представляете, какой мне нужен самоконтроль, чтобы не прозвучал, например, далекий отголосок волнений прошлой ночи с засадой, перестрелкой, скрипом половиц под ногами полицейских, пока я сидел в подполе?

Ну, хорошо, в доме все в порядке. Теперь можно спать. Но сон по-прежнему упрямился. Я вспомнил один из наших вчерашних разговоров с Анной.

– Вы как засыпаете? – в какой-то момент спросила она. Ни с того ни с сего.

– То есть?

– Ну, вот вы легли в постель, и что? Вы думаете о чем-нибудь хорошем?

– Да нет.

– А я думаю. Вернее, я пытаюсь найти в своей сегодняшней жизни что-нибудь хорошее. Но не нахожу. Ничего плохого – у меня есть крыша над головой, я обеспечена, пока еще относительно здорова… Но и ничего хорошего: ни в данный момент, ни впереди. В прошлом, да. Раньше в моей жизни было много такого, от чего я и заснуть не могла. Но сейчас меня уже ничто не греет.

Я молчал. Моя жизнь, если посмотреть на нее философски, протекала достаточно бессмысленно. Но у меня были мои близкие. Так что я, наверное, неправду сказал. Когда я думаю о чем-нибудь хорошем, я думаю о своей семье. И иногда перед тем, как заснуть, тоже.

– Вы думаете, моя жизнь уже кончилась? – скорее себя, чем меня, спросила тогда Анна.

Еще я вспомнил ее фотографию, которая стояла в гостиной на отдельном высоком столике, покрытом кружевной скатертью. Фотография была в старинной, в стиле ар-деко, бронзовой рамке с изгибающимися в неге в разные стороны побегами и листьями. Она и сделана была в манере немого кино, а-ля Грета Гарбо. Анне на ней было, вероятно, слегка за тридцать. Она стояла почти спиной к объективу – мы видели ее голые плечи и спину, но повернулась к нам лицом. Она была восхитительна: лучистые глаза, превосходной формы нос, нежные губы. От ее лица веяло сохранившейся девичьей чистотой и сформировавшимся умом зрелой женщины, в нем читалась одновременно и трогательная уязвимость, и сила характера.

– Что, не похожа на себя? – напористо, как если бы я собирался ее обидеть, спросила Анна. – Это я. Если вы хотите говорить со мной настоящей, вы должны обращаться ко мне такой, как на фотографии. Это лицо, она легонько шлепнула себя по щеке, – не мое. Мое – вот!

Что же она могла от меня утаить? Без умысла, в силу профессиональной скрытности или не придав чему-то значения. Какая хитроумная операция могла разворачиваться вокруг женщины, которая стремилась лишь к покою? Пока что единственный подозрительный след вел к нашему человеку из камеры хранения в Хельсинки. Что, вся эта возня исходила из Леса? Нет, Бородавочник вряд ли мог снова послать меня на дело, не предупредив о возможных осложнениях. Однажды он этот номер проделал, но зато потом сам же по моему сигналу SOS примчался в Париж. Возможно, кто-то из наших, работающих в Хельсинки, вел свою игру. Было ли это связано с дохлыми белыми мышами? Скорее всего, да, но при наличествующих на этот момент скудных данных такая связь не прослеживалась. Нужны были новые факты. Или озарение.

10

Я все же заснул. Но через час снова проснулся, видимо, оттого, что в номере включился холодильник. Сейчас главное было не думать о насущном и предстоящем, а то до утра глаз не сомкнуть. Но о чем-то думать все равно нужно. Я вызвал в памяти хорошее – нашу первую с Джессикой общую квартиру в Нью-Йорке.

К тому времени я выбрался из своей норы уже настолько, чтобы думать о будущем. Офис для турагентства мы сняли на углу 83-й и Лексингтон, так что имело смысл искать жилье где-то поблизости. Джессика еще доучивалась в Бостоне, поэтому задача эта падала на меня одного. Утром я приезжал на работу, в которой работой пока и не пахло, и катался на директорском кресле по полупустому офису, задирая ноги то на один, то на другой стол для несуществующих работников. В руках у меня была пара купленных у метро газет, в которых я отмечал адреса подходящих свободных квартир. Потом я составлял себе маршрут, начиная с самой дальней, и к обеду, кочуя от одной к другой, добирался снова до своего офиса.

В один из таких дней меня, предварительно назначив встречу по телефону, посетил отец Джессики, профессор Фергюсон. Наверное, он стал таким не сразу, но я всегда поражался, как тонкая, умная, мягкая Пэгги могла прожить столько лет с этим вечно взъерошенным, крикливым, перескакивающим с пятого на десятое, как с ветки на ветку, хитрым и недоверчивым существом. Какаду, не зря же я так прозвал его про себя!

При этом отцу Джессики никак нельзя отказать в образованности и интеллекте. У него пожизненная профессорская ставка в Гарварде, где он преподает английскую литературу, он – автор основополагающей монографии о Джойсе, он даже – это в моих глазах искупает все его недостатки – сумел целиком прочесть «Поминки по Финнегану», написанные дублинским гением на своем собственном языке, составленном из множества других, как живых, так и мертвых.

Меня профессор Фергюсон, как бы это сказать, дружески ненавидел. В его глазах я был притворяющимся агнцем, но на самом деле алчным, жестоким и циничным хищником, наверняка членом какого-либо преступного кубинского сообщества, продающего наркотики, женщин, оружие или все сразу. Мою историю он знал в двух словах – антикастровский диссидент, перебравшийся в Штаты и потерявший здесь свою семью. Из этих событий моей жизни он усвоил: а) что я сидел в тюрьме (что правда, это было частью плана по моему внедрению в США) и б) что я пошел на гангстерскую разборку с женой и двумя детьми (а их так и убили, только в случайной перестрелке). Теперь, предполагал профессор, после внедрения в Штаты мой преступный клан пытался ввести меня в приличное американское общество. А как иначе объяснить мои университетские гуманитарные познания, приличные манеры, мягкую иронию и привычку лишь пожимать плечами, когда что-то происходило не так, как мне бы хотелось? Но его, профессора Фергюсона, не проведешь, не на такого напали! Я забыл сказать, Какаду азартно играл на бирже – это был его и любимый вид спорта, и основной заработок, даже при профессорской ставке.

Как я понимаю, в первое время отец Джессики изредка общался со мной лишь ради того, чтобы вывести меня на чистую воду.

В тот день – это было поздней весной 1985 года, где-то в середине мая – профессор Фергюсон предложил встретиться в офисе, который я совсем недавно снял. Дверь я не закрывал – для гангстерского налета у нас не было ничего интересного. Он вошел – длинный, худой, рыжий и нахохленный, – оглядел пустое помещение и заявил:

– И кто из богатеев, которых вы хотите заарканить, захочет прийти в такое великолепие?

– Здравствуйте, профессор Фергюсон, – сказал я, вставая. – Я тоже рад вас видеть. А что касается вашего вопроса, люди, которым я собираюсь предлагать свои услуги, вообще никуда не ходят. У них на это нет времени – им все приносят в кабинет.

Какаду вскинул брови, мол, допустим, но комментировать не стал.

– Вы с поезда? – продолжал я, полный решимости не дать ему вывести меня из себя. – Давайте я отведу вас куда-нибудь позавтракать?

– В «Макдоналдс»? – усмехнулся профессор. – Или в «Пиццу-Хат»?

– Куда хотите, – не поддался я и на эту провокацию. – Я вас приглашаю, а вы выбираете место.

– Завтракать поздно, обедать рано, – сказал Какаду, усаживаясь в мое директорское кресло на колесиках. – Вы чем собирались заняться?

– Пойти посмотреть очередную квартиру.

– Ну так пойдемте! Какая разница, где общаться?

Чтобы не утомлять профессора и поскорее от него отвязаться, в тот раз я решил начать не с самой дальней, а с ближайшей квартиры. Она рекламировалась как «просторные двухкомнатные апартаменты с ванной, кухней и окнами, выходящими на зеленые лужайки Парк-авеню». Я знал, что если мне не удастся сбить цену, квартира была для меня слишком дорога, но надеялся, что на ней, самой приличной из тех, которые мне предстояло посетить в то утро, профессор от меня и отвяжется.

Я закрыл офис, и отец Джессики неожиданно подхватил меня под руку. То ли для того, чтобы не упасть – мы располагались на втором этаже, откуда небольшая персональная лестница вела прямо к тротуару, – то ли чтобы подчеркнуть неформальный характер прогулки.

– Вы ищете квартиру, чтобы жить там с моей дочерью? – без обиняков спросил Какаду.

– Да, – просто ответил я.

– А чем плоха та, где вы живете сейчас?

Это, как я уже заметил, была его обычная тактика: нападение – тут же обходный маневр, опять удар – и снова заход с фланга.

– Она слишком мала для двоих. И далеко от офиса.

– А почему бы вам не продолжать жить там одному?

Я уже давно не был мальчишкой.

– Потому что мы с Джессикой решили жить вместе, – сказал я, высвобождая руку.

– Скорее!

Профессор ринулся под мигающий светофор, чтобы успеть пересечь Парк-авеню. Мне пришлось бегом последовать за ним.

– Вы хотите жениться на моей дочери? – продолжил допрос профессор Фергюсон, оказавшись в безопасности на тротуаре.

– Если вы не против.

Я сказал это в шутку, но его реакция оказалась вполне серьезной.

– Вы прекрасно знаете, что я против.

– Я могу узнать, почему?

– Почему-почему? Против!

– Вы ведь не хотите вдаваться в подробности не потому, что боитесь меня обидеть. Давайте выкладывайте! Я хочу быть уверенным, что вы сами это знаете.

Ответного наступления Какаду не ожидал.

– Давайте я скажу, какого мужа я хотел бы для своей дочери, и вы мне скажете, отвечаете вы этому образу или нет? Идет?

– Ну, если вы по-другому объяснить не сумеете…

– Это должен быть человек нашего круга, – начал профессор. – Из хорошей традиционной американской семьи. Выпускник престижного университета. Работающий в крупной фирме, в которой человек старательный и способный быстро сделает карьеру. Моя-то дочь принесет все это с собой в тот брак, который будет ее достоин.

Я не собирался слагать оружие.

– Если не ошибаюсь, лет пятьдесят назад вас как жениха могли бы отвергнуть по тем же критериям. Ирландец, в Америке без году неделя. Католик, как итальяшки или полячишки. Я, кстати, католик.

– Но на этом сходство и заканчивается.

Ну, хорошо!

– Скажите, профессор, Джессика – ваша родная дочь?

По опешившему виду Какаду я понял, что перехватил инициативу.

– Как вы можете такое спрашивать? Разумеется, родная. И единственная.

– Знаете, чего бы я как отец мог желать для своей родной и единственной дочери?

– Того же самого, уверяю вас, – пробурчал профессор.

– Нет! Я бы хотел, чтобы она встретила человека, с которым захотела бы прожить всю свою жизнь, с которым хотела бы иметь детей. И тогда не важно, кто он, откуда и чем занимается.

Мы пришли: угол Парк-авеню и 80-й.

– Мы пришли, – сказал я. Какаду все равно так и не нашел, что сказать.

– Я не пойду с вами смотреть квартиру, – сказал он. – Давайте договорим здесь. Вы знаете, чем отличается отец от мужа?

– Хм… Муж может быть другим, а отец – нет. Как говорил ваш любимый Джойс, родители – это необходимое зло.

– Неправильно. При чем здесь Джойс? – Какаду было потерял равновесие, но тут же вновь обрел его. – То есть, по сути, правильно. Отца не выбирают, а мужа – да. И выбирает его тот, кто опытнее, у кого глаза не затуманены романтической дымкой. Тот, кто уже знает жизнь.

– Как, например, вы?

– Да.

– Или мать Джессики?

Какаду притворно застонал.

– Женщина скорее способна сделать для своей дочери правильный выбор, – продолжал наступление я. – Мы же с вами, как я понимаю, традиционной ориентации, нам не оценить тех критериев.

– Охмурить двух женщин ничуть не сложнее, чем охмурить одну, – заявил мой оппонент.

– А вы бы возражали, если бы я захотел жениться на Пэгги?

Этого профессор не ожидал.

– Я серьезно вас спрашиваю! Я люблю Пэгги так же сильно, как Джессику, хотя и по-другому. Вы разрешаете мне жениться на Пэгги?

Какаду чувствовал, что этот вопрос для меня – не просто аргумент в споре. Я действительно был бы счастлив жить дальше рядом с матерью Джессики. Про секс не могу сказать определенно, хотя Пэгги выглядела очень молодо и привлекательность отнюдь не потеряла. По родству душ – точно! Да и что скрывать, как женщина она мне тоже очень нравилась.

– Вы же сейчас не серьезно говорите? – начал сопротивляться Какаду.

– А вам-то что? Вы в разводе, живете с молодой женой. Почему Пэгги не может сделать то же самое?

– Ну… Потому что это неприлично!

– Неприлично выйти замуж за человека, который на девять лет моложе? У вас с Линдой какая разница в возрасте?

Вопрос был риторическим – лет двадцать пять.

– Ну, знаете… Если выбирать между этими двумя вариантами, я бы предпочел, чтобы вы реализовали свои, не знаю уж какие, планы с Пэгги, чем с Джессикой. Она бы вас скорее раскусила.

Я протянул ему руку:

– Профессор Фергюсон, я благодарю вас за совет. Я обещаю вам поразмыслить над всем этим. А сейчас извините, меня ждут наверху.

Какаду руку не принял, а, обняв меня, прижал к себе как-то боком.

– Вот она, горячая латинская кровь! Пойдемте смотреть квартиру. Какой этаж?

Нет, не уйдет этот вампир, пока не насосется моей крови!

Квартиру на седьмом этаже сдавал владелец – бледный, едва переставляющий ноги старик с тяжелыми темными мешками под глазами. Его звали, как множество людей в самых разных странах мира, мистер Гордон. Уступая уговорам детей, он собирался переселяться в дом престарелых. Они с женой, умершей два месяца назад, прожили в этой квартире пятьдесят пять лет. Теперь ему уже было трудно управляться в ней одному, но он не хотел сдавать ее через риэлторов, кому попало. Более того, мистер Гордон собирался забрать личные вещи, но оставить здесь мебель, которую все равно девать было некуда. И опять же, он хотел, чтобы за их с Ребеккой столом сидели, а на их с Ребеккой кровати спали симпатичные, приятные ему люди. Все это он успел рассказать мне накануне по телефону минут за двадцать неторопливого, с трудом рождающего фразы старческого разговора.

Мистер Гордон сунул мне в ладонь вялую, едва ответившую на пожатие руку и вопросительно посмотрел на моего спутника.

– Это профессор Фергюсон, отец моей невесты, – представил его я. Я не собирался сдавать позиции.

– Ну, пока еще ничего не решено, – пробормотал отказывающийся капитулировать Какаду.

Старик его не слышал. Он повернулся и, сделав нам приглашающий жест рукой, шаркающей походкой пошел внутрь квартиры. Это был чудесный, теплый, живой дом, с картинами и фотографиями на стенах, с электрическим камином, несколькими консолями с вазочками и статуэтками, с тяжелой скатертью на круглом обеденном столе под абажуром «тиффани», с небольшими восточными ковриками, разбросанными по начищенному паркетному полу. Картины – не репродукции и не копии – были, разумеется, не кисти известных художников, но не банальные и подобранные со вкусом. С фотографий – а я не переставал задавать мистеру Гордону вопросы по поводу различных предметов – смотрели его бородатый житомирский дед-булочник в белом фартуке, его мать в окружении своих одиннадцати детей, отец Ребекки в военной форме, воевавший в Первую мировую в русской армии, но чаще всего его жена. Одна, в шляпках и без, в обнимку с ним, в бассейне с их двумя дочерьми – жизнерадостная брюнетка с крупными чертами лица и пышными волосами.

Из гостиной мы прошли на кухню, потом в ванную. Еще одна дверь вела в спальню, большую часть которой занимала массивная деревянная кровать под балдахином.

– Бекки хотела, чтобы у нас была кровать с балдахином, – с извиняющейся улыбкой сказал старик. – Как у ее родителей.

Волоча ноги, он вернулся в гостиную и уселся в кресло-качалку из темно-коричневого, местами стертого до белизны, дерева. Он уже был без сил.

– Что скажете? – тихим бесцветным голосом спросил он.

Запрошенная цена была для меня высоковата, но торговаться ни сейчас, при Какаду, ни без него я не хотел. Мне не терпелось поселиться с Джессикой в этой напитанной человеческим теплом квартире, чтобы не дать ей остыть.

– Если вы согласны, я больше ничего не буду искать, – сказал я.

– Вы извините, вы сами очень славный, но мне бы хотелось все же посмотреть на вашу невесту, – смущаясь, попросил старик.

– Конечно. Джессика сейчас в Бостоне, но она приедет на выходные. Я в любом случае не могу снять квартиру, не убедившись, что и ей она нравится.

И тут в разговор вступил Какаду, за все это время не проронивший ни слова.

– И сколько стоит такая квартирка? – довольно развязно осведомился он.

– Цена была указана в объявлении – триста долларов в месяц, – ответил старик. – Я бы предпочел оставить квартиру за собой, вообще бы не сдавал ее. Но мне нужны деньги, чтобы платить за дом престарелых.

Профессор Фергюсон возмущенно посмотрел на него, потом на меня.

– Вы же не сможете каждый месяц платить такую сумму?

– Почему нет?

– Это грабеж! Вам нужно думать о том, как зарабатывать деньги, а не вкладывать их в теплое гнездышко, в котором очень скоро будет гулять ветер.

Замысел Какаду я прекрасно понял: он хотел поссорить нас со стариком.

– Вы говорите «вам»? То есть нам с Джессикой? Значит, вы понимаете, что мы все равно поженимся?

– Нет. Когда я сказал «вам», я имел в виду вас лично. Вы же пока еще не заработали ни цента.

– Нет-нет! Вы говорили про теплое гнездышко. Конечно же, вы имели в виду нас с Джессикой.

– Нет, я имел в виду любую женщину, которую вы захотите сюда привести.

Старик слушал нашу перепалку молча. Лицо у него было вялое, глаза слезились, и мне трудно было сказать, что он по этому поводу думает.

– Вы, наверно, понимаете, мистер Гордон, – обратился я к нему, – что у этого человека, профессора Фергюсона, нет сейчас другой цели, как сделать так, чтобы мы с вами не договорились. Вы хотели впустить в свой дом, который вам так дорог, кого-то симпатичного. Раз так, мы должны сейчас доказать вам, что мы оба – просто мерзкие типы.

– Говорите за себя!

Это Какаду.

– Но ведь это правда! Сделать из меня гнусного мерзавца без моей помощи сложно, так вы решили сами произвести отталкивающее впечатление.

– Я произвожу отталкивающее впечатление? – возмутился профессор Фергюсон. – Что, да? Как вас там?

– Мистер Гордон, – подсказал я. И добавил для старика: – Мне очень жаль, что я дал втянуть себя в эту игру.

– Игру? Иг-ру? – завопил Какаду. – С чего вы взяли, что я стал бы играть с вами в одну игру? Этот проходимец, этот человек ниоткуда, – теперь он призывал старика в свидетели, – вбил себе в голову, что женится на моей дочери. И ей вбил это в голову, что намного серьезнее. Да я костьми лягу, чтобы этого не произошло! Я никому не позволю разрушить счастье своего единственного ребенка.

Он подошел к креслу-качалке и резко повернул его так, чтобы мистер Гордон смотрел мне прямо в лицо.

– Спросите у него, спросите у этого человека, сколько он заработал в прошлом месяце? В позапрошлом? Год назад? Сколько? Ноль целых, ноль десятых. Он нигде не работает. Спросите его, как он собирается содержать мою дочь? Это не ваше дело? Тогда спросите, как он собирается платить за вашу квартиру? Да, он теперь директор турагентства. Спросите у него, сколько у него клиентов? Ноль целых, ноль десятых. Вы, мистер, как вас там, можете впустить в свой дом кого угодно, я таких проходимцев к себе не пускаю!

Профессор Фергюсон отпустил кресло со стариком, которое он не переставал раскачивать по мере того, как его голос крепчал, откланялся кивком и вышел.

Ну что ж, этот тайм я с его помощью, похоже, проиграл.

– Извините нас, – сказал я старику. – Мне, правда, очень неловко.

На лице мистера Гордона появилось некое подобие улыбки.

– Приходите со своей невестой в выходные, если не передумаете, – сказал он и как-то робко, по-мальчишески хихикнул. – Мы с Бекки тоже поженились против воли ее отца.