Текст книги "Гласность и свобода"

С помощью слежки и прослушивания всех наших квартир содержание первого номера было хорошо известно сотрудникам КГБ еще до того, как мы успели отпечатать первые десятки экземпляров и провести пресс-конференцию. Впрочем, накануне мы и сами демонстративно послали макет журнала в ЦК КПСС, но судя по серьезности реакции, ее подготовка началась раньше.

Среди хроники первого номера было сообщение о том, как с применением грубой силы была разогнана на Гоголевском бульваре выставка художников-пацифистов. Но уже за два дня до официального выхода нашего журнала «Комсомольская правда» не только сообщила об этом же, но еще и о фантастической реакции властей якобы по жалобе врачей, осмотревших пострадавших художников. Майор – начальник отделения милиции и, видимо, курировавший его подполковник из управления были уволены за «превышение власти». Было ясно, что не врачи были инициаторами публикации в «Комсомольской правде» и таких решительных действий руководства МВД. КГБ и впрямь успешно руководил процессом перестройки. Уже в том же №2-4 «Гласности», где была моя, первая в СССР, статья о «прикладной» работе КГБ, среди множества хроникальных заметок и статей по сути своей на ту же тему, была и удивленная статья Хендрика Джорджа о том, что сотрудники Международного общества по правам человека впервые смогли встретиться в Вене с официальными советскими лицами, провести с ними довольно долгие переговоры, передать материалы о продолжающихся в стране нарушениях подписанных Советским Союзом международных договоров и Хельсинкских соглашений. Джордж пишет, что один из дипломатов был очень агрессивен и неуступчив, но зато другой (Юрий Колосов – заведующий отделом прав человека МИД СССР – появился такой отдел) был очень доброжелателен, жаждал новых встреч и, вообще, во многом готов был идти навстречу. Единственное, чего не знал Хендрик Джордж, что неуступчивый дипломат был обычным сотрудником советского МИД'а, а Колосов – генерал КГБ, до этого широко известный резидент КГБ в Италии, специально откомандированный в МИД для создания благоприятного имиджа перестройки. В Париже над созданием демократической репутации Горбачева работали Юрий Жуков и Андрей Синявский.

Впрочем, на первый взгляд тираж «Гласности» был так ничтожен, что не мог иметь большого значения – мы могли отпечатать сперва на пишущих машинках, потом – тайком на ксероксе только сто экземпляров. Но все эти экземпляры попадали не к читателям, а к людям, которые фотоспособом, на пишущих машинках, на тогда примитивных принтерах компьютеров и, если удавалось, на все еще находившихся под государственным контролем, в опечатанных комнатах, ксероксах размножали специально для этого полученный ими экземпляр. Не прекращавшиеся передачи по нашим материалам всех зарубежных радиостанций на русском языке – «Гласность» года на два стала корпунктом радио «Свободы» в Москве, ругань по нашему адресу чуть ни каждый месяц «Вечерней Москвы», «Известий», «Труда» и других газет лишь способствовали популярности. Однажды журнал «Юность», где я когда-то раньше работал, с его пятимиллионным тиражом перепечатал важную статью Андрея Шилкова о деле социалистов. К тому же многие номера журнала переводились и появлялись в «Самиздате» на армянском, эстонском и литовском языках. Наконец, «Русская мысль» в Париже не просто перепечатывала в качестве вкладки каждый номер «Гласности», но еще и издавала их мельчайшим шрифтом на тонкой бумаге для пересылки в СССР в почтовых конвертах. И такие же издания делались по-польски, по-румынски и на венгерском языках. А были еще и переводы номеров «Гласности» в СССР и заграницей на армянский, эстонский, немецкий языки. Кроме того тогдашний министр Франции по правам человека Бернар Кушнер выделил деньги для роскошного издания «Гласности» по-французски. Подборку из журнала издавали в качестве приложения «Globe» и «Ottavagiorno» в Италии. Отдельные номера «Гласности» были изданы, кажется, в Берне по-немецки, а каких-то переизданий я уже не помню, да и почти ничто (из того, что доходило) не сохранилось после четырех полных разгромов «Гласности». В Нью-Йорке издавались все номера по-английски и тираж постепенно становился так велик, что в «Центр за демократию», издававший журнал, уже начали обращаться с предложениями разместить рекламу. Наконец, сам я был собственным корреспондентом норвежской «высоколобой» газеты «Морганбладет», а пятый канал советского телевидения (программа «Пятое колесо») однажды передал с моими комментарием и рассказом о «Гласности» съемки наших видеокорреспондентов о вооруженных столкновениях в Фергане так минут на двадцать эфирного времени (у нас уже была и фото и видео группа). Так что все крупнейшие европейские и американские телекомпании передавали изо всех точек СССР, куда не пускали иностранных корреспондентов, нашу видеоинформацию. Еще об одном издании «Гласности» забавную историю мне рассказал Егор Яковлев – редактор «Московских новостей». Придя по какому-то делу к Александру Николаевичу Яковлеву – тогда второму человеку в стране, он упомянул журнал «Гласность».

– Даже и не знаю, что это такое, об этом и не стоит говорить, – раздраженно ответил Александр Николаевич.

Но минут через пять, уходя и посмотрев на приставленный к его письменному рабочему столу столик с периодикой, Егор Владимирович увидел отложенные два номера «Гласности», да не такие, как распространяли мы и видел он, а на первоклассной бумаге, с четкими крупными шрифтами, отпечатанные специально для членов Политбюро.

В результате эффективность наших публикаций была поразительной и с ночи выстраивалась очередь у двери квартиры Кирюши Попова, чтобы попасть на прием. Принимали мы всех и это была чудовищная, каторжная работа с раннего утра до глубокой ночи, а ведь среди приходивших была немалая доля сумасшедших, провокаторов, просто тяжело больных или глубоко несчастных людей, кому невозможно было помочь. Наши публикации оказывались очень действенными в том числе и потому, что «Гласность» постоянно пытались уличить в ошибках или хотя бы в какой-то заинтересованности.

Отец Георгий (Эдельштейн), о преследовании которого была заметка, кажется, в номере шестом, впоследствии мне рассказывал:

– Сперва приехала с проверкой дама из «Комсомольской правды», потом – две из райкома партии, потом – из Костромского обкома вместе с корреспондентом «Известий», потом были двое из «Правды» и кто-то из прокуратуры. Всего было семь проверяющих по одной маленькой заметке.

В результате, к нам начали присылать своих жалобщиков даже сотрудники Генеральной прокуратуры СССР. Схематически это выглядело так. В каком-то мелком районом городке секретарше председателя исполкома понравился домик одинокой и беззащитной бабки. Без большого труда под каким-то предлогом, скажем за неуплату налога за огород, бабку из дому выкинули и новая владелица поздравляла себя с новосельем. Бабка, естественно, шла с жалобой к ее начальнику, который, вероятно, спал с секретаршей и все произошло с его ведома и при его помощи. Понятно, куда председатель посылает бабку. Та идет к прокурору, прорывается в газету, пишет заявление секретарю райкома партии. Все они в этом маленьком городке водку пьют вместе и бабку в упор не видят, говорят и пишут ей разнообразные наглые, первые пришедшие им в голову, чаще всего их самих дискредитирующие и, к тому же, взаимоисключающие отказы.

Но бабка оказывается упорной, да и деться ей некуда. Она едет в область, где по каким-то причинам (может быть, район очень передовой по сдаче металлолома, может быть есть какие-то личные связи у районного и областного начальства) все происходит точно так же. У бабки масса диких, разнообразных отрицательных ответов, все районное и областное начальство уже ее люто ненавидит (она ведь теперь жалуется и на них), грозит ей психушкой, но она вырывается и едет в Москву – в Генеральную прокуратуру СССР. Дежурный прокурор – человек незлой и все понимающий, смотрит ее бумаги, выслушивает и в общем-то хотел бы помочь, но собрать из-за бабки специальную группу Генеральной прокуратуры и начать войну со всем областным и районным начальством, где уже все нарушили элементарные законодательные нормы, а теперь повязаны этим мелким для них делом, дежурный прокурор просто не в состоянии. И он говорит бабке:

– А вы пойдите в «Гласность» – у них свои методы.

Бабка выстаивает очередь, приходит к Леше Мясникову, который заведует у нас приемной и не только хорошо пишет, но искренне любит всех несчастных, которые к нему приходят. Появляется статья или заметка, а за ней семь проверок, пытающихся нас в чем-нибудь уличить, но семь проверок в том числе из «Правды» и ЦК КПСС делают свое дело и героическая бабка в результате получает свой дом обратно, а ни в чем обвинить нас никому ни разу не удалось. А в приемной Генеральной прокуратуры теперь уже и посетители рассказывают друг другу о всесильной «Гласности».

В «Гласности» не берут не то, что денег – даже мельчайших подарков – скажем, нескольких яблок. Разговор с посетителем состоит из трех этапов: обстоятельный рассказ пришедшего, просмотр всех документов, которые он принес, а потом – многочисленные вопросы сотрудника редакции. И бесчисленные сумасшедшие и лгуны, пришедшие как по личным соображениям, так и по поручению, как правило, изобличаются. Что не мешало мне, конечно, иметь два или три проекта вечного двигателя и несколько средств от всех болезней – «в особенности неизлечимых». К сожалению, все это попадало в КГБ при очередном разгроме «Гласности».

А тем временем вслед за «Гласностью» разливалось по всей стране море независимых самиздатских газет и журналов. Через два месяца вышел первый номер газеты «Экспресс-хроника». Юра Скубко и Виктор Кузин, создавшие довольно радикальную «Перестройку-88» (отколовшись от «Демократической перестройки») услышали по радио о появлении журнала «Гласность» и вскоре принесли мне первый номер своего журнала «Точка зрения», Нина Петровна в седьмом номере «Гласности» уже обстоятельно рецензировала сразу два номера их журнала. Вскоре появился православный журнал «Выбор», «Информационный бюллетень по репатриации евреев», «Аусерклис» в Литве, «Земля», «Референдум», «День за днем», армянский вариант «Гласности» – «Репаракутюн» и сотни, если не тысячи других. Появились уже не только общественно-политические, а посвященные различным областям культуры самиздатские журналы: литературные, «Сине-фантом», исторические. Это были единственные во всей истории России четыре года подлинной свободы слова, далеко превосходящие и по длительности и по объему и, главное, по значительности бесцензурный 1905 год, когда все ограничивалось только сатирическими журналами и длилось очень недолго. Опорой этого взрыва свободы слова было все растущее демократическое движение, сотни дискуссионных клубов, местных общественных организаций, национальных и религиозных движений, а вскоре и первых независимых профсоюзов, возникавших по вей стране. КГБ оказался неспособным удержать эту гигантскую народную волну в запланированных ими (при приходе Горбачева, при нашем освобождении из тюрем) рамках, но активно с ней боролся. Повсюду шли столкновения, разгромы, избиения демократов (убийства начались позже).

Уже в конце июня восемьдесят седьмого года Андрей Шилков и Митя Эйснер были задержаны милицией и только что напечатанные пятьдесят номеров «Гласности» у них забрали. Позже всех нас то и дело арестовывали (меня однажды посадили на десять суток и я стал свидетелем во втором отделении милиции – во дворе Пушкинской площади – первого, по-видимому, тренировочного избиения демонстрантов, за несколько дней до того сформированным ОМОН'ом). Андрей дважды сбегал из поезда, когда его задержав, высылали из Москвы. Митя однажды был не только арестован на пятнадцать суток, но и зверски избит, как раз уходя из моей квартиры. За мной слежка была настолько явной и плотной, что я пару раз просто заходил в ближайшее отделение милиции, писал заявление о том, что меня преследуют какие-то подозрительные люди, указывая милиционерам на дежурившего во дворе топтуна. Те его задерживали, ему приходилось что-то объяснять, в конце концов предъявлять свое удостоверение, а я тем временем уходил. «Гласность» все же защищали международные организации защиты прав журналистов, зарубежные газеты, журналы, политические деятели. Гораздо сложнее все происходило в провинции, у независимых журналистов не было никакой защиты и мы организовали «Профсоюз независимых журналистов». В скором времени численность его достигла почти тысячи человек во всех частях Советского Союза. Деятельно обсуждался в Брюсселе вопрос о вхождении его в Международный союз журналистов, членом которого я был, как корреспондент «Моргенбладет», тем более, что в отличие от Союза советских журналистов у нас был профсоюз, а не «творческая» организация для удобства контроля властей. Наши удостоверения действительно защищали в большинстве случаев членов профсоюза от преследований со стороны милиции и КГБ. Раз в полгода проводились многолюдные съезды – с сотнями депутатов профсоюза: в Вильнюсе, Москве, Риге, Ленинграде. Вскоре была создана «Коалиция независимых профсоюзов», в которую, кроме нас, вошли наиболее мощные и независимые профсоюзы того времени в стране – летчиков, шахтеров и авиадиспетчеров. Профсоюз независимых журналистов погиб вместе с гибелью независимой прессы.

Году в девяносто первом Шмаков еще приглашал меня на «круглый стол» по разделу имущества ВЦСПС, предлагал в собственность какой-то санаторий на Черном море – по-видимому, я еще мог быть полезен ему в качестве ширмы для этого грабежа. Я на их дележку пришел, Исаев, уже забывший о том, что он – анархист, успешно старался себе что-то урвать, а я сказал, что профсоюза уже нет и принимать участия в этом торговом мероприятии не вижу нужды. Саша Подрабинек месяца через три после создания профсоюза раза два собирал немногочисленные совещания редакторов независимых изданий. Это было бесспорно полезно, но большого значения не имело.

Потребность в независимой информации была в эти годы так велика в Советском Союзе (и за рубежом о нем), что параллельно с ростом объема и серьезности материалов журнала «Гласность», посоветовавшись с Аликом Гинзбургом, (он выдумал название) примерно через год мы сформировали и первое в Советском Союзе независимое информационное агентство – «Ежедневная гласность».

Теперь каждое утро по факсу или с курьером мы рассылали пять-шесть страниц информации о прошедшем дне, собранной нашими сотрудниками ночью от сотен добровольных корреспондентов по всей стране. Плотность нашей информационной сети была так велика (иногда по четыре-пять корреспондентов в каждом городе), а опытность сотрудников и в шесть часов утра приезжавшего одного из четырех редакторов уже так безусловна, что и здесь нас ни разу не удалось поймать, хотя попытки дезинформации КГБ производил постоянно.

Особенно характерной была история в Армении с какими-то паническими сообщениями о массовых зверских убийствах, кажется, в аэропорте Звартноц. Нами было получено три таких сообщения из разных источников. Какой-то человек, называвший себя армянским священником вопил по телефону:

– Я вижу, как несут трупы.

Андрей Дмитриевич в ужасе обратился к президентам США и Франции, премьер-министру Германии, Подрабинек опубликовал это ложное сообщение в «Экспрес-хронике». Но мы не дали его в «Ежедневной гласности» даже как непроверенное. Кажется, всего один корреспондент сообщил нам, что это ложь и нашего опыта было достаточно, чтобы это понять. Сахарова потом и в СССР и за рубежом обвиняли в распространении ложной информации, но «Гласность» обвинить было невозможно.

Вскоре рано утром кроме редакторов начали приезжать и переводчики – появился и английский вариант – «Daily glasnost». Месяца через три открыл свое агентство и Александр Подрабинек при «Экспресс-хронике». В эти годы он, как правило, повторял все мои действия, но с опозданием на два-три месяца. Иногда «Экспресс-хроника» разражалась странными статьями с бранью в адрес Сахарова или меня. Мне тоже то и дело в восемьдесят седьмом году кто-нибудь советовал выступить с критикой Андрея Дмитриевича:

– Как ужасно, что он постоянно хвалит Горбачева.

Я на это, как правило, отвечал, что Андрей Дмитриевич, как и полагается приличному человеку, доверяет словам другого до тех пор пока не убеждается, что верить ему нельзя. У меня есть журнал, агентство, много информации о том, что в действительности происходит в стране и потому я не доверяю официальным заявлениям. Когда у Сахарова будут для этого основания, он тоже, вероятно, изменит свое отношение к Горбачеву, что и произошло в действительности. На статьи Саши Подрабинека я, как и Андрей Дмитриевич, не отвечал – мало ли было разных статей, да и другие, кажется, не обращали большого внимания.

Тем более, что и никакого времени на это не было – за окнами бушевали восемьдесят седьмой – восемьдесят восьмой годы. Главным было добиться освобождения тех, кто еще был в тюрьмах. В конце мая должен был закончиться трехлетний срок заключения у литературоведа и архивиста Александра Богословского, с которым я был дружен еще с шестидесятых годов. Переносил он лагерь очень тяжело, как всегда «кураторы» из КГБ пытались этим воспользоваться, шантажировали получением нового срока (тогда это было вполне реально), пытались склонить к сотрудничеству. Его жена Альбина – крестная мать моего сына – Тимоши, близкий наш с женой друг, была в ужасе, отчаянии. Но в Москву должен был приехать с визитом Ширак, как все западные политики, он считал необходимым дать то ли обед то ли завтрак диссидентам и очаровательная Сильвия де Брюшар – первый секретарь посольства, советовалась со мной кого на встречу с Шираком пригласить. Я рассказал о положении Александра Николаевича и попросил пригласить Альбину Митрофановну. Что и было сделано. Альбина получила приглашение и ее муж тут же без всяких разговоров был освобожден за несколько дней до окончания срока, посажен в поезд так, чтобы успел к обеду в посольстве и даже снабжен деньгами на покупку одежды, чтобы выглядеть чуть менее истерзанным.

В Москву, в первую очередь в «Гласность», часто приезжал Звиад Гамсахурдия, привозил материалы, предлагал собственные проекты. Иногда его просьбы были совершенно неприемлемы: скажем, он просил рекламировать книги его отца – известного грузинского писателя, с тем, чтобы они опять начали переиздаваться, а он поделится гонорарами с «Гласностью». Коммерческих предложений мы получали довольно много, но в эти игры никогда не играли.

Однажды он приехал вместе с замечательным мощным красавцем и своим другом Мерабом Коставой и мне пришлось напечатать «Заявление» Мераба. Было неудобно объяснять, что печатать их текст не стоит – он ставит их в глупое положение. Дело было в том, что когда оба были арестованы в Тбилиси, Мераб со своим прямым и героическим характером ни на какие сделки со следователями не пошел, запугать себя не дал, получил свой срок лагерей и очень достойно его отсидел. А Звиад сломался, довольно скоро за его подписью появилась статья в тбилисской газете и, кажется, он даже выступил по телевидению с рассказом о том, как агенты ЦРУ заставили его оклеветать родную цветущую Грузию и весь советский народ в целом. Пакость заключалась еще и в том, что он дал показания о двух французских журналистах, которые перевезли его рукописи заграницу и тем, конечно, было отказано в аккредитации и они были высланы из СССР. Иностранных журналистов, кроме Звиада, не сдавал никто даже из каявшихся («покаянцев») советских диссидентов.

Дело было в том, что вопреки оголтелым крикам советской печати о том, что все иностранные журналисты – шпионы и только и живут возможностью оклеветать СССР и разжечь недовольство в стране, на самом деле почти никто из журналистов диссидентам не помогал. Во-первых, многие из них были или куплены с потрохами вроде Стивенса, или были просто агентами КГБ вроде Виктора Луи. Во-вторых, существовал (особенно убедительный в трудных советских условиях) журналистский принцип – ты должен описывать события, а не принимать в них участие. Да, и вообще три года ты в Москве, потом в Бирме, потом в Аргентине – пусть аборигены сами решают свои дела. Наконец, из СССР неукоснительно высылали всех журналистов, замеченных в нежелательных связях. И кроме нескольких американских газет и журналов («Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост») ни одна из редакций не поддерживала высланных журналистов. Если тебя выслали, значит ты не сумел правильно вести себя в стране, куда тебя послали, значит ты недостаточно хороший журналист и за этим зачастую следовал серьезный ущерб в карьере. И иностранные журналисты, вполне завися в СССР от КГБ, предпочитали не рисковать. Заложить французов, которые, слава Богу, что вообще знают, где находится Грузия, а тут еще захотели тебе помочь, было уж совсем недостойным.

Но Мераб, со стоящим у него за спиной Звиадом положил мне на стол заявление о том, что «покаяние» Звиада было их совместным продуманным решением, нужда в котором объяснялась необходимостью сохранения демократического движения в Грузии. Со времени «покаяния» Звиада прошло уже много лет, почти все о нем забыли, да и вообще относились к таким вещам довольно спокойно – не все в силах выдержать тюрьму и нельзя этого требовать от человека. Но отказать Мерабу в публикации я не мог и заявление появилось в седьмом номере «Гласности».

Лара Богораз по этому поводу усмехнувшись сказала:

– Это как в грузинском анекдоте. Во время застолья кто-то пукнул. За столом было много людей, говорили, шумели, кто-то сидевший рядом это услышал, большинство – нет. Но тамада, встал во главе стола и благородно воскликнул: «Мы все клянемся, что считаем пук нашего дорогого друга Гиви небывшим».

Но пока еще Гамсахурдия среди многих других привез документы о судьбе турок-месхетинцев и о созданном в Тбилиси «Обществе Ильи Чавчавадзе».

Турки-месхетинцы на самом деле были этническими грузинами, за годы турецкого владычества, принявшими ислам. Их, как и крымских татар, в сорок четвертом году выселили в Среднюю Азию, как пособников фашистам, что было уже совсем бредом – немецких войск в тех районах Закавказья и близко не было и никакой помощи ни теоретически, ни практически оказывать немцам они не хотели и не могли. Высланы они, по-видимому, были как и другие мусульманские народы Кавказа и Крыма в связи с тем, что у Сталина были послевоенные глобальные захватнические планы не только в отношении Европы, но и в отношении Ирана и Турции, а потому на всякий случай очищался тыл для советских армий. Так или иначе, месхетинцы хотели вернуться домой, но в плане хрущевской реабилитации народов были забыты и теперь требовали справедливости. Месхетинцы были гораздо малочисленнее и, может быть, менее активны, чем крымские татары, судьбой которых «Гласность» была занята с первого дня, но было ясно, что это тоже изувеченные советской властью люди.

Более конкретным, но не менее любопытным было все, что связано с великим грузинским поэтом и демократом князем Ильей Чавчавадзе. В течение всех десятилетий советской власти упорно пропагандировалась утверждение о том, что князя убили агенты царской охранки, и это одно из величайших оскорблений и ударов, нанесенных царизмом грузинскому народу. Но директор государственного исторического архива в Тбилиси, у которого на секретном хранении была убедительная подборка документов о гибели Чавчавадзе, в восемьдесят седьмом году вздумал опубликовать материалы о том, что на самом деле князь, как человек все же слишком либеральный и недостаточно революционный, был убит социал-демократами и руководил покушением глава грузинских большевиков Махарадзе. Публикацию, естественно, немедленно запретили, директора архива сняли с работы и выгнали из партии.

И вот теперь, после публикации в «Гласности» всех этих материалов (реакция в Кремле, по-видимому, была очень серьезна), первый секретарь компартии Грузии Патиашвили впервые пригласил к себе делегацию турок-месхетинцев и пообещал им возвращение на родину (не выполненное до сих пор, кстати говоря).

И бывшего директора государственного архива тоже вызвал к себе, протянул ему назад партийный билет и сказал:

– На, возьми, и в архив возвращайся.

– Не нужен мне этот ваш билет, я хочу публикации документов.

– Ну, какой ты упрямый, будь же человеком. Напечатаем мы все, но дай нам без этого хотя бы отпраздновать семидесятилетие советской власти.

Дело уже дошло до того, что в «Гласность» начали (к счастью, от непонимания) посылать доносы на советское телевидение.

«Председателю Гостелерадио тов. Кравченко Л.П.

Копия: в редакцию газеты «Правда»

Копия: в городской комитет КПСС

Копия: в редакцию журнала «Гласность»

Время от времени Ваши «творческие работники» проявляют себя в явных «поделках», а порой в далеко идущих политических провокациях. Не далее, как вчера 07 декабря в передаче «Спокойной ночи, малыши!» ошеломленные зрители наблюдали любопытную режиссерскую «задумку»: бурную встречу, с поцелуями при встрече Хрюши и... американского представителя. Что это – политический намек на предстоящую встречу или дублирование происходящего в Вашингтоне исторического события...

Передачу от 7 декабря 1987 г. «Спокойной ночи, малыши!» нельзя оценить иначе, как политический оскорбительный фарс, спланированный «дельцами» от телевидения.

103012, ул. 25-го Октября, д.8/ I ,

кв. 240. Г.С.Вольф (по поручению).»