Текст книги "Гласность и свобода"

Автор книги: Сергей Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Но во время обеда сам попросился за столик к нам с Толей, и я его спросил:

– Но ведь у Вас в Москве дети, Вы не боитесь, что та ложь, которую распространяет в Европе советская пропаганда, в конечном итоге и их может поставить под удар?

– Я не уверен в том, что и сам буду жив, – внезапно ответил Кудрявцев.

Но был убит мой сын, а не его.

Благороднейший Александр Михайлович Ларин, заведовавший отделом в институте у Кудрявцева, ставший основным автором Устава Международного трибунала по Чечне, однажды сказал мне:

– Все же лучше иметь дело пусть с очень плохим, но хотя бы умным человеком.

Не помню, в этот ли приезд в Страсбург или в другой, Европейским парламентом проводился круглый стол на популярную тему: «Европа от Атлантики до Урала». Готовился он заранее, меня не было в списке участников, но уж поскольку я оказался в Страсбурге, Адам Михник, один из лидеров «Солидарности», редактор уже очень популярной «Газеты Выборчей» сказал все, что считал нужным до обеда, а после него – уступил мне свое место за столом.

Все уже забыли, что этот девиз не был изобретением Горбачева, что почти за двадцать лет до этого его произносили Хрущев (времени «плана Шелепина») и генерал де Голль.

Когда очередь дошла до меня, я сказал, что вполне разделяю энтузиазм собравшихся по поводу этого плана, хотя и не вполне понимаю, что именно произойдет: Атлантика дойдет до Урала или Урал до Атлантики. Пока еще под все миролюбивые разговоры Горбачев Советский Союз расширил железнодорожную колею в Финляндии до границ со Швецией, сделав возможным прямое следование любых советских грузов к ее границам притом, что торговый обмен практически равен нулю и в будущем не планируется. То есть речь идет о военных эшелонах. К тому же и атомных подводных лодок СССР все еще строит каждый год больше, чем все остальные страны мира вместе взятые. Поскольку за столом сидели и примас Франции кардинал Лестюжье и митрополит Питирим, прибавил что-то о духовных свободах на Востоке, об уничтожении католической церкви на Украине и сергианстве в России.

Сидевший человека через два за мной митрополит Питирим в отличие от советских дипломатов, речи которых были гибки и двусмысленны, расставил все точки над «и». Прямо глядя на умнейшего и очень популярного в Европе кардинала Лестюжье, он пробасил в окладистую черную бороду:

– Европа от Атлантики до Урала – это прекрасно и, конечно, в единой Европе может быть только одна церковь, – имея в виду, естественно, Московскую Патриархию.

Когда прозвучал перевод, совершенно растерянная госпожа Лелюмьер – тогда Президент Европарламента, неуверенно спросила Питирима:

– Мы, вероятно, не так поняли господина монсиньора?

– Вы правильно меня поняли, – прогундосил советский митрополит.

За спиной у Питирима стоял в качестве помощника Николай Владимирович Лосский – сын знаменитого философа и сам публицист, человек известный и влиятельный в русской эмиграции. Он тут же зашептал мне, что вопрос о митрополите Сергии совсем не так прост, пригласил на обед в Париже, а Питирим – в Москве, но мне все это было как-то не очень интересно, хотя как раз Лосский принадлежал к той старой части русской эмиграции, в которой был и мой двоюродный дед – режиссер Александр Санин, до войны с Тосканини руководивший театром «Ля Скала», а после войны – оперный режиссер «Гранд-опера», но на семейные изыскания в то время не хватало сил.

Гораздо важнее в Париже были многочисленные встречи и долгое время (по видимому, до влияния Алика) просто дружеские отношения с Михаилом Яковлевичем Геллером. В первую очередь нас сближало общее недоверие к официальной советской пропаганде, понимание того, что истинное положение в Советском Союзе гораздо сложнее и во многом – страшнее. Он знакомил меня со своими друзьями, привел к Алену Безансону, который стал тогда уже вторым знакомым мне членом Французской Академии. До этого мы периодически встречались, обсуждали положение в России и обедали в старом парижском ресторане «Бенуа» с Франсуа Ревелем. Много лет спустя издательство «Гласность» напечатало его книгу о Марселе Прусте и под его редакцией впервые по-русски письма Пруста, но это уже были поиски источников существования для фонда «Гласность».

Пока же мы не только в «Русской мысли», где он вел еженедельное обозрение, но и просто у него дома на ви Кюн Энн встречались с Михаилом Яковлевичем, у которого было особенное, не замеченное тогда ни политиками, ни политологами, основание считать перестройку Горбачева хорошо продуманным планом КГБ. Это была изданная где-то в американской глубинке книга советского перебежчика – полковника КГБ Анатолия Голицына. Еще при жизни Андропова Голицын писал, что очень скоро его сменит молодой харизматичный лидер, который заговорит о демократии, вернет из ссылки Сахарова, освободит политзаключенных, но все эти действия будут направлены на то, чтобы усыпить бдительность Запада и завоевать Европу без больших усилий и мировой войны. Для Геллера такое предсказание, да еще и с подробностями, появления в политике Горбачева было еще одним убедительным доказательством того, что перестройкой руководит КГБ. Меня, собственно, в этом и убеждать не надо было – и я сам в тюрьме и вся редакция «Гласности» ощущали это ежеминутно.

Со временем стало понятно, что это не просто «план Шелепина», знакомый Голицыну, но план для Шелепина, а не для Горбачева. Что для Горбачева он слегка был изменен уже в начале, потом резко менялся, когда обнаружились экономические проблемы СССР и неуправляемый рост демократического движения, а потом и вовсе у КГБ были свои планы, а у Политбюро и Горбачева – свои. Но все это стало ясно мне уже позднее, после смерти Михаила Яковлевича. Однажды я попытался что-то обсудить с приехавшим в Москву Некричем, но его тогда в их общей с Геллером «Утопии у власти» интересовали совсем иные вопросы.

Пока же я обнаружил в Париже привычную мне в Москве довольно надоедливую слежку, сказал об этом Ирине Алексеевне, которая по обыкновению улыбнулась, но что-то внятное сказать мне – французы это или русские, конечно, не могла. Но вскоре меня попытались убить в Лондоне, сомнений в том, что это КГБ не стало и все и с парижской слежкой стало ясно.

В конце восемьдесят девятого года прекратилось издание «Гласности» по-французски. Ольга Свинцова, которая по собственной инициативе получила у французского правительства деньги на его роскошное издание, на офис поблизости от Лувра и на оплату себе помощника, которая была моим незаменимым переводчиком не только во Франции, но иногда и в Испании, сказала мне, что я не написал обещанную книгу и в издательство, чтобы вернуть аванс (я предложил это) больше не пойдет, что деньги на «Гласность» кончились и больше она этим заниматься не будет.

Мы сидели на бульваре Сэн-Мишель, ели мороженное, которое в этом кафе считалось лучшим в Париже, и на прощанье Ольга мне сказала:

– Как жаль, что на русский не переведен Жан Жак Жене. Ведь вы такие глупые русские – совершенно не понимаете красоты предательства.

Еще за год до этого Володя Буковский, у которого Ольга работала в «Интернационале сопротивления» и Володя Максимов – Ольга работала и в «Континенте», порознь, но по смыслу вполне одинаково убеждали меня в том, что Ольга сотрудничает с КГБ. Я слушал, но все это были общие слова, никаких оснований у меня так считать не было: Ольга мне во многом помогала, разве что слегка донимала рассказами о том, как много русских приезжающих в Париж сотрудничают с «комитетом» (называя имена, конечно). Но я все это слушал молча, по тюремной привычке, не откликнулся и на это последнее сожаление – предложение, но только подумал, что если Буковский и Максимов правы, то КГБ давал мне в Париже совсем не мелкие авансы: международный журнал, офис и большие перспективы. Впрочем, скорее всего это были разные попытки найти ко мне подходы .

А на следующий день я уезжал в Испанию в Сантандер на правозащитную конференцию, где встречала меня и была переводчицей очаровательная внучка Долорес Ибаррури – тоже Долорес.

Почему-то мы шли по гигантскому океанскому пляжу мимо казино к королевскому дворцу, где была устроена конференция, в сорокоградусную жару, я – в черном костюме и туфлях, утопавших в песке.

– Вероятно, это очень дорогой курорт?

– Нет, сюда едут обычно пенсионеры, молодые едут туда, где потеплее.

Думать было страшно о «потеплее», но еще до окончания конференции меня внезапно вызвали звонком из Парижа от Иловайской – в Мадриде мне уже был заказан билет в Париж, откуда надо было прямо из аэропорта Шарль де Голль лететь в Лондон.

В этот день самолета из Сантандера в Мадрид почему-то не было и меня отвезли на машине через половину Испании, оранжевой, выжженной и такой похожей на Армению.

В Париже в аэропорту меня ждал сотрудник французского издания «Гласности» Филипп (с ним оставались нормальные отношения) – замечательный парень из семьи беженцев из Алжира, который всячески меня пытался вытолкнуть в первую шеренгу или в первый ряд на французских митингах, чему я по мере сил сопротивлялся, и передал приглашение на съезд Консервативной партии в Брайтон, подписанное Маргарет Тэтчер, где в программе было и мое выступление.

И, действительно, я в аэропорту Шарль де Голль получил папку с приглашениями, через час был самолет в Лондон, на который уже был выкуплен билет, было время выпить чашечку кофе и тут оказалось, что ни Ирине Алексеевне, ни во французской редакции «Гласности» никому даже не пришло в голову, что мне, как советскому гражданину, для перелета из Парижа в Лондон нужна еще и английская виза. С помощью звонков Ирины Алексеевны, уговоров, что я только что прилетел из Мадрида, а в Лондон меня срочно приглашает премьер-министр, и вот сколько в паспорте у меня других виз, в Париже меня смогли посадить в самолет без английской визы. Но в Хитроу на полицейского чиновника, проверявшего паспорта приехавших в аэропорт, подпись Тэтчер не произвела никакого впечатления. За два часа суматохи в Париже и перелета в Лондон встретить меня в аэропорт приехал лорд Малколм Пирсон и вице-спикер палаты лордов Кэролайн Кокс. Все их уговоры совершенно не интересовали полицейского – «визы нет и я его в Англию не впущу». И только, когда внезапно выяснилось, что очаровательный молодой человек, приехавший с ними в качестве переводчика – Игнат Солженицын, учившийся в Лондоне музыке, полицейский внезапно подобрел:

– Ну, если у вас переводчик – сын Нобелевского лауреата, – сказал он мне, – пожалуй, я вам поверю и разрешу въезд, – поставив маленькую печаточку в мой паспорт.

Конференция в Брайтоне и даже прием на Даунинг стрит (тем более, что там не было Тэтчер) для меня не были особенно интересны – я говорил, как всегда, о своем недоверии ко многому, что происходило в Москве и во всей стране. Но были два события, которые запомнились лучше. Во-первых, как я уже упоминал, меня попытались убить.

Лорд Малкольм поселил меня в своем доме на крохотной Виктория-сквер – круглой маленькой площади с классическим сквером посредине, со всех сторон окруженной десятком старых английских особняков, неподалеку от Букингемского дворца, а сам уехал охотиться в Шотландию, оставив меня одного. Дом был довольно узким, но с полуподвальным этажом и мансардой оказывался пятиэтажным примерно с десятком комнат. Для удобства в нем был свой маленький телефоннный коммутатор, которым я так и не научился пользоваться. Целые дни уходили на различные встречи и конференции и только часов в одиннадцать вечера меня привозила Алена Кожевникова и я мог, слегка отдышавшись и перекусив, выйти в город, чтобы хоть немного побродить одному. Во второй или третий вечер я заметил нечто, что меня слегка удивило: у подъезда дома, где я жил, стояла дорогая белая машина вся усеянная торчащими антеннами, которая, как я знал, не принадлежала Малкольму. Местные порядки мне были неясны, но я мог предполагать что возле чужого дома не ставят машины посторонние люди. Но подумал, что может быть кто-то приехал в гости в соседний дом и машину негде было поставить. Но и на следующий день и через день белая машина продолжала стоять у подъезда дома, где я жил. Но лорда Малькольма в Лондоне не было и мне не у кого было спросить. Иногда я выходил в сторону Риджент парка, безлюдного в эти часы, к центру Лондона, чаще – к шумным улицам вокруг вокзала Виктория, где продолжали работать пабы, приезжали и уезжали люди на ночных поездах. День на четвертый, когда я там оказался и как всегда почти сошел с тротуара, чтобы перейти улицу, стоявшая у обочины темная машина без фар и опознавательных знаков вдруг на большой скорости рванулась с места и попыталась меня сбить с грохотом въехав на тротуар. К счастью, в этом месте был подъезд дома с несколькими к нему ступеньками. Я успел вскочить на них и машина все так же не включив даже ни одной габаритной лампы и что-то сбив на тротуаре с грохотом унеслась.

На следующий день вернулся очень обеспокоенный Малкольм, я ему рассказал об покушении, он сказал, что пытался мне дозвониться, но слышал какие-то русские переговоры, кто-то подключился, сознательно или случайно, к его коммутатору. Русского языка он не знал, понять, что за голоса слышит не мог, но бабушка у него была русская и отличать русскую речь от других он был вполне в состоянии. Белая машина с антеннами от его подъезда, естественно, исчезла. После консультации с людьми опытными стало ясно, что из машины во-первых прослушивали все разговоры в доме, а ко мне иногда кто-то и приходил, например, жившие тогда в Лондоне Ира Ратушинская и Игорь Геращенко, во-вторых, подключились к коммутатору, не зная, что я толком не умею им пользоваться и, главное, следили за моим распорядком дня и прогулками.

Но, тем не менее, с общественной точки зрения важнее было другое, где я далеко не уверен в правоте принятого мной решения. Однажды мне передали, что со мной хочет встретиться Рупрехт Мэрдок. Я плохо себе представлял кто он такой – в СССР было мало сведений о ком бы то ни было. Знал, что он владелец газеты «Таймс» и там в это время были какие-то проблемы у редакции с владельцем, знал, что ему принадлежит еще несколько десятков газет, в основном в Австралии и четыре десятка спутников – телевизионный канал «Sky-news».

Когда мы приехали почти в центре Лондона к какой-то гигантской усадьбе окруженной стеной и вошли в ворота, сперва я не мог понять почему меня так долго ведут по какому-то длиннющему гаражу – лишь потом оказалось, что именно это был вход для почетных гостей – нас вели мимо фантастической коллекции «Роллс-ройсов» разных лет выпуска и моделей, пятьдесят или семьдесят машин из коллекции Мэрдока. Но я, никем не предупрежденный, не был способен понять их красоту и редкость.

Оказалось, что Мэрдок пригласил меня для того, чтобы предложить редактировать его газету в Москве. Потом я понял, что его конкурент Макмиллан, издававший (естественно, на советские деньги) труды Брежнева в Англии, в Москве начал издание русского варианта своей газеты «We» – «Мы» и Мэрдок не хотел отставать и отдавать ему Советский Союз.

Для меня это было полной неожиданностью, к тому же я был очень независим и считал, что если не хочу зависеть от газеты «Правда», то зачем мне зависеть от Мэрдока (не понимая существенной разницы в форме этой зависимости), у меня были свой журнал «Гласность», агентство «Ежедневная гласность» и десяток корреспондентов, ездивших по стране с видеокамерами. Я отказался, сказав, что мне было бы интереснее получить доступ к одному из его спутников для передачи нашей видеоинформации по всему миру. Живой невысокий человек в теннисной рубашке тут же потерял ко мне интерес, позвал какого-то помощника, занимавшегося телевидением и ушел так же быстро, как и вошел. Главное, чего я не понимал, отказываясь от предложения Мэрдока, что издание большой европейской газеты в Москве могло бы существенно изменить политическое положение в стране, резко усилить возможности демократического развития, влияние и потенциал сторонников возвращения России к европейскому пути развития.

Впрочем, когда сегодня я об этом думаю, то временами прихожу к выводу, что ничего изменить было невозможно. Меня, поскольку со мной нельзя было договориться, просто через год бы уж точно убили, газету, как радиостанцию «Свобода» нашпиговали бы людьми КГБ и все пошло бы так же, как оно и пошло. С моей точки зрения, Комитет государственной безопасности в борьбе с демократией далеко не использовал все возможности и готовность на все, которыми он в достатке располагал.

В Лондоне я опять обедал с владельцем агентства «Рейтер» лордом Томпсоном, который в Нью-Орлеане обдумывал как помочь «Гласности». Было это в одном из самых закрытых лондонских клубов и, возможно, впервые в его истории в него была допущена женщина – Алена Кожевникова, переводившая меня, что вызывало нескрываемое удивление у остальных. Но теперь это был уже обычный вежливый обед. Когда я встретил лорда Томсона через пару лет в Москве, он узнал меня уже с большим трудом.

Завершая свои выборочные рассказы о встречах на Западе, было бы неверно не упомянуть о еще одной, более поздней, поездке в Испанию.

В декабре девяностого года мне в Москву позвонил из Мадрида уже хорошо знакомый мне и говоривший по-русски испанец, который уже не раз был в центре конференций и встреч, посвященных переменам в Восточной Европе. Поскольку я уже в Испании был раза три, мы были в хороших отношениях. На этот раз он опять меня пригласил на конференцию в Мадриде о правах человека в Восточной Европе. Я согласился приехать и он сказал, по обыкновению, что билеты на самолет будут заказаны и ждать меня в Шереметьево. Советские граждане не имели права пользоваться иностранной валютой, а соответственно и не могли купить билеты зарубежных авиакомпаний. С визами в Москве все прошло на редкость легко, но когда я приехал в аэропорт, меня ждала некая неожиданность. Билет оказался на «Boing – 747», а эта модель имеет внутренний второй этаж – небольшой салон клиппер-класса. Именно в этот салон и был заказан мне билет, который, следовательно, стоил в два-три раза больше обыкновенного и правозащитные организации не заказывают таких билетов. Тем не менее я с удивлением поднялся в салон и обнаружил там Анатолия Собчака – только мы с ним со скамеечками для ног и пледами летели в этом салоне.

В это время Крючков настоял на введении, если уж не военного положения, то хотя бы совместного армейско-милицейского патрулирования улиц. Распоряжение об этом вступило в действие, но в Москве в нем не было никакой необходимости – никаких беспорядков в городе не было – и нам удалось добиться, чтобы оно не применялось, но, как сказал Собчак, в Ленинграде патрулирование по улицам идет и никаких проблем не вызывает. С этими разговорами мы прилетели в Мадрид. Я уже упоминал о Собчаке в связи с событиями в Тбилиси. Что-то в его деятельности я понимал уже тогда, что-то стало ясно позже (в разговорах с Яковлевым, воспоминаниях Николая Рыжкова, информации о его вступлении в КПСС в конце 1988 года), так или иначе большого доверия он у меня не вызывал, но то, что происходило в Мадриде, превзошло все мои ожидания.

Положение было очень напряженным. В самом разгаре была «война в заливе». Кувейт и Испания как бы объединены Средиземным морем и было видно, как серьезно здесь к этому относятся: в аэропорту – танки, я впервые вижу в Европе полицейских с автоматами.

На следующий день начинается конференция, на которую кроме нас с Собчаком, приглашен из-за границы только польский сенатор Збигнев Ромашевский, приехавший с женой – Зосей. Мы с ним давно знакомы, однажды я даже пару дней ночевал у него в Варшаве, именно Збигнев по сути дела и сверг Ярузельского. Когда его, известного физика и члена КОС-КОР'а, освободили из тюрьмы после введения военного положения, он поехал в США, где у американских поляков собрал изрядный фонд помощи задержанным и уволенным с работы за участие в митингах и демонстрациях. В результате уволенные стали вместо зарплаты получать деньги из фонда, а демонстрации стали такими массовыми, что Ярузельскому пришлось уйти в отставку. Збышек недолго был директором радио и телевидения Польши, но его немедленно снял Лех Валенса после обнародования подписки нового президента Польши о готовности сотрудничества с госбезопасностью с кличкой «Болек» (естественно, при советской власти).

Сама конференция в Мадриде была какой-то очень необычной. Мы втроем и с нами трое испанцев сидели за столом на сцене и последовательно день за днем обсуждали разные темы о переменах и правах человека в Восточной Европе, а нам внимал огромный тысячный зал, совершенно не принимавший в этом участия. Обычно так правозащитные конференции не проводят.

Но самое удивительное началось, когда испанцы попросили меня председательствовать и Собчак день за днем начал ставить меня в какое-то совершенно неудобное положение. Скажем, как ведущий, я первым говорил довольно обычные, если не банальные для правозащитника вещи о положении в Европе, в частности и о войне на Ближнем Востоке. Что-то говорит Ромашевский, что-то поочередно испанцы, но среди других есть выступление Собчака и он говорит, что в Советском Союзе и народ и руководство страны безмерно любят Саддама Хусейна и весьма вероятно оказание ему военной помощи в захвате Кувейта. И это говорится в стране, где война в Персидском заливе воспринимается почти как своя, как нечто очень близкое и опасное, а главное, совершенно не соответствует действительности. В Советском Союзе в это время ни правительство, ни военные, ни тем более общество совершенно не думают о помощи в агрессии Саддаму Хусейну, в стране вообще совсем другие заботы. Был, правда, полусумашедший генерал Филатов, который в журнальчике «Старшина – сержант» писал нечто подобное, но он был единственным на всю страну.

Но в результате мне, ведущему, приходилось комментировать докладчика, успокаивать испанцев, говорить, что это очень редкое в Советском Союзе и совершенно личное мнение г-на Анатолия Собчака.

Но на следующий день все становится еще краше. Речь идет о положении в Советском Союзе и, естественно, все говорят о недавнем самом крупном тогда событии – захвате десантниками Вильнюсской телебашни и убийстве тринадцати журналистов. Все говорят, в том числе и я во вступлении, что это ужасно, о неясности участия в этом Горбачева, но когда очередь доходит до Собчака, он говорит дословно следующее:

– Если вообще стоит говорить о событиях в Литве, надо иметь ввиду, что преступления в области прав человека, совершенные нынешними, так называемыми правительствами прибалтийских республик, далеко превосходит все, что совершил даже Сталин в Советском Союзе.

И я опять вынужден говорить, что это личное мнение господина Собчака и оно не подтверждается никакими фактическими данными. Кроме сути того, что говорит Собчак, я сам оказываюсь в странном положении – не вполне прилично, когда ведущий начинает комментировать, да еще и резко критиковать, докладчиков, но кроме меня это просто некому сделать.

Я ничего не могу понять, за завтраком в гостинице мы со Збышеком и Зосей перестали Собчака пускать к себе за столик, но с него как с гуся вода. На третий или четвертый день в перерыве я говорю знакомому испанцу, что не могу понять поведения Собчака и что мне, как ведущему, непристойно комментировать чужие доклады. На что слышу очень странный ответ:

– Да вы, господин Григорьянц, просто не замечаете, кто сидит в первом ряду. Там только советские дипломаты.

И я смотрю в зал и вижу, что весь первый ряд, действительно, занят русскими, причем на первый взгляд зачастую не дипломатами, и у многих на коленях блокноты. Их совершенно не интересует все, что говорю я, Ромашевский, испанцы, но они записывают каждое слово Собчака, и он, незадолго до этого вступивший в КПСС, говорит только для них. Сдает экзамен.

Конференция, слава Богу, заканчивается, у нас с Ромашевским какие-то не очень значительные встречи, у Собчака – почти на правительственном уровне. Очень информированная в то время, благодаря замечательной корреспондентке в Москве Пилар Бонет, газета «Эль Паис» выходит с большой статьей о Собчаке, как о президенте СССР в самом ближайшем будущем.

Вернувшись в Москву, я зашел в «Московские новости», рассказал Егору Яковлеву об экзамене на пост президента России, который сдавал в Мадриде Собчак, и предположил, что газете следовало бы сообщить советским народам о том, что вскоре у нас может появиться новый очень любопытный президент. Яковлев ответил, что ничего печатать он не может, потому что Собчак – один из учредителей газеты, и вообще он – одинокий волк, который всюду ищет поддержку. О том, что произойдет в августе мы и предположить пока не могли – думаю, что Собчак с серым кардиналом Путиным за спиной, был запасной и неиспользованной картой Крючкова на случай, если паче чаяния, путч увенчается успехом.