Текст книги "Гласность и свобода"

Автор книги: Сергей Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

9. Активизация КГБ перед путчем

Впрочем, даже не имея законных полномочий, но пользуясь неразберихой и нарастающей в стране слабостью власти в год перед путчем, какие-то части КГБ действовали с удвоенной активностью. О внешнеэкономической деятельности КГБ и вновь созданного из его сотрудников Управления по международным экономическим связям Министерства иностранных дел (казалось бы, есть Министерство внешней торговли), не говоря уже о Международном отделе ЦК КПСС кое-что уже написано, есть (немного) опубликованных документов, но, главное, это должны и, будем надеяться, смогут описать профессионалы.

Мне, естественно, было заметнее то, что происходило внутри страны. Во-первых, сотрудники КГБ всячески нагнетали в стране нервозную обстановку. По сделанному мне признанию Проханова (в период подготовки последней конференции о КГБ в 2003 году) он и Сергей Кургинян в этот период каждую неделю писали очередной вариант якобы обнаруженных (неизвестно где и кем) вариантов государственного переворота и захвата власти в стране (тоже неизвестно кем). Вся эта пугающая стряпня печаталась в «Известиях», «Литературной газете» и других массовых изданиях, выходивших тогда миллионными тиражами.

Кроме провоцируемой паники, рекламы Ельцина, борьбы с «Гласностью» и со всеми демократическими организациями, с кем не удавалось договориться, КГБ в этот год перед путчем уже не создавал новые общественные организации, а усиливал влияние в уже существующих и, главное, свое «представительство» во всех «советах», начиная с районных по всей стране и кончая Верховным Советом.

До этого появились нашпигованные, а иногда прямо созданные сотрудниками КГБ многочисленные национальные «фронты» и общественные организации. Осведомленный Полторанин прямо указывает в их числе ленинградский клуб «Перестройка», не менее очевидным в Москве было, к примеру, движение анархистов, сплошь вышедшее из комсомольского Комитета молодежных организаций.

Теперь к стукачам и «покаянцам» в общественном движении прибавились все наши бывшие следователи КГБ. Они усиленно баллотировались в Верховный Совет, Моссовет, Ленсовет и в другие советы. Следователь Алика Гинзбурга был одним из главных демократов в Московском Совете, приятель Путина Черкесов – следователь по делам всех ленинградских диссидентов – был под крылом у Собчака. Когда позднее на нашей конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» Олег Калугин назвал кличку «Николай», под которой работал в КГБ депутат Госдумы Бабурин, он даже проиграл дело в суде, поскольку не имел права разглашать секретную информацию. К 1990 году, по нашим данным, в перестроечные советы всех уровней было избрано 2576 только штатных сотрудников Комитета государственной безопасности, но ведь большинство было нештатных и «доверенных лиц».

Я уже писал, что баллотироваться в Верховный Совет СССР не захотел.

Сахаров и Ковалев решили баллотироваться и были избраны. Как тяжело там было Андрею Дмитриевичу при всем огромном его авторитете и с каким трудом ему удавалось хоть что-то сказать, мы все знаем. Пренебрегать Ковалевым было легче и Сергей Адамович, который тогда вообще ничего не мог сказать в Верховном Совете – ему просто не давали слова, через много лет заметил:

– Меня использовали только как ширму – брали в какую-нибудь поездку, скажем, в США и когда там начинались протесты по поводу того, что творится в Советском Союзе, выдвигали меня и говорили:

– Смотрите – вот Ковалев. Где был раньше и где теперь, а вы говорите, что у нас ничто не изменилось.

Мне неизбежная роль ширмы была очевидна заранее и не прельщала.

Это была остро ощущаемая мной после тюрьмы враждебная среда с морем сексотов (секретных сотрудников), как Бабурин, Собчак и сотнями «доверенных лиц», понять кто есть кто в России и к чему все это ведет, было очень непросто. Но именно в «Гласности», с которой велась непрекращающаяся борьба, понемногу все становилось более ясным.

Положение редакции «Гласность» перед путчем, как, впрочем, и после него, было очень странным. С точки зрения большинства это была мощная, богатая, процветающая организация, что подтверждалось ее влиянием и в Советском Союзе и во всем мире. Гавриил Харитонович Попов, как только был избран мэром Москвы тут же, без всякой моей просьбы и не видя меня, передал документы о выделении «Гласности» дворца на берегу Москвы-реки за стеной английского посольства. Когда мы приносили для дальнейшего оформления документы, подписанные Поповым, нам только смеялись в лицо, было очевидно, что дворец этот мы не получилм никогда, да и не вполне ясно было, зачем он нам нужен. Илья Иосифович Заславский, ставший председателем октябрьского райисполкома и вводивший капитализм в отдельно взятом районе, не только попытался кому-то продать памятник Ленину на Октябрьской площади, но и решил упростить наше устройство выделив дом в своем районе (тоже трехэтажный) почти на углу набережной Москвы-реки и Старомонетного переулка. Но во дворе этого дома оказалась стратегическая электростанция, снабжавшая энергией все правительственные подземные бункеры и «Гласность» нельзя было к этому и близко подпускать (хотя был уже готов для нас проект реставрации дома), что нам тут же разъяснили. Заславский тогда выделил нам еще два небольших домика на Большой Полянке. Но есть лагерное правило – нельзя защищать того, кто сам себе не может помочь. Начиналось время «большого хапка», как скажет Сергей Михалков через пару лет, участвуя в разгроме «Советского писателя». Мы на это не были способны, да и не хотели в этом участвовать. Для получения домов нужно было давать взятки, которые мы давать не хотели, не умели, да у нас бы и не взяли – мы были не «свои», ненадежные.

«Ежедневная гласность», как и весь фонд «Гласность», ютилась то у меня дома, то в съемной квартирке и с трудом жила на микроскопическую подписную плату и остатки моих гонораров на Западе. Ира Ратушинская и Игорь Геращенко придя ко мне в Лондоне в дом лорда Мальколма Пирсона, были насмерть обижены тем, что я ничем им не помог. А мне нечем им было помочь – у меня просто ничего не было. Даже гораздо более опытная, депутат и помощник президента Галина Васильевна Старовойтова тоже однажды, но, конечно, позднее, спросила не могу ли я ее партии помочь, совершенно не понимая, что «Гласность» всегда держалась буквально «на соплях». Мне могла бы помочь семейная коллекция живописи, но она все еще находилась по русским и украинским музеям и, хотя однажды я обнаружил в почтовом ящике извещение из Генеральной прокуратуры о том, что я реабилитирован, но время на возвращение коллекций я нашел только в двухтысячном году. А тогда, узнав через год, что генерал КГБ Судоплатов – профессиональный террорист и убийца, тоже реабилитирован, как жертва политических репрессий, я написал в Генеральную прокуратуру и газету «Известия», что отказываюсь от этой чести, так как не могу стоять рядом с таким замечательным человеком.

Елена Георгиевна Боннэр, увидев публикацию в «Известиях» очень обиделась:

– Что же ты мне не сказал – я бы тоже написала.

Но я возвратом коллекций все же занялся и даже единственный в мире, получил картины, рисунки, прикладные изделия из десятка музеев России и Украины (а из пары музеев – Таганрогского, Львовского даже не стал получать – времени не хватало), получил даже (что уж совсем беспрецедентно) из бюджета Российского государства компенсацию за те вещи, что были разворованы или разбиты – оценщиками, музейщиками, судебными исполнителями, но все это было гораздо позже, году в двухтысячном и «Гласности» уже помочь не могло.

А пока все эти годы перед путчем и после него за нами шла в Москве бесконечная изматывающая слежка и не просто прослушивание, но и наглая травля по телефону. Уже не открывалась дверь соседней квартиры для изучения каждого ко мне пришедшего. Наблюдательный пункт был оборудован в соседнем доме и стоило мне выйти, как оттуда выходил топтун или выезжал вишневый «жигуленок», если я уезжал. Всех их я уже хорошо знал в лицо. Обычно такой торжественной слежки со специальной машиной с микрофонами, как за нами с Паруйром (тогда, по-видимому, уже готовили его арест и предложение стать президентом Армении) не было, но постоянно следующие за тобой топтыжки все же раздражали. Парню, стоявшему целые дни под окном нашего офиса я разозлившись сказал, что вызову сейчас милицию и он, покраснев и испугавшись неприятностей, признался, что он – курсант школы КГБ и вот его отправили наблюдать за снимаемой «Е.Г.» квартирой. У меня с ними проблем не возникало, никто не пытался меня задирать, но на Митю Эйснера топтуны однажды напали, довольно сильно его помяли и оттащили в милицию с обвинением в том, что хрупкий Митя зверски избил трех милиционеров. Еще и дали пятнадцать суток.

Мне пришлось отсидеть пятнадцать суток лишь однажды после какого-то глупого митинга, устроенного Новодворской. Во второе отделение милиции на Пушкинской площади набили человек тридцать задержанных, но за месяц до этого был впервые создан ОМОН и часам к двенадцати ночи вломилось в милицию человек двадцать здоровенных мужиков (не очень молодых) и начали избивать собранных на площади. Меня не трогали, что не помешало моей отсидке в поселке Северный. Там ничего не понимавшая и не имеющая никакого тюремного опыта Новодворская начала призывать задержанных вместе с нами молодых людей объявить голодовку, чуть ли не сухую даже. Она не понимала, что исход голодовки всегда неясен, кому-то может стоить жизни и даже уголовники, назначая день коллективной голодовки, никого не уговаривают принять в ней участие – вопрос о голодовке каждый человек решает для себя сам и никто не вправе взять на себя ответственность за жизнь другого.

Андрея Шилкова до тех пор, пока он не женился, регулярно ловили в Москве, сажали на поезд в Петрозаводск, из поезда он на ходу выпрыгивал и возвращался в редакцию, чаще всего даже не рассказывая о таких пустяках.

Забавная история со слежкой была у меня и в Киеве, где жила моя уже более чем восьмидесятилетняя мать. Конечно, я в Киев периодически приезжал, но мне это было нелегко, хотя в Киеве кроме мамы оставалось много друзей³.

Изредка маму навещала мать Игоря Геращенко, но узнав, что я ничем не помог ее сыну в Лондоне, с какими-то неприятными объяснениями исчезла. Маму надо было перевозить в Москву, мы дали несколько объявлений об обмене ее двухкомнатной квартиры, но всяким делом надо уметь заниматься, а мы и этого не умели.

Но с другой стороны и следить за мной в Киеве КГБ считал делом необходимым, но, видимо, слишком хлопотным. Однажды, когда я привез маму в поликлинику для ученых и ждал ее в коридоре, ко мне подсел какой-то смазливый блондин и начал уверять, что я ему очень понравился и вот он неподалеку живет, а мать его так замечательно готовит, лучше, чем в любом ресторане, а вот я, конечно, еще не успел пообедать... и длилось это пение минут десять.

Я выслушал его и сказал, что я хоть и приезжий, но бывший киевлянин и где находится КГБ Украины хорошо знаю. Сейчас я пойду на Владимирскую – это недалеко и он тоже за мной – работа у него такая. Но там я напишу дежурному заявление о том, что работают у них тунеядцы и непрофессионалы, и он получит выговор по службе. Парень ни в чем не признался, как это бывало в Москве, но и не написал в своем отчете об этом. Торопливо начал меня убеждать, что я его не так понял, что он не оттуда и из поликлиники как бы исчез. Но все два или три дня, что я был в Киеве, его то и дело встречал – выглядывающим из-за кустов и заборов.

Но КГБ, по-видимому, мои поездки надоели и сотрудники без труда устроили маме квартирный обмен. Вдруг появилась из Москвы женщина, которой надо было срочно переехать в Киев и которая готова даже была сама организовать перевозку маминой мебели, книг и семейных портретов в Москву. Квартира для мамы была однокомнатная, на первом этаже, но очень чистая – в ней, по-видимому, никто никогда не жил и на антресолях были остатки какой-то казенной множительной техники. Вскоре выяснилось, что сам дом построен был для сотрудников КГБ (не из важных). Вскоре мама встретила к тому же, выходящим из соседнего подъезда моего гебешного оперативника по первому моему делу. Маме было противно, но в общем-то все равно.

10. Прослушка, перлюстрация.

Примерно так же обстояло дело и с прослушкой. Сразу же после моего освобождения соседи из квартиры над нами по секрету сказали, что их днем попросили не возвращаться с работы, а мы весь день слышали визг дрелей над головой. Соседи, предупредившие нас о прослушке сверху, года через три уехали в Израиль и сдали нам эту квартиру для «Ежедневной гласности». Мы не стали искать жучки – пусть слушают, если хотят. За этой квартирой, как и за моей, нагло наблюдали из соседнего дома и иногда даже звонили по телефону и комментировали увиденное. Но мы даже не закрывали штор – я не воспринимал их людьми. Так было и с перепиской в тюрьме: жене было трудно писать личные письма, зная, что их кто-то читает, а мне – все равно. Но внезапно нам отказали в съеме этой очень удобной для нас квартиры. Ее купил некий молодой человек, почему-то соблазнявший хозяев ценой в три раза превышавшей ее стоимость.

Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал вновь.

На время конференции ОБСЕ в Москве «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции), как бесспорная победа прав человека теперь уже в России, телефон у меня был на полгода просто выключен, чтобы ни меня никто не мог найти, ни я как следует понимать, что происходит. У других прослушка велась выборочно, или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.

В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице Академическая на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который сразу же мне объявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он – инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.

Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» – правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ – в особенности. Но хмырь никак не хотел успокаиваться. Тогда он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог и он ушел всучив мне свою визитную карточку. КГБ много раз пытался меня связать хоть с какой-нибудь западной спецслужбой, но без большого успеха.

По забавному совпадению именно в этот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц⁴. Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре и он тут же решил включить запись.

Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах обращаться к столь уважающему меня господину, с его фамилией и двумя телефонами – служебным и домашним.

КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше нет – соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Я позже расскажу о конференции и об очередном задержании в Шереметьево – сил нет перечислять все эти однообразные приключения, но тут, вернувшись домой, мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить – мой доклад был в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции – Майкл Мак Фолл (сегодня он посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом прерывать и вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Мак Фолл. Для начала все кончилось статьей в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день в «Нью Йорк Таймс».

И все же, чтобы хоть как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением – уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП, как человек подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где уже были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «людоедки Эллочки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял – это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома – со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой – в моем «жигуленке» с много меня переводившей и мне помогавшей в США Людмилой Торн – в эти дни она была в Москве, третий – мой звонок по телефону жене из Хельсинки.

Фонд «Гласность» был в очередной раз разгромлен, но конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» не прекращались и меня в очередной раз запугивали, показывая, что следят за каждым моим шагом. В чем я, собственно, и не сомневался.

Легко понять, что с почтой все происходило точно также: письма или бандероли не доходили вообще, или приходили, скажем приглашения или извещения с таким запозданием, что теряли всякий смысл. На случайно прошедших бандеролях с книгами обертки, как правило, были разорваны, они были завязаны грубой бечевкой, а сверху красовалась надпись – «получено в поврежденном виде». Почтальонши, которым было стыдно смотреть на это безобразие, только извинялись:

– Вы же понимаете, что это не мы.

Однажды Ольга Свинцова, послала, что-то с ее точки зрения особенно срочное почтой DHL. Пакет и в этом случае не дошел. Ольга написала в DHL заявление, они месяц пакет разыскивали и не нашли. Тогда Ольга, имея квитанции и оценку пакета, написала исковое заявление к DHL в парижский суд. Через два дня после этого у меня в квартире раздался звонок и какой-то молодой человек вручил мне все, что было отправлено Ольгой и хранилось где-то в КГБ, но уже без французского конверта с моим адресом – его они давно выбросили.

Но было бы преувеличением сказать, что все проблемы в «Гласности» происходили напрямую по вине КГБ. Иногда виной были мои собственные, иногда даже тюремные комплексы – никто не выходит из тюрьмы вполне здоровым, хотя бы в какой-то части неискалеченным. Шаламов и Домбровский до конца жизни ели макароны руками, а отношения Варлама Тихоновича с женщинами, что теперь уже очевидно по опубликованным письмам – это отдельная, во многом трагическая часть жизни. Мой тюремный опыт был не так страшен, но тоже очень не прост.

К тому же зачастую у меня просто не хватало ни времени, ни сил объяснять ребятам из «Ежедневной гласности» в каком безумно сложном мире я живу, с кем и с чем ежедневно приходится иметь дело и в России и за рубежом. А этот второй состав «Е.Г.», пожалуй, был гораздо лучше первого. Это уже были молодые люди, не случайные нашедшие себе место в «Гласности» из московской и ленинградской богемной среды, а пришедшие сознательно, серьезно, именно в «Гласность» и никуда иначе. Андрей Кирпичников был сыном моего студенческого недолгого приятеля Юры Керпичникова – в это время очень процветающего журналиста, но на самом деле был воспитан матерью – нашей близкой знакомой – Леной Щербаковой – человеком ошеломляющей, доходящей до пределов искренности и честности во всем. И Андрей, конечно, был сыном матери. Максим Демидов – любимый ученик Тани Трусовой – ближайшего к нашей семье и моим детям человека, которая при всем своем интеллектуализме и любви к учившимся у нее детям, бесстрашно пошла в тяжелейшую сибирскую ссылку (в том числе и, косвенно, за «Бюллетень «В» хоть это и не фигурировало в обвинении – не было доказательств), и это тоже было примером для ее учеников. Они были из того русского мира, где готовы был идти в тюрьму, где правда и внутренняя чистота гораздо важнее личного благополучия. Они, конечно, были не единственными из этого поколения, из этой среды в «Гласности». Какую замечательную страну могли бы построить эти молодые люди. Но строил КГБ, со своими убийцами.

Однажды о чем-то поспорив с ними и чувствуя себя бессильным объяснить множество наваливавшихся на меня со всех сторон почти неразрешимых задач, в сердцах я сказал:

– В конце концов есть вещи важнее, чем «Ежедневная гласность».

И не могу забыть глаза Максима, который глядя прямо на меня, с болью сказал:

– Вы говорите, что есть вещи важнее, чем «Гласность», а я ей до капли отдал все, что у меня было, – и, действительно, этот худенький восемнадцатилетний мальчик, не перечисляя всего другого, бросил Московский университет, где он блестяще учился, чтобы не только ночами, но и целые дни собирать и редактировать материалы, валом идущие со всей страны.

И они ушли с еще несколькими сотрудниками, создали собственное агентство, которому на первых порах помог Алик Гинзбург, уже поддерживавший все, что мне мешало, но время «самиздатской» информации уже уходило, начиналась конкуренция с созданным КГБ на основе «Иновещания» Интерфаксом, а значение «Е.Г» определялось уже лишь ее положением в мятущемся обществе. Как бы блестяще они не делали свою работу, но устоять их агентство не могло. С Андреем мы видимся случайно раз в десять лет, с Максимом – ни разу. И я часто об этом жалею.

«Ежедневная гласность» тем не менее, конечно, устояла. Организационно-редакционные задачи взял в свои уверенные руки Виктор Васильевич Лукьянов из близко диссидентской среды еще с семидесятых годов – Томе он помогал и когда я был вторично арестован в восемьдесят третьем году. Все хозяйственные дела легли на плечи Виталия Мамедова – при всем его отвращении к любому руководству. Виталий – из тех полутора десятков солдат, которым один и тот же мерзавец следователь на Лубянке поочередно шил выдуманные шпионские дела для запугивания советской армии. Виталий получил свой срок за то, что у него на дембельской фотографии оказался «Буран» (они служили километрах в двадцати от Бойканура) размером в два милиметра – очень ценная информация для американской разведки с ее космической и аэрофотосъемкой.

Почти все несчастные и растерянные солдаты, попав в наши политические лагеря, сразу же находили поддержку у лагерных кураторов от КГБ, которым и начинали помогать. Только Коля Ивлюшкин и Виталий Мамедов отказались от этой «дружбы», не забыли, кто искалечил им жизнь, соответственно вели себя в лагере, за что и были отправлены в Чистопольскую тюрьму. Там я с обоими и познакомился.

Вскоре к числу главных помощников в «Гласности» прибавился и Вадим Востоков. «Ежедневная гласность» продержалась еще три года, пережила, кроме мелких провокаций, еще один полный разгром в 1992 году, но после разгрома осенью 1993 года я уже не стал ее восстанавливать, хотя в ней уже работала группа переводчиков, новости ежедневно расходились и в русском и в английском варианте, но для фонда «Гласность» уже первоочередными были совсем другие задачи. В России наступила жесткая авторитарная эпоха Ельцина, которую либералы по привычке, глубочайшей слепоте, способности ко всему приспособиться и все оправдать называли демократией и свободой.