Текст книги "Смерть белой мыши"

Автор книги: Сергей Костин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

«Не обязательно: они могут либо продолжить игру, либо – почему бы и нет? – попробуют закончить ее», – подумал я.

– Вы еще не сказали мне, кто это «они»?

– Если бы я знала, я бы, возможно, справилась сама, – небрежно заявила пенсионерка в чине полковника. – Но не могу же я по простому подозрению заявиться в соседний дом с ружьем в руках!

Прошло каких-то два-три часа, но теперь она мне почти нравилась. Да ладно, вру – нравилась! Я иногда в себе ничего не понимаю.

11

Оружия в доме было достаточно. Продукты, судя по тому, что Анна – перестраивайтесь с Мати на Анну, мне тоже пришлось это сделать – обещала нас покормить, тоже наличествовали. Идеальной засаде мешало лишь одно обстоятельство – приехавший мастер по котлам должен был на виду у соседей отправиться к себе домой.

Машину Анна во двор не загоняла – притерла к самой канаве, оставляя проезд по узкой дорожке, неровно заросшей между колеями подорожником и пастушьей сумкой. Теперь она села за руль и, выехав на середину улочки, остановилась, чтобы я мог сесть. Но я жестом показал, чтобы она разворачивалась, и, чувствуя себя как подросток в комбинезоне отца, остался стоять у калитки. Мне хотелось, чтобы мой «отъезд» из дома не остался незамеченным для соседки.

Похоже, я перестарался. Едва Анна успела развернуться на ближайшем перекрестке, а я – забросить в багажник сумку и устроиться на сиденье пассажира, как из соседнего дома торопливо вышла женщина. Та самая, которую я по приезде успел разглядеть в окне – в очках в роговой оправе и с седыми кудрями. На ней была длинная вязаная кофта, из-под которой торчала черная шерстяная юбка. Ноги болтались в коротких резиновых сапожках – видимо, она впопыхах влезла в них, заметив, что мы уезжаем. Но в остальном это была чистенькая, одетая по-деревенски, но все же дама – такая леди-фермерша.

– Черт, – выругалась Анна.

Действительно, я же по-эстонски не говорил, да и на эстонца похож не был. А соседка, семенившая по тропинке палисадника, явно намеревалась с нами поговорить.

Анна, притормозив у калитки, поприветствовала ее. Я-то различил только имя, Марет.

Из дальнейшего обмена репликами, которые я выслушивал с умным видом, я не разобрал ни слова. В этом прелесть финно-угорской группы: вы можете знать дюжину романских, англо-саксонских и славянских языков, но ни один корень и не намекнет вам, о чем идет речь.

Но Анна вдруг повернулась ко мне и неожиданно спросила по-русски:

– Мартирос, вы же сможете приехать на неделе и посмотреть котел моей соседки?

– Не проблема! – отозвался я с соответствующим моей новой национальности акцентом. Хм, Мартирос! Большинству людей с ходу пришло бы в голову имя попроще, типа Армен. Хотя, возможно, у Анны знакомый армянин был именно Мартирос.

– Вы дад-дите мне свою эт-ту, как ее, кар-точку? – тоже перейдя на русский, наклонилась ко мне Марет.

У нее были огромные, деформированные толстыми стеклами очков глаза бледно-голубого, какого-то линялого старческого цвета. Губы были тонкими, совсем бледными, и вы бы их не заметили, если бы не чернеющая щеточка усов под острым носом. Между слишком ровными и белыми, чтобы быть настоящими, зубами застряло что-то зеленое, вероятно, веточка укропа.

– Карточки у меня с собой нет, – сказал я, делая вид, что собираюсь залезть в карман. Почему-то мы так делаем при людях, будучи уверены, что там нужной вещи нет. Чтобы это прозвучало более убедительно? Вот, мол, я даже готов вывернуть карманы!

– Я дам тебе его телефон, – сказала Анна. – Когда вернусь – наш мастер опаздывает на автобус.

– Так я поз-воню вам, – снова нагнулась ко мне Марет. – Эт-тот, как сказать, кот-тел стал шуметь. Оч-чень стал.

Судя по интернету – а я посидел там после отъезда Джессики с Бобби, – мне казалось, эстонцы не любят говорить на языке тех, кого многие из них считают оккупантами. Ничего подобного – говорят с удовольствием и не забыли! Странно только, что Анна, еще в свою бытность Мати, уверяла меня, что не говорит по-русски.

Женщины обменялись еще парой фраз на эстонском, и Анна нажала на газ. Губы ее по-прежнему были растянуты в любезной улыбке, но слова, которые она пробормотала себе под нос, могли быть только ругательством.

– Анна, – спросил я на одном из своих трех родных языков, – почему вы сказали мне, что не говорите по-русски? Вы же знаете этот язык ничуть не хуже, чем английский. А мы все это время были с вами одни.

Моя спутница нашлась не сразу. Она сделала вид, что сосредоточилась на езде по узкой дорожке. Водила она и вправду отвратительно: то тормозя без причины, то резко посылая машину в закрытый поворот. Анна посмотрела в свое окно, как если бы я ничего и не спрашивал. Но я не отводил взгляд.

– Вам все надо понимать, – ворчливо, голосом прежней Мати, произнесла она по-русски. – Захотела и говорила по-английски.

Я подумал сам.

– Вы хотели быть уверены, что вам на выручку послали не какого-нибудь чиновника, последние двадцать лет просиживающего штаны в московском кабинете, а человека, работающего в поле? – предположил я.

– Что значит «в поле»? – не поняла она.

– Ну, как вы работали.

Анна дернула плечом, но я знал, что был прав.

– А потом уже было как-то глупо признаваться, – продолжил свои догадки я.

– Какой же вы все-таки несносный человек, – сказала Анна, впрочем, совершенно миролюбиво. – Вам обязательно всегда быть правым?

– Да. И только в этом я не прав, – признал я.

Мы замолчали. Машина выехала из Вызу. Слева и справа раскачивались во мхах и черничниках ровные, как мачты, сосны. Но ничто не могло отвлечь меня от Анны за рулем. Я-то вот пару раз за все время, но тем не менее ездил на автодром Конторы, где проверяли мои навыки вождения по извилистой дороге, по льду и в снегу. Анне, похоже, от этих занятий удавалось отлынивать.

Я открыл рот, чтобы предложить сесть за руль, но она сама повернулась ко мне.

– Она следит за мной, – продолжила Анна. Русским она владела совершенно свободно, и даже небольшая певучесть была вне всякого сравнения с ее ужасным акцентом в английском. – И это тоже началось только этим летом. Раньше она была очень приветливой. Мы даже часто болтали, когда сходились у забора. Ну, когда кусты подстригали.

– Марет?

Анна кивнула. Мы снова помолчали.

– Вы уверены по поводу бритвы? – спросил я и добавил в шутку: – Может быть, это она подбривает усы?

– Вам нравится делать из меня идиотку? – вспыхнула Анна. И тут же осеклась и добавила миролюбиво: – Почему вы такой?

– А почему вы такая?

Анна расхохоталась. Удивительное дело, она вдруг стала лет на тридцать моложе. Даже на сорок. Губы изогнулись в насмешливой гримаске, глаза заискрились.

– Я вам скажу. Или не стоит? А! Мне все равно некому больше это сказать. Так вот, в молодости я была очень привлекательной и этим пользовалась. Кстати, пользовалась довольно долго, даже уже когда перестала быть молодой и привлекательной. А теперь мне столько лет, сколько есть, и что мне остается? Я больше всего боюсь превратиться в пресную, маленькую старушонку, серую и сплющенную, как килька. Что в ней осталось от той женщины, которой я была? А так хоть мой характер сохранится – из тех времен, когда я все могла себе позволить. Наверное, для других людей это не самый приятный вариант. Но я же ни с кем и не общаюсь толком. Вот только вам не повезло!

– Я люблю острое. У меня на столе всегда стоит перечница с чили, который я сыплю во все, кроме мороженого и фруктового салата.

Анна посмотрела на меня – машину угрожающе потянуло влево – и покачала головой.

– Так вы и со мной умудряетесь получать удовольствие.

Я схватил руль и выровнял машину, готовую съехать с покрытия.

– Вы так меня видите? Гедонистом?

Анна дернула плечом.

– А вы свой возраст ощущаете?

– Пока жив Том Джонс, я остаюсь молодым.

Анна хмыкнула, усваивая эту незатейливую мысль.

– Жизнь устроена несправедливо, – сказала она, помолчав. – Ну, не то чтобы несправедливо – глупо! Она нас так ничему не учит.

– Да?

– Да. У меня целая теория на этот счет. Жизнь должна протекать в обратном направлении. Надо, чтобы человек рождался стариком – немощным, одиноким – и постепенно молодел. Представьте его радость, когда у него появятся родители. У вас родители живы?

– Мама жива. Отец давно умер, я был еще студентом.

– Тогда вы знаете, каково это, хоронить родителей. Хотя я-то своих, правда, не хоронила – не могла приехать. Все равно, представляете? Вы прошли худшее – болезни, одиночество, у вас прибавляется сил, голова работает все лучше, и тут вдруг появляются ваши родители. Люди, которые любят вас больше всех на свете. При том порядке, который есть сейчас, вы их не ценили по достоинству и поняли, что вы потеряли, только когда их не стало. Но вот их не было, и они появились! И вы можете дать им все, чего не сумели, не успели дать, – у вас на это теперь есть время.

Анна так увлеклась, что машина почти остановилась. Она заметила это и рывком нажала на газ.

– А потом вы влюбляетесь, и это тоже искупление ваших старческих немощей и одиночества. И на этого мужчину – или на эту женщину – вы тоже смотрите другими глазами. Как на чудо! И, зная это, вы дадите ему или ей в сто раз больше своей любви, потому что вы знаете, каково это, когда ее некому дать.

Анна повернула ко мне голову, чтобы убедиться, что я слушаю ее с должным вниманием.

– Это все было бы особенно хорошо для женщины, – убедившись в этом, продолжала она. – Ты много лет была отвратительной старухой, и вот на тебя нисходит благодать. Тело твое наливается соком, морщины разглаживаются, в глазах загорается огонь. Из сухой безжизненной куколки вылетает красавица-бабочка. Вот он, настоящий дар! Не переход от хорошенького ребенка к хорошенькой девушке, для которой ее привлекательность – нечто само собой разумеющееся. А чудесное превращение из старой жабы, от одного вида которой перекашиваются лица, к женщине, на которую оборачивается каждый мужчина. Вся жизнь становится чудом, и вы идете от радости к радости, как живет от радости к радости ребенок в нормальной семье. Вы становитесь этим ребенком все больше и больше. И потом переходите в другой мир без страха, без болей, здоровым, в окружении любящих вас людей – как к новой радости.

Анна снова посмотрела на меня.

– Если бы я была Богом, я бы устроила этот мир так.

Она помолчала.

– Теперь вы должны мне сказать что-нибудь такое же искреннее и глупое. А то я чувствую себя полной дурой.

– Это просто, – засмеялся я. Мне действительно ничего не надо было придумывать. – Мне хотелось бы, раз нельзя сделать это для всех, чтобы любимые актеры не старели. Особенно женщины. Чтобы Кэтрин Хепберн и Клаудии Кардинале всегда было до тридцати. Пусть они потом тоже умрут, раз иначе невозможно, но такими же восхитительными.

Анна кивнула. Моя степень глупости ее устроила.

– На самом деле, – продолжал я, – я уверен, что Всевышнему ничего не стоило все устроить иначе. Знаете, есть такая рыбка, она так меня поразила, что я даже запомнил ее название: Monopterus albus называется. Она рождается самкой, молодость свою проводит самкой, а потом превращается в самца.

Анна отыграла мое замечание жестом: видите, это примерно то, о чем и я говорила. Ну конечно, попримитивнее!

– Однако совершенно очевидно, что у Него относительно нас другой замысел, – заключил я. – Наверное, жизнь – это все-таки урок. Он хочет, чтобы мы что-то поняли.

Анна посмотрела на меня. Она все еще была преображенной, воодушевленной собственными словами, наполненной проснувшейся красотой своей молодости.

– А вы еще и зануда, – вздохнула она.

Сказано это было совершенно не обидно. Так поддразнивают человека, которого знают много лет, и то, что Анна зачислила меня вдруг в эту категорию, вызвало у меня теплую волну в груди. Я как-то никогда не думал о старости как о времени одиночества. У меня были Джессика, Бобби, мама, моя любимая теща Пэгги, наш кокер-спаниель Мистер Куилпс, и мне хотелось бы, чтобы они пережили меня все.

Мы съехали на широкую обочину в месте, где на дорогу выходила просека, и остановились. Я снял комбинезон и пересел на заднее сиденье. За весь обратный путь нам не попалась навстречу ни одна машина, да и обогнали нас только однажды. Так что я лег на сиденье и закрылся пледом, только когда мы снова подъезжали к Вызу.

На этот раз Анна въехала на свой участок. Место для машины было слева от дома, так что он заслонял ее от дачи Марет. Анна открыла дверь дома и, убедившись, что вокруг никого не было, тихонько свистнула мне. Ага, свистнула! Эта с виду холодная, даже слегка чопорная дама не переставала меня удивлять.

Я откинул плед и проскользнул в дом. Игра начиналась.

Часть вторая

1

У Ольги была итальянская кофеварка, готовившая приличный эспрессо, а начатая пачка кофе нашлась в шкафу над раковиной. Ольга, если вы уже забыли, была той замечательной женщиной, которая, правда, не подозревая об этом, дала прибежище на ночь оказавшемуся в опасности посетителю пивного ресторана «Бир-хаус». Ее, вероятно, и разбудил именно запах кофе. Во всяком случае, когда я осторожно просунул голову в дверь спальни, она, заспанная, растрепанная, уже сидела в постели, натянув простыню на голую грудь.

– Доброе утро! Хочешь чашечку? – спросил я.

Она неуверенно кивнула. Неуверенно оттого, что, видимо, только недавно сообразила, что в доме посторонний мужчина. И, может быть, даже вспомнила, как он сюда попал.

– В постель?

Опять неуверенность.

– Нет, я встану.

Ольга вышла на кухню в облегающем кимоно, по-японски минималистском: два маленьких черных иероглифа на белом шелке. Минималистским и по длине: оно едва доходило до середины стройных загорелых бедер. Над лицом Ольги Создатель как-то особенно не потрудился – при том что и на мою трезвую голову она выглядела вполне привлекательно, – зато слепить ее тело доставило ему истинное удовольствие. Вчера я этого как-то не отметил. И ноги – нет, я вчера был не прав, – и ноги у нее были не тонкие. Нормальные ноги!

– Я прошу прощения, что похозяйничал, – сказал я, домывая посуду. – Просто уже десятый час.

– Нет-нет, очень правильно сделали, – сказала Ольга, не помня точно, были ли мы с ней на ты или на вы. Она, широко зевая, усаживалась на высокую табуретку у мини-подобия барной стойки. Зубы у нее были ровными, крепкими и в полном составе.

– Тем более что кофеварка была чистая, – не удержался я.

Что было правдой. Это, в сущности, был единственный чистый предмет кухонного обихода. Раковина до моего вмешательства была завалена грязными чашками, ложками, ножами и высохшими буро-желтыми пакетиками чая. Тарелок в этой груде посуды не было – хозяйка дома явно предпочитала питаться вне родных стен. Важное уточнение: я перемыл посуду не из стремления подольститься к хозяйке дома, чтобы и дальше рассчитывать на ее гостеприимство. Я и дома – мы с Джессикой ведем хозяйство сами – посуду мою охотно, а в гостях посильная помощь и подавно не в тягость.

Я насухо вытер только что вымытую большую чашку, поставил ее перед Ольгой и стал наливать кофе. Не долив примерно четверть, остановился. Ольга, несмотря на количество выпитого вчера, соображала хорошо.

– Черный. Я пью черный кофе.

– Слушаюсь и повинуюсь, – с удовольствием мажордома, влюбленного в хозяйку, сказал я.

– Вообще-то, – с той же странной для деловой женщины утренней неуверенностью произнесла Ольга. – Вообще-то, я думаю, что начну с другого напитка.

Она встала, выдвинула один из ящиков кухонного гарнитура и вытащила оттуда пачку лекарств. В ней были пакетики по две большие таблетки, которые Ольга бросила в другую только что вымытую мной чашку и залила минеральной водой.

– Вам не надо? – спросила она.

– Противоядие?

– Именно.

Вообще-то голова у меня тоже болела, видимо, от колец кальмара в кляре, но мужчина сделал вид, что ему это нипочем.

– Со мной все в порядке.

– Как хотите.

Ольга с перекошенным лицом выпила заканчивающее шипеть зелье и снова уселась на табурет. На мой взгляд, утром с похмелья она даже была интереснее, чем в боевой раскраске в ресторане. Она не стала красивее, но лицо ее приобрело мягкость, с которой она, видимо, сознательно боролась с помощью тона и губной помады. У женщин иногда странные представления о привлекательности.

Ольга пару раз поднимала на меня глаза. А я уже взгромоздился на соседний табурет и с шумом и деланным наслаждением – я ведь предпочитаю чай, но его в Доме не оказалось – втянул в себя глоточек напитка, не переставшего быть кипятком. Наконец она решилась: – Скажи, пожалуйста, ты…

Вспомнила, что мы с ней под конец перешли на ты.

– Я…

Я знал, о чем она хотела спросить. Но ждал продолжения.

– Ну, мы…

Ольга не знала, как это сказать.

– Что мы?

Я не хотел ей помогать. Меня эта ситуация забавляла.

Она знала, что я давно понял, о чем она хотела спросить, и теперь ее неуверенность сменилась нетерпением.

– У нас что-то было ночью?

– Очень многое! Мы познакомились, потом отметили это. Потом увидели, что у нас много общего, и отметили это тоже. Потом – не знаю уже, как тебе это кажется теперь, на трезвую голову, – похоже, друг другу понравились…

Ольга даже замахнулась на меня рукой. Кулачок у нее был маленький, какой-то детский.

– Перестань! Ты же знаешь, что меня интересует.

– Знаю, – признал я. – А ты бы предпочла – сейчас, на трезвую голову, – чтобы это произошло или чтобы этого не было?

– Это вопрос, – честно признала она.

– Подумай.

Ольга подумала и решительно сказала:

– Нет, не знаю.

– Я ведь ничем не рискую, – сказал я. – Допустим, тебе бы хотелось, чтобы ничего не было. Тогда случай первый: ничего не было и в самом деле, и я так и скажу. Все прекрасно, и тебе не в чем себя упрекнуть. Случай второй: что-то было, но я скажу, что не было. Тоже неплохо! Случай третий: ничего не было, но я скажу, что было.

– Хватит! – закричала Ольга. – Меня и так мутит.

– Это мы еще не дошли до гипотезы, что тебе хотелось бы, чтобы все уже случилось, – ретируясь с достоинством, произнес я.

Ольга помолчала.

– Мне не нравится слово «уже», – как бы самой себе сказала она.

Я понял, что она имела в виду. Если это уже не случилось, я напрасно допускал, что может случиться. То есть убежища я лишался. Но если уже случилось? Ведь сложность существует, только пока этот барьер не преодолен. А когда он разрушен, он перестает существовать – его вроде и не было.

– Да, в слове «уже» есть совершенно мерзкая окончательность, – согласился я. – Оно принадлежит прошлому, которое нам уже не подвластно. Как доисторическая букашка в янтаре.

Мы же были на берегах Балтики.

Ольга внимательно посмотрела на меня.

– Хм! Ты чем занимался до… До легированной стали?

– Преподавал иностранную литературу в университете, – соврал я. – Ну, и пробовал писать.

– Этого не было! – вдруг с торжествующей уверенностью заключила Ольга.

Я даже обжег себе язык кофе.

– Почему ты так уверена?

Ольга улыбалась. Она знала.

– Если бы это случилось, ты бы меня сразу обнял и поцеловал. А то и разбудил бы таким образом.

– И как бы ты на это отозвалась?

– Никак. У меня голова раскалывается.

– Вот видишь, – не сдавался я. – Тогда зачем мне было нарываться на отпор?

Это заставило ее задуматься. Потом Ольга посмотрела мне в глаза так, как на меня нельзя смотреть: открыто, беззащитно. В устах такого человека, как я, это прозвучит странно, но я ненавижу манипулировать людьми. Я умею это делать, и у меня неплохо получается, но удовольствия из этого я не извлекаю никакого. Хрен с ним, с убежищем!

– Успокойся, ничего не было, – сказал я.

– Там есть еще кофе? – с видимым облегчением спросила Ольга.

Там еще было.

Ольга весело посмотрела на меня, встала, достала разорванную упаковку печенья и торжествующе положила ее перед нами:

– Вот!

Только что это был хмурый нахохлившийся воробей. Теперь прилетел радостный чижик с озорными глазками-бусинками.

– Я рад, что смог тебя порадовать, – искренне произнес я. – Тем более без малейших усилий со своей стороны.

У меня плохо получается выигрывать. То есть я всегда нахожу причины, почему то или иное могло бы получиться и без моего вмешательства. А вот проигрывать я умею – не благодаря специальному тренингу, просто в силу характера держу удар. Допью свой кофе и пойду.

Но Ольга опять задумалась.

– А почему? Я тебе не понравилась?

Женщины! Оказаться слабой ей не хотелось. Но и не оказаться сильной – тоже!

– Та заснула в ванной, – просто сказал я.

Я ведь и сам устаю от своих настоящих и придуманных сложностей.

– Это я смутно помню. И?

– И я заметил это прежде, чем вода перелилась через край или залилась тебе в рот и дальше в легкие.

– И?

– Я выудил тебя из ванной, вытер полотенцем и уложил в постель.

– И?

– Что «и»? Ты продолжила свой сон.

– А где спал ты?

– На диване в гостиной.

– Он мягкий, – с одобрением сказала Ольга.

– Очень скрипучий.

Ольга с недоумением подняла на меня взгляд.

– Кожа скрипит – не пружины. И доисторическое животное не спускало с меня глаз. А так было вполне удобно.

Ольга обнаружила, что разрез на ее кимоно опустился слишком низко, и запахнула его плотнее.

– Ты не обижаешься на меня? Вчера все казалось так легко, а…

Она замолчала.

– А на трезвую голову лечь в постель с незнакомым человеком – слабо, – закончил за нее я.

Ольга кивнула:

– Слабо. – Она тут же подняла глаза. – А мы можем сегодня побыть вместе? Сегодня ведь суббота?

– Суббота, – высчитал я.

– Я иногда заезжаю в выходные в офис, но только не сегодня, – решительно заявила Ольга. – Ты как?

Когда речь идет о жизни и смерти, колесо обозрения, катание на лодочке и обед на террасе – не самые срочные дела. Но к вечеру, если Провидение или Эсквайр не пошлют мне кого-то на помощь, я столкнусь с той же проблемой, что и вчера. Ненавижу использовать людей!

– Знаешь, у меня на сегодня намечены три встречи, которые я никак не смогу отменить, – сказал я. – Но я был бы счастлив снова поужинать вместе.

Ольга радостно улыбнулась. Не уверен, что она была очень успешна в своем бизнесе: она была сторонницей тактики отсрочек. Мои знакомые промышленники и финансовые воротилы решают сразу – у них таких решений по нескольку десятков на день.

– Я приготовлю ужин дома, – вызвалась Ольга. – От охотничьих колбасок вчера ты отказался. Но рыбу-то ты ешь?

– Ем. Я тогда принесу вино. Белое?

А сам я подумал о том, что неизвестно, где я окажусь вечером, буду ли я еще в Таллине и буду ли вообще.