Текст книги "Гласность и свобода"

Автор книги: Сергей Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Элен была вдовой замечательного скульптора графа Замойского, мэром в своем маленьком городке и профессором русской литературы в Тулузском университете. У нее было два «жука» Ситроэна – один новый – ему было пятнадцать лет, другой – старый, двадцати пяти лет, но местные крестьяне очень зажиточные, ездившие на дорогих больших машинах, очень почтительно ее называли «мадам конт» или «мадам профессóр» и, по-видимому, действительно очень любили. Да это было и немудрено – добра Элен была необыкновенно, а с Россией ее связывало гораздо больше, чем специальность. В ранней молодости она танцевала у Сержа Лифаря и была просто влюблена и в него и в русский балет, изучала русский язык в Париже в институте Восточных культур, а когда ее отец – дипломат Пелетье – стал военно-морским атташе Франции в Советском Союзе не только приехала с отцом в Москву, но и добилась разрешения учиться на филологическом факультете Московского университета. Здесь КГБ и поручил Андрею Синявскому следить за юной француженкой и попытаться соблазнить ее. С некоторыми неясностями Синявский сам описал это в книге «Спокойной ночи». Таким образом у нас с Элен были очень давние общие знакомые. Впрочем об Андрее Донатовиче говорить она не любила, зато через пару дней со смущением мне сказала:

– Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но перед вами у меня гостила Светлана Иосифовна.

Я промолчал и не стал спрашивать, познакомил ли их Синявский, хотя помнил рассказы Марии Васильевны Розановой об этом, да и «Спокойной ночи» уже читал.

Элен старалась меня развлечь, возила в Альби к дивному собору и замку графов тулузских, где была замечательная коллекция вещей Тулуз-Лотрека и редчайших французских художников семнадцатого века, в один из дворцов Бурбонов, с которыми была в родстве и ее ветхий «жучок» очень забавно смотрелся в торжественном парадном дворе замка. Там нас кормили обедом и вспоминали какие из портретов их родственников висят в Эрмитаже. Особенно забавной была поездка в один из женских монастырей Тулузы, где жила уже уехавшая из СССР редактор героической «Хроники литовской католической церкви», материалы которой мы использовали и в «Бюллетене «В» в начале 80-х годов и в «Гласности». В монастыре тоже пришлось рассказывать о положении в СССР, человек пятьдесят монахинь и прихожан выслушали меня вежливо, но без большого энтузиазма, но под конец, настоятельница отвела меня в сторонку и тихо сказала:

– Вы не должны так говорить о Горбачеве, вы слышали – он ведь недавно встречался с Папой и мы точно знаем, что он – тайный католик.

Я не спорил, но к КГБ, информация которого доходит до женского католического монастыря в Тулузе, начал относиться с несколько большим уважением.

Но, главное, я каждый день рано вставал, прилежно работал и к концу месяца написал страниц сто. Привез их в Париж и несмотря на настояния издательства отказался их отдать для перевода. Писать о том, что я был в тюрьме, рассказывать о голодовках и сломанной охранниками в Чистопольской тюрьме руке мне было неинтересно, не рассказами о тюрьмах я был занят.

Надо было писать о том, что происходит в Советском Союзе о том, что за розовыми рассказами о все растущей демократии ручьями, если не реками, льется кровь в Сумгаите и Фергане, Баку и Тбилиси, уже был убит не только наш печатник, но и очень дружный с «Гласностью» Петр Сиуда, одного за другим убивали профсоюзных лидеров на Донбасских шахтах, с того дня, как было объявлено о выборе президента СССР я уже не сомневался в том, что судьба так удачно для КГБ и Политбюро умершего Андрея Сахарова тоже была характерна для нарождающейся демократии.

Но дело было не только в том, что все это нужно было знать – знал-то я как раз больше других, но все это нужно было не только доказать, но и объяснить. А это была совсем не простая задача. Даже тогда, когда я сам, наконец, многое смог понять – к лету 1990 года, даже в СССР практически никто не хотел понимать, что в стране КГБ и его компания прокладывают себе путь к власти. Когда я в интервью журналу «Индекс цензоршип» в Лондоне сказал, что СССР разваливается на части редактор не только не поверил, но и не опубликовал моего интервью (о чем потом очень жалел). Еще лет через пять или шесть политический обозреватель «Интернейшнл Херальд Трибьюн» вдруг решил написать статью обо мне. Специально приехал в Москву, поговорил, и на первой полосе поместил очень доброжелательную статью. Но кончалась она тем, что все у Григорьянца хорошо, одна есть проблема – он всюду видит КГБ. Уже весь аппарат Ельцина состоял из сотрудников «комитета», один Путин еще не пришел к власти, а и в России и заграницей меня с легкой издевкой все спрашивали:

– Где вы видите КГБ, его нет уже давно и в помине.

Собственно, говорить и писать то, что было неприятно или непонятно другим для меня не составляло труда – основная проблема была в другом: от меня ждали не только критики того, что происходит в стране, но анализа, основанного на документах, свидетельствах, бесспорных доказательствах, а, главное – подкрепленной реальными возможностями позитивной программы дальнейшего развития России. А именно этого я дать и не мог.

По характеру своему я с отвращением относился к любым массовым мероприятиям, общественной деятельности в любых (а в СССР еще , как правило, сомнительных или прямо враждебных организациях). Я никогда не выступал на митингах, когда в конце 1987 года Алексей Мясников собрал тысячу человек в каком-то кинотеатре для выдвижения меня в депутаты Верховного Совета, я просто не пришел на это собрание, потому что мне трудно было бы объяснять, что я не хочу быть депутатом, не хочу оказываться в этой более чем сомнительной на девяносто процентов враждебной мне и демократии в России компании. Соответственно, я не был ни разу ни в одной из многочисленных тогда общественных структур – клубов «Перестройка», «Московская трибуна» и других. То есть если у меня и была самая общая демократическая программа, то не было никакой структуры, способной ее реализовать.

И это, бесспорно, вызывало разочарование у моих собеседников из числа практических политиков. Они, конечно, готовы были мне помочь, как готовы были помогать Сахарову. Но он был в США еще до того, как серьезно начал работать, мы не предлагали никакого плана действий и откровенно уклонялись от содействия и помощи. Чуть позже у демократов будут мощные, хотя быть может, не вполне сформированные организации («Дем. Россия», «Мемориал»), но их руководители сами – Сергей Ковалев, Арсений Рогинский, Александр Даниэль – их уничтожат. А я по своему равнодушию к политике, нелюбви к массовым мероприятиям не понимал, что в этой ситуации сам должен что-то делать в этом направлении. «Гласность» была, конечно, очень массовой, ориентированной на самые различные слои общества, но все же только информационной, позже – правозащитной структурой. Году в 1990 наиболее разумная часть «Демократического союза» добилась решения об объединении с «Гласностью». Понятно, что Новодворская была против и за неделю, через которую должно было оформиться это объединение, создававшее влиятельную антикоммунистическую партию в СССР с моими связями во всем мире и притоком самой уважаемой русской интеллигенции, добилась того, что они не пришли на окончательное обсуждение. Но я не был инициатором этого, соглашался на их предложение, но ничего не сделал, чтобы его реализовать. Не ощущал собственной ответственности за происходящее в стране. Считал, что с меня достаточно говорить правду, давать другим информацию о положении в стране, но я не обязан участвовать в общественных движениях. Никогда не пытался участвовать в работе «Дем. России». В 1992 году предложил Диме Леонову для спасения общественной роли «Мемориала» организовать и подарить им собственную газету (тогда у меня была такая возможность), но Рогинский и Даниэль выгнали Леонова и его сторонников сохранения ведущей роли «Мемориала» в общественной жизни России, из его правления, а я не попытался хоть как-то на это повлиять. Все это и впрямь было соединением отсутствия политического честолюбия с недостатком личной ответственности за демократические перемены в стране.

Я и мог и должен был сделать больше, чем сделал. И не потому, что приоритеты были расставлены неправильно. Вместо того, чтобы пятнадцать лет бороться за выживание «Гласности», надо было создавать новые, с вполне ясными политическими задачами общественные структуры. И, возможно, результаты были бы более убедительными.

Мне сейчас кажется, что с 1990 года мое понимание положения в России было более точным, чем у большинства других русских лидеров демократического движения, но сделал я недостаточно, чтобы это понимание добилось победы в общественной жизни.

Я потом много лет буду обвинять американскую администрацию, многих политиков в Европе, что они начали помогать коммуно-гэбэшной власти Ельцина, что забыли о своем, казалось, основополагающем курсе на поддержку демократического движения, правозащитных организаций, не внешне, а подлинно демократических новообразований. Что они кормили, сделали миллионерами с помощью своих грантов, займов и субсидий десятки тысяч откровенных воров в администрации президента, в большинстве российских министерств и коммерческих структур, где успешно расселись в креслах майоры и полковники КГБ. Я говорил и изредка писал, что они предают собственные идеалы и интересы демократии, что поддерживая, а практически финансируя отвратительную войну в Чечне, разгром российского парламента, авторитарную Конституцию девяносто третьего года они просто подтверждают обвинения советской пропаганды не просто в двойных стандартах, а в циничном и утилитарном отношении к демократическим ценностям европейской цивилизации.

Конечно, они достигали в стратегическом отношении довольно мелких прагматических целей: частичного разоружения России, частичной открытости, ясно видели бесспорное ослабление потенциального противника и полагали, что это достойная цель. Но вскармливали не просто нового врага, а сохранившийся центр мирового терроризма и автократии, резко уменьшили пространство демократии и свободы в мире, да и сами в результате вынужденные вновь защищаться (как мы видим это через двадцать лет) многое из собственных свобод утеряли, о многом в своем и историческом прошлом вынуждены умалчивать, забывать, тем самым увеличивая объем лжи и демагогии в мире.

Конечно, они, как государственные чиновники, и могли общаться лишь к аппарату Кремля, а не русскому народу, как это было в советские годы, когда и диссиденты были так популярны, что пианист Александр Сац в брежневские годы случайно в очереди услышал разговор:

– Говорят, и на водку хотят цену повысить...

– Нет, не смогут – Сахаров не позволит.

А о Буковском в городском фольклоре даже бытовала частушка; впрочем, сочиненная Вадиком Делоне

Обменяли хулигана

На Луиса Корвалана!

Где б найти такую блядь,

Чтоб на Брежнева сменять?

(Володю обменяв на Первого секретаря чилийской компартии, в советской печати называли хулиганом).

Но с годами я понял, что у реально действующих западных политиков не было другого выхода, а русские демократы приезжавшие к ним (Сахаров, как я уже писал, для него слишком рано, вскоре – я, слишком мало понимавший, несколько позже – Ковалев, Старовойтова) не могли, при всем их к нам сочувствию не вызывать у них разочарование. О Сахарове я уже писал, сам я в те год-два, когда был единственным демократом, вырвавшимся из перестроечного Советского Союза тоже отказывался от всякой помощи, а, главное – безудержно критиковал и разоблачал советские власти, но не предлагал механизма, не располагал возможностями улучшить складывавшееся положение. Ковалев и Старовойтова сперва были просто сотрудниками Ельцина, а когда опомнились, увидели все вплоть до Чеченской войны на деле, тоже могли лишь критиковать российские власти.

Как я уже писал не только западные политики, но и диссиденты, демократы решили играть на «чужом поле» в Верховном Совете, Государственной Думе, аппарате президента. Сахаров придя в Верховный Совет обращался к народу, призывал к всеобщей забастовке, другим действиям. Остальные диссиденты (почти все) лишь уничтожали то, почти сложившиеся в конце 80-х годов демократическое, народное движение, которое и могло быть единственной опорой перерождения России. Но их сумели убедить в том, что демократия (всего лишь с некоторыми недостатками) уже победила и задача лишь в ее улучшении.

Хотя Старовойтова и сопротивлялась уничтожению «Дем. России», но сама мощную партию сохранить не смогла и обладала, как и запаздало поумневший Ковалев, только сохранившимся личным авторитетом и известностью. Да еще к тому же сложившейся известностью, полученной как плату в значительной степени за счет сотрудничества и слишком длительной поддержки (и это многие понимали) всех действий президента и Гайдара, против которого теперь они выступали.

– Эти коммунисты не такие уж плохие ребята, – говорил помощник Госсекретаря Строуб Тэлботт, хорошо понимая, что это за демократы у Ельцина (как меня возмущала в те годы это фраза!).

– Мы думали, что они украдут процентов тридцать наших денег, но они воруют все сто, – говорил мне фон Хееринг – чиновник ЕЭС, ответственный за уничтожение запасов ядерного оружия, из шотландской семьи приехавший в Россию в XVIII веке, бежавший после семнадцатого года, но девочки в семье говорили по-русски лучше, чем во многих русских семьях заграницей.

Но «Гласность» в Москве и «Русская мысль» в Париже продолжали бороться, все более кровавая «демократия» Ельцина ничего у нас кроме омерзения и ужаса не вызывала, но после 92-93 года это уже были жалкие островки и несколько добиваемых организаций в провинции мы были уже почти без всякой поддержки у вновь перетрусивших либералов и демократов и встречали, с обидой, все меньше понимания в других странах. Впрочем, я сильно забежал вперед.

В Нью-Йорке и Вашингтоне в ближайшие годы я был несколько раз и все повторялось по-прежнему. Даже, если это не были просто общеполитические беседы: вице-президент Соединенных Штатов спортивный Дэн Куэйл спрашивал меня, чем он может помочь «Гласности», а мне нечего было ему сказать. То же мне предлагал всесильный и легендарный председатель АФТ-КПП Лейн Кэркленд, забавно, что он же предложил мне встретиться с Лехом Валенсой и на этой первой нашей встрече Лех меня уговаривал отказаться от критики Горбачева. Предлагал помочь «Гласности» сенатор Эдвард Кеннеди, а я никогда ничего не просил не из гордости или преувеличенного национального самосознания, а просто потому, что очень трудно было выработать действенную стратегию в этом столь сложном положении. Андрей Дмитриевич мне рассказывал, что для него, кажется, тоже в «Уолдорф-Астория» Велиховым был устроен ужин, где богатейшие люди в США спрашивали, чем они могут помочь ему и России. И Сахаров отказался от нее (или был не в состоянии сформулировать) какой могла быть эта помощь. Вспоминаю даже простейший случай – соглашение о совместной работе «Хэритидж Фаундейшн» – знаменитой и первой американской правозащитной организацией, основанной Элеонорой Рузвельт, и фондом «Гласность». Как плату за подписку на журнал и ежедневную сводку новостей ими были положены на тут же открытый счет в «Chase Manhatten Bank», десять тысяч долларов – деньги небольшие, но и не маленькие по тем временам. Но я совершенно не умел пользоваться выданной мне чековой книжкой и деньги так и пропали, уйдя на оплату обслуживания вклада. Да и как могло быть иначе у человека впервые выпущенного из Советского Союза, а перед тем еще и проведшего двенадцать лет в тюрьмах и ссылке.

Все бы, конечно, со временем наладилось – и я бы постепенно чему-то научился, да и помощники появились бы не только понимающие, как действует в России КГБ, но времени для этого уже не оставалось – борьба внутри страны становилась все более сложной и ожесточенной и противник был к ней гораздо лучше подготовлен. Наше преимущество было в одном: мы и в тюрьме и на относительной воле готовы были умереть, а КГБ хотело жить и наслаждаться жизнью. А это очень сужает возможности.

В мозговом и политическом центре США «Counsel of Foreign Relations», выступая через неделю после Шеварднадзе, я, естественно, более реалистически описывал положение в Советском Союзе, говорил о положении в Прибалтике, Средней Азии и на Кавказе, о возможностях развала страны, но не сразу понял, что пусть и постоянно лгущий, но неуклонно и неожиданно для американцев во всем уступающий Горбачев (как потом Ельцин и КГБ) в конечном итоге казался тогда важнее для государственных интересов США, чем победа бесспорной демократии в рушащейся коммунистической империи. Подобное выступление перед политико-финансовым руководством США в знаменитом зале гостиницы «Уолдорф-Астория» у меня почти сорвалось из-за опоздания на час переводчицы – на этот раз это была бывшая жена советского дипломата, попросившего об убежище в США Митрохина, но суть его была примерно та же. И все же все эти встречи, выступления, обеды (на одном из них рядом со мной сидел Шевченко – самый известный советский перебежчик – в прошлом заместитель генерального секретаря ООН) – все же, конечно, в первую очередь проводились не для того, чтобы разобраться во всех подробностях в положении в СССР, а для того, чтобы решить – на кого же все-таки нужно ставить в Советском Союзе. Конечно, я вызывал гораздо больше доверия и просто доброго к себе отношения, чем коммунисты, Шеварднадзе и уже появляющийся на Западе Ельцин. Но я приезжал на эти встречи один, а не только Шеварднадзе, как министр иностранных дел, но уже и Ельцин ездили с хорошо подготовленной группой референтов и помощников. И пусть в Лондоне никто не доверял наскоро перекрашивающемуся (или перекрашиваемому) в демократа Ельцину, поражались тому, насколько он не способен вести себя прилично и по свински напивается в гостинице (его, как и меня, переводила Алена Кожевникова и со смехом мне это рассказывала), но было очевидно, что за ним уже есть бесспорная причастность к власти в СССР и хорошо организованные многочисленные митинги, а я ни к власти, ни к митингам отношения не имею.

Зато ко мне в гостиницу «Мэйфлауэр» внезапно пришел Юра Милко – когда-то просто молодой человек из Киева, как-то очень активно посещавший Сергея Параджанова. Потом он давал нужные обвинению показания обо мне после первого ареста. И очень странным образом защищал гебиста внедренного к Сергею, чтобы собрать материалы для его ареста:

– Он ведь не стукач, он – профессионал, сотрудник.

Юра непонятным образом женился на американке и сразу же выехал в США – это в 1975-м году. Теперь, как выяснилось, он оказался переводчиком в госдепартаменте и предложил мне выступить перед его коллегами и учениками. Но мне почему-то не захотелось. Теперь я иногда думаю, что, может быть, приход ко мне Юры был осторожным мне напоминанием «комитета» и о своем присутствии в этом мире. В тот же первый приезд в США, летом восемьдесят девятого года мне был предложен грант в сто тысяч долларов для разработки проекта новой конституции СССР. Я и от него отказался. Во-первых, не чувствовал себя достаточно компетентным для такой серьезной работы, а того круга блистательных русских и европейских юристов, который позже образовался вокруг «Гласности», тогда еще не было. Во-вторых, знал, что Андрей Дмитриевич серьезно занят этой работой (его проект Конституции, кажется, даже не опубликован) и совершенно не хотел конкурировать с Сахаровым. Через год в США как-то оказался розовощекий и двадцатипятилетний Олег Румянцев, его переводчицей оказалась та же, что и у меня, – Людмила Торн, которая, по-видимому, и привела его в те же фонды. Румянцева ничто не удерживало, грант он получил и вскоре в СССР появился новый крупный специалист в области конституционного права и один из авторов Российской Конституции.

Встречи и совместная работа с Юрием Ярым-Агаевым – директором «Центра за демократию» и издателем журнала «Гласность» по-английски оказались недолгими и, пожалуй, неудачными. Конечно, Юрий в отличие от многих американцев (в том числе и весьма влиятельных) совершенно не думал, что мы, освобожденные из советских тюрем, станем как Нельсон Мандела в Южной Африке руководителями страны, понимал, что в Африке это произошло в результате народного и международного давления, а в СССР, это государственный проект реализуемый КГБ и Политбюро. При этом Ярым-Агаев делал все, что от него зависело, чтобы я мог на встречах в Вашингтоне и Нью-Йорке попытаться объяснить эту разницу. Но возможности его не были безмерно велики, а сам Центр, так красочно описанный Ионой Андроновым, был так беден, что ночевал я на раскладушке в его единственной комнате. Проблема оказалась в другом: Ярым-Агаев, не имея журналистского опыта, плохо понимал мир средств массовой информации, а еще хуже – меня, может быть потому, что не имел тюремного опыта.

Быстрый рост тиража: от пятисот до двенадцати тысяч экземпляров, подписка на него уже не просто каждой американской редакции, но и по несколько экземпляров – в различные отделы, скажем, в газете «Нью-Йорк Таймс», вскружили Юрию голову и привели к мысли, что и журнал «Гласность» и сам «Центр для демократии» превратятся в Соединенных Штатах в главный источник сведений об СССР, что все начнут обращаться за хроникой, за комментариями именно к нему. Но советский мир и информационный и интеллектуальный, конечно, не ограничивался только тем, что печатала «Гласность» или шло в сводке новостей «Ежедневной гласности». К тому же «Гласность» оказалась уж слишком радикальной для такой широкой аудитории. Для решения новой глобальной задачи Юрию надо было «расширить» журнал. И мне в Нью-Йорке был показан очередной номер, где одна из статей – кажется, вполне приличная, – была из «Московских новостей». Я сказал ему, что мне это не нравится, что я не могу сохранять свою подпись в номере, в котором помещены статьи из других изданий. Юрий пообещал мне, что этого больше не будет. Его мечты были неосуществимы в принципе: любое серьезное средство массовой информации содержит собственных корреспондентов именно потому, что у него есть отличная от других картина мира и пользоваться в серьезных объемах чужой информацией не может и не хочет. В особенности надежды Ярым-Агаева были не реализуемы со мной, да еще так, как он нахрапом попытался это сделать.

Месяца через два после нашего разговора и его обещания я еще (после ряда других поездок) или вновь приехал в Париж, и получил на адрес «Русской мысли» объемистую бандероль, где было около десятка экземпляров нового номера английского издания «Гласности», и где материалы, перепечатанные из «Московских новостей» и «Огонька», занимали уже треть объема. Я тут же позвонил Ярыму:

– Вы нарушили данное мне обещание и я сниму свою подпись под журналом.

– Ну, если не хотите, я оставлю вашу подпись только под материалами «Гласности».

– Но тогда должно измениться и название созданного диссидентами журнала.

Это в планы Ярым-Агаева не входило, я же не собирался участвовать ни в каком дайджесте с правительственными советскими изданиями, пусть даже и с либеральным уклоном. Два года назад мне это предлагал Синявский и я уже тогда, только выйдя из тюрьмы, и совсем почти ничего не понимая, от этого отказался.

В тот же день я написал одинаковые короткие письма спонсорам американского издания журнала о том, что так как издатель помещает в журнале материалы, не соответствующие направлению журнала, я снимаю с него свою подпись и настаиваю на изменении его названия.

Копирайт на материалы русского журнала «Гласность» мы сознательно не ставили даже формально хотя бы потому, что не могли платить авторам. Так что перепечатывать их мог кто угодно невозбранно. В том числе и Ярым-Агаев. Но, конечно, больше никаких грантов на издание журнала он не получил.

Что же касается Синявского, то мое, первоначально очень доброе, основанное на знакомстве с начала шестидесятых годов, отношение к нему начало постепенно, но очень заметно меняться. Подробно писать о Синявском здесь не хочу – я сделал это в специальной главе книги «Полвека русской перестройки», но две его статьи конца восьмидесятых годов неприятно поразили меня (я же ничего не узнавал о нем – в тюрьме) и заставили меня и в «Русской мысли» и в «Гласности» на них ответить.

Синявский писал в первой же статье, напечатанной в СССР в «Аргументах и фактах» (Сахарову не дали в первый год напечатать ни одной статьи в государственной печати, эмигранту Синявскому – пожалуйста), что самые счастливые годы своей жизни он провел в лагере. Это можно было понять с точки зрения литератора – я это тоже чувствовал – безумное богатство языка, судеб, психологий. Но это было бесспорно подло в понимании сотен тысяч нелитераторов, к которым и была обращена газета – в политических и уголовных лагерях еще находились тысячи политзаключенных и это не было для них счастьем, да и льготных условий, как Синявскому, им в лагерях не создавали. Синявский писал, что эмиграция, так же как коммунисты, не понимают его творческого начала, не допускают возможности писать в лагере книги о Пушкине и Гоголе. Я отвечал, что его эстетизм уравнивает палачей и их жертв, свободу и концлагеря и это уж слишком для нашего трагического времени.

Статья Синявского в «Либерасьон» называлась «Горбачев – диссидент №1 в СССР», а я писал, что у генсека своя компания – Чебриков, Крючков, у нас своя – погибшие в тюрьмах КГБ в соседних со мной камерах Морозов и Марченко – моя новая статья в «Русской мысли» и в «Гласности» называлась «Зачем вам это нужно, Андрей Донатович?». Я действительно был удивлен, еще не прожил месяц под Тулузой у Элен Замойской, еще не прочел его книгу «Спокойной ночи» с внятным, хотя и неполным рассказом о сотрудничестве с КГБ этого, казалось бы, лидера демократического движения в СССР.

Впрочем, во Франции продолжалась напряженная до предела жизнь. Генеральный деректор «Радио Франс Интернасьональ» – французского государственного вещания для заграницы – в первую очередь для Канады, Алжира и других бывших французских колоний, но при этом и с большой русской службой – после нескольких моих интервью для них – внезапно предложил «Гласности» заключить соглашение с RFI, по которому в Москве нами создавалось совместная радиостанция. Все оборудование для нее давали французы, всю редакционную и информационную работу осуществляла «Гласность». Был подписан договор о намерениях, торжественно отпразднован в ресторане «Наполеон», но я, считая, что он лишь дополняет уже работавшие фото и телевизионные группы «Гласности» совершенно не представлял себе, что необходимо для открытия собственной радиостанции.

Приехав в Москву выяснил, что для этого по меньшей мере необходимо получить государственное разрешение на использование частот. Поговорив с парой ответственных за это чиновников в Совете министров я понял, что частоты, если и могут быть мне выделены, то с таким контролем и на таких условиях, которые «Гласность» превратят в очередную советскую редакцию.

Но незадолго до этого началось вещание новой, либеральной и в глазах многих совершенно свободной радиостанции «Эхо Москвы». Я пришел в их небольшую редакцию на Никольской и попробовал обсудить с Сергеем Корзуном – тогда главным редактором и основателем новой радиостанции, вопрос об объединении, о совместной работе «Эха Москвы» и радио группы «Гласность». Корзуну, естественно, было очень заманчиво получить бесплатно комплект нового французского оборудования, да еще в той русской чудовищной нищете девяностого года, к тому же и корреспондентская сеть «Гласности» была раз в десять больше, чем у маленького «Эха», не говоря уже о репутации, как в Советском Союзе и во всем мире. Но Сергей достаточно ясно понимал, что изменить что-то в позиции «Гласности» ни он, ни кто-нибудь другой не сможет и осторожно намекнул, что «Эхо Москвы» ведет передачи с военных, как он сказал, на самом деле гэбэшных бывших глушилок западных радиостанций в районе метро Сокол. И что те, кто дал им в КГБ эти передатчики вряд ли захотят, чтобы их использовала «Гласность». Оказалось, что и радиостанция – это очередной подарок, который я не то чтобы не хотел, но не был способен принять.

Зато по-прежнему был способен нарушать почти незыблемое спокойствие европейских чиновников, которые тихо радовались своей размеренной и обеспеченной жизни. В эти месяцы в Страсбурге, в соответствии с велением еще не ушедшего времени Европейский парламент проводил большой конгресс о правах человека. Из России был приглашен я, из Израиля приехал, в это время уже, кажется, министр Толя Щаранский. Толя по доброте своей не протестовал, когда его так называли лагерные и тюремные соседи, хотя для всех остальных он, конечно, был Натаном. В отличие от него жесткий и мужественный создатель украинского демократического движения «Рух», вскоре убитый, как и многие из нас, Вячеслав Черновил очень возмущался, когда его называли (как было и в паспорте) Черноволом.

– Что вы меня русифицируете. Я из украинской, а не русской семьи.

С некоторым удивлением мы обнаружили, что в русской секции, где мы должны были выступать и работать, председательствует академик Кудрявцев – директор Института государства и права в Москве. В «Гласности» мы уже успели опубликовать его «внутренние рецензии» для КГБ СССР на книги моего соседа по Чистопольской тюрьме Жени Анцупова. На основе этих рецензий Женя и получил семь лет заключения. Толя, естественно, говорил о положении и выезде из СССР евреев, я – о множестве других проблем, что было совершенно не интересно английским, французским, немецким профессиональным дипломатам. К тому же под конец я спросил, как может председательствовать в нашей секции человек, прямо сотрудничавший с КГБ и по заключениям, которого оказались в лагерях и тюрьмах СССР немало политзаключенных. Никто, кроме Щаранского, меня не поддержал, больше того, было видно, как раздосадованы европейские чиновники моей непристойной выходкой. Они спокойно заняты серьезным вопросом о правах человека с хорошо воспитанным и образованным человеком, а тут к ним пристают с какими-то тюрьмами и КГБ. Кудрявцев подозвал своего помощника, тот куда-то сбегал, вероятно, проконсультировался по телефону и пришел с ответом и академик медленно и веско сказал, что раньше у него действительно бывали ошибки, но теперь он многое пересмотрел и понял и только это и хочет ответить господину Григорьянцу.