Текст книги "Гласность и свобода"

Автор книги: Сергей Григорьянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Гласность и свобода.

Содержание.

Предисловие.

Глава I.

Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность»

Очевидное с первого дня участие КГБ в перестройке

Известность и влияние публикаций «Гласности»

Периодика «Самиздата», «свободные» государственные СМИ и Сумгаит

На что существовала «Гласность» и ее первый разгром

Глава II. 1988-1991 годы.

Восстановление журнала

Психиатрия и второе «перестроечное» в отношении меня уголовное дело

Первый опыт военного положения в СССР и наш арест в Армении

Побоище в Тбилиси и «Золотое перо свободы»

Гибель Андрея Дмитриевича Сахарова

Конец журнала «Гласность»

За рубежом и экзамен Собчака

Рассказ Яна Ольшевского и Борис Ельцин

Активизация КГБ перед путчем

Прослушка, перлюстрация

Информационная блокада

Выступление в Петербурге о приходе к власти КГБ и путч

Глава III . 1991-1995 годы. Реформы Гайдара и разгром демократического движения.

«Шоковая терапия» России и начало ее раздела

Катастрофическое поражение Соединенных Штатов в холодной войне

«Победители», конференция в Амстердаме. Переворот 1993 года

Аэропорт Шереметьево и другие приключения

Реклама Гайдаром «русского фашизма» и конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»

Эпопея с «Советским писателем» и третий разгром «Гласности»

Государственный переворот. Кровавый разгром парламента

III конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра»

Зловещий девяносто четвертый год

Убийство моего сына – Тимоши

Жизнь после убийства Тимоши

Глава IV. 1995-2003 год.

Трибунал о Чечне

Виктор Орехов

Новая попытка заманить меня в Кремль и невозможность хоть что-то полезное сделать в Чечне

Международный уголовный суд

Попытки уговорить, купить, запугать в начале правления Путина

Возвращение коллекций

Кавказские рабочие проекты

Завершение разгрома правозащитного движения

Подведение итогов. Формальная гибель гражданского общества

Конференция в Чикаго

Конец «Русской мысли»

Последний проект – четверть века Хельсинкским соглашениям

Шестая, седьмая, восьмая и последняя, девятая конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»

Конец фонда «Гласность»

Послесловие. Три документа

 

 

 

 

 

Предисловие

Я знаю, что мои статьи последних лет у многих вызывают недоумение, у других – даже сожаление. В них много критики людей, с которыми меня теперь хотели бы объединить – некоторыми наиболее известными сегодня диссидентами и правозащитными организациями, казалось бы самыми демократически ориентированными средствами массовой информации и их редакторами и, наконец, правда изредка, даже с деятелями современного демократического движения, которые теперь уже всё понимают, и даже начали иногда говорить правду. Сегодня получается, что я не только поддерживаю (пусть и совсем иначе) критику в их адрес правительственной, циничной и откровенно клеветнической и окончательно продавшейся российской печати, но даже как бы ставлю их рядом, отношусь одинаково и к преступной кровавой организации захватившей власть в нашей стране и к ее иногда и временами искренним противникам.

И вот теперь целая книга, впрочем, написанная три года назад, которую можно понять точно так же.

Но это ошибочное понимание. И сути моего отношения к этим совсем разным частям русской жизни, и причин, вынуждающим меня писать именно это и именно так. Вкратце попытаюсь разъяснить.

К ставшим наиболее известными диссидентами старшего поколения (примерно десятку) дискредитировавшими и в значительной степени способствовавшим уничтожению демократического движения в России, я отношусь как в прошлом хорошим, но очень недалеким и тщеславным людям, когда-то исполненным лучших намерений и успевшим в вегетарианские годы правления Хрущева и первых лет Брежнева, сделать что-то полезное. Не больше чем многие другие. Но ставшим необычайно известными, когда время наступило совсем иное, а никто из них не оказался способен это понять. К власти в России шли (и пришли) убийцы, хорошо подготовленные, с мощной преступной организацией и большим очень специфическим опытом, но им было невыгодно обнаруживать свои цели и свои способы их достижения, им нужны были ширмы и декорации, а потому не себя, а наиболее недалеких и честолюбивых из диссидентов они назвали победителями, сделали самыми известными и убедили их на всех углах (телеканалах и газетах) говорить, что в «России произошла бескровная демократическая революция» и теперь наступила «наша власть». Еще хуже на первый взгляд я отношусь к назвавшим себя демократическими СМИ, ничего приличного не имевшими за спиной, созданными генералами КГБ Аксеновым и Бобковым. Всем этим телевизионнным «Взглядам», «Прожекторам перестройки» и НТВ, созданным в 90-м радиостанциям и газетам игравшим в свои игры и знавшим больше, чем эти несколько оболваненных диссидентов, провозглашенных ими продолжателями дела Сахарова, как будто Андрей Дмитриевич мог согласиться принять участие в уничтожении основной опоры русской демократии – миллионного движения «Демократическая Россия» и важнейшей части «Мемориала», как общественно-политической организации. В те годы – лидера и силы организующей всю русскую интеллигенцию в их борьбе за демократию в России в уничтожении «Русской мысли» и последней из них – «Гласности».

Но я же никогда не ставлю рядом убийц, захвативших в России власть, и людей в основном и когда-то хороших, но по слабости или недомыслию в чем-то, но к сожалению очень серьезно, убийцам помогавшим.

Высочайшую оценку, не имеющую равных в мире, диссидентам и их движению когда-то дал их противник – капитан КГБ Виктор Орехов, подслушивавший все наши разговоры (дома и по телефону), читавший все тексты и знавший о каждом нашем шаге. А в результате реально готовый отдать жизнь (и осознанно шедший на это) за помощь диссидентам так же, как шли в терьму и на смерть (и многие погибли) эти чистые и самоотверженные люди. Виктор не мои телефонные разговоры слушал – я был в эти годы в тюрьме, но только в «Гласность» он пришел работать , когда смог, и я горжусь этой высокой оценкой. Но ведь как забыть ту атмосферу любви друг к другу, готовности во всем помочь, которая была неотделима у всех диссидентов в те годы от стремления к правде, обновлению страны и, конечно, жертвенности. И это были сотни, скорее даже тысячи, людей по всей стране. Они никогда (или очень недолго) не называли август 1991 года «своей победой», а режим Ельцина «нашей властью», а потому и оказались ненужными для рекламы власти и не только забытыми, но по присущей им честности часто преследуемыми. Им не давали ни радио, ни телеэфира, не брали у них многочисленные интервью. И я рад. Я не с «победителями» и не с их когда-то руководителями и друзьями, а теперь противниками. Что оказался с той тысячей «забытых» диссидентов, с теми, кто видел и понимал, что же на самом деле происходит в стране. Да ведь я и с тысячей уничтоженных и забытых самиздатских газет и журналов – единственной подлинно свободной печатью в истории России («Гласность» тоже пять раз до нуля громила «своя власть»).

Ну, а что же я сам. Человек, внезапно и совершенно не желая того, на несколько лет оказался в центре общественной жизни. Жизни, которая всегда была мне не то что неинтересна, но попросту – неприятна. Меня внезапно арестовал, желая как-то использовать, КГБ, когда я писал книгу о Боровиковском и понемногу продолжал семейные коллекции. Писал, правда, и о литературе русской эмиграции. Возможно выйдет книга, которую составляет петербургский редактор, где не только воспоминания о знакомых – о Шаламове и Параджанове, Некрасове и Харджиеве, но довольно многое о моих родных, среди которых не было коммунистов, но лет полтораста в их академической и художественной среде сохранялось высокое, присущее русской интеллигенции, чувство собственного достоинства. И, станет понятнее, почему со мной даже арестованным, но хоть немногое сохранившим, так и не удалось договориться. Я их предложений не слышал и людьми их не считал. Как сказала Елена Георгиевна (гораздо позже) об одном нашем знакомом – «ему не хватает брезгливости». У меня ее было с избытком.

Но может быть выйдет и другая книга, которую записали молодые люди из МГУ – «Тюремные записки». О том, какую чудовищную школу я прошел в советских крытых тюрьмах (особенно в первый свой срок). Было бы неправдой сказать, что я – единственный, что ни с кем другим этого не случилось. Было, конечно, множество людей убитых таким образом, были и выжившие, хотя и совершенно искалеченные, как скажем Сергей Ходорович или Александр Богословский, не говоря уже о немногих выживших ирландцах, но я, с такой тюремной школой, был единственным, может быть кроме Манделы, оказавшимся в центре общественной жизни. После школы Верхнеуральской тюрьмы, где я сходил с ума, где от дистрофии на распухших от отека ногах кожа была как чешуя и лопалась на ступнях, где меня каждый месяц опускали в карцер и десять раз поднимали всегда в неизвестную мне камеру с новыми уголовными соседями. После этого меня уголовники-любители, наводнившие Кремль и рассовывающие по карманам Россию уже не могли обмануть. Им даже было нелегко убить, при моей постоянной тюремной настороженности. Труднее, чем моего сына. Поэтому я чудом выживал, но оставался по тюремному довольно упорным. И почти двадцать лет удерживал и восстанавливал после разгромов совершенно изолированную, но совсем не мало сделавшую для русской демократии «Гласность».

Но при этом у меня было отвращение к митингам, я не хотел быть ни миллионером, ни министром, ни вождем, меня нельзя было купить, а собственную жизнь я и без того невысоко ценил. У меня не было тщеславия и личных интересов в политической жизни, а потому я отказывался (иногда зря) от всех делавшихся мне заманчивых предложений и возможностей. Я всего лишь пытался уже четверть века назад предупредить, что ждет впереди Россию и всех нас. «Гласность», как могла, пыталась сопротивляться приходу этого вполне очевидного будущего (сегодня – настоящего). Но я не был услышан – благодаря абсолютной двадцатилетней блокаде «глубоко демократических СМИ», а само сопротивление одинокой «Гласности» приходу нашего счастливого наступившего сегодня оказалось недостаточным. Ничего кроме здравого смысла, способности видеть, что делается в стране, и нежелания врать – чего от меня требовали со всех сторон и требуют сейчас – у меня не было. На самом деле я хотел собирать картины и писать книги, что оставшись один, уже без всей семьи в Москве, в России делаю и сегодня. Но в том, что я писал и пишу, я пытаюсь говорить правду, хотя знает ее, конечно, один господь Бог. А что-то другое, что от меня ждут, плохо удается.

Но и эту книгу и три других, которые тоже вчерне завершены, я пишу не только потому, что правда, даже всего лишь такая, как я ее вижу, все-таки кому-то нужна. Есть еще две существенные причины.

Во-первых, в начале 90-х годов, еще при очень мощном демократическом движении в России, даже после убийства Сахарова, год или два сохранялась возможность воссоздать Россию чуть более европейской, уж хотя бы не допустить разгрома Парламента, принятия полумонархической конституции, и ковровых бомбардировок в Чечне. И несправедливо забывать об этой упущенной Россией, как и в семнадцатом году, возможности нельзя.

И, во-вторых, сегодня, в сотни раз более слабое чем тогда, опять возрождается да еще в борьбе после дискредитации и поражения демократическое движение. Но поскольку оно выросло за двадцать лет в обстановке лжи и беспамятства, хорошо организованных всем спектром руководимых КГБ российских СМИ: от коммунистов и до последнего времени хорошо устроенных якобы всегда героических демократов, они не имеют ни представления о том, что по сути дела происходило в стране так недавно, ни хотя бы мельчайшего накопленного за эти годы опыта и повторяют уже совершенные ошибки. Россия ни чему не учится даже на собственной крови, даже на катастрофически упущенных возможностях.

Пытаясь хоть о чем-то напомнить, я и написал эту книгу.

Глава I.

1. Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность».

«Перестройка в тюрьме» – последняя глава в «Тюремных записках» («Индекс» №31, 2011 г.) была о том, почему именно на моем освобождении в феврале 1987 года в основном сосредоточилась сенсационная мировая новость: после возвращения из ссылки Сахарова, в СССР из тюрем и лагерей освобождают политзаключенных. Из десяти первых освобожденных лишь трое были политическими заключенными и жили в Москве. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел никого видеть, а Сергей Ковалев был реабилитирован, но не отпущен из послелагерной ссылки в Твери. К тому же и он не хотел встречаться с журналистами, а его ссылка не вызывала у журналистов такого интереса, как освобождение прямо из политической тюрьмы. Впрочем, возвращение из Горького Андрея Сахарова было еще большей журналистской сенсацией и Андрей Дмитриевич, как и я, никому не отказывал в интервью.

Недели две у нашего дома постоянно стояли по несколько машин газетчиков и телевизионщиков со всего мира, целые дни я отвечал на их вопросы – иногда вполне бессмысленные, поскольку большинство журналистов все еще не могли понять, что такое советские политические лагеря и тюрьмы, за что и на какие сроки в них оказываются граждане страны Советов. Это были чуть ли не сотни материалов во всем мире, журнал «Ньюсвик» в каждом номере давал кроме все новых интервью еще и мои фотографии: то с семьей, то без.

Было ясно, что все это вполне устраивает советские власти. Я был мгновенно прописан у себя дома в Москве несмотря на то, что мой военный билет за эти годы бесконечных обысков куда-то делся. А ведь между первым и вторым сроком у меня был надзор и было разрешено жить только в соседних с Московской областях. Да и у остальных освобождавшихся из лагерей все складывалось гораздо хуже.

В «Новом мире» со мной тут же заключили договор и даже выплатили какой-то аванс за предисловие к прозе Алексея Ремизова, до этого печатавшейся только в Париже. Игорь Виноградов и Анатолий Стреляный, с которыми я слегка был знаком и до ареста, пересмотрели статьи и заметки, написанные мной в последние месяцы в тюрьме. Виноградов попросил на память заметку об «Исповеди Ставрогина» – пропущенной главе из «Бесов» Достоевского – ни ему, ни мне не хотелось ее печатать, но там была принципиально новая (точнее, не замеченная исследователями) информация: я не забыл ее даже в тюрьме. Другую мою небольшую статью – тоже написанную по памяти в карцере (и даже во время голодовки) в Чистопольской тюрьме – об имевшемся в моей библиотеке «Молитвеннике православных воинов» – бесспорном свидетельстве того, что масоны активно участвовали в подготовке февральской революции и активной антивоенной и противоправительственной пропаганде в 1914-1917 годы, Виноградов тоже решил не печатать:

– И без того повсюду ищут масонов и во всем их винят.

На мой взгляд, важнее была серьезно объясненная правда, чем умолчание из лучших намерений, но я не возражал – советский двусмысленный и осторожный либерализм привычной политики «Нового мира» мне уже был совсем не интересен. Стреляный, перелистывая страницы большой статьи о музеях со вздохом сказал:

– Очень интересно, но написано, как жалоба в прокуратуру.

Это было точное определение – двенадцать лет со времени первого ареста, кроме недолгого перерыва между сроками в Боровске, я почти ничего другого ни себе, ни другим не писал.

Хотя в своих бесконечных интервью я говорил о гибели в соседних камерах в ЧистополеТоли Марченко и Марка Морозова, о сотнях заключенных в политических лагерях и тюрьмах, и тысячах – в уголовных лагерях и психушках по политическим причинам все еще ждущих освобождения, по сути своей сама эта рекламная компания создавала Горбачеву репутацию борца с репрессиями, а Советскому Союзу – страны, успешно идущей по пути к демократии. А это был и февраль – март восемьдесят седьмого года, ничто к лучшему в стране не изменилось, а нашим освобождением так же как убийствами и истязаниями в лагерях и тюрьмах тех, кто не подходил по их меркам и интересам для освобождения, успешно занимался Комитет государственной безопасности, что и тогда мне было очевидно, а сегодня видно по документам. Но эти интервью как и ежедневные напоминания об этом Сахарова бесспорно способствовали скорейшему освобождению и моих соседей по Чистопольской тюрьме и сотоварищей по другим тюрьмам и лагерям, а потому я считал их необходимыми, хотя Софья Васильевна Каллистратова была против.

К тому же в Москве, благодаря тому, что прежде чем стать новым редактором «Бюллетеня «В» в 1982 году (после арестов Ивана Ковалева, Алексея Смирнова и эмиграции Владимира Тольца), я, вопреки мнению Григоренко и многих других диссидентов, что «в подполье можно встретить только крыс», тут же ввел минимальные формы конспирации, была на свободе практически вся редакция Бюллетеня. Только Федя Кизелов, за которым начали ходить по пятам, опасаясь ареста, уехал за границу. Именно его вначале после моего ареста в КГБ считали редактором «Бюллетеня «В», поскольку он выполнял самую открытую и рискованную часть работы – поддерживал постоянные связи с Еленой Георгиевной Боннэр, Лизой Алексеевой, Софьей Васильевной Калистратовой, и это было необходимо и для получения новой информации и во многих случаях – для пересылки «Бюллетеня «В» заграницу. «Хроники текущих событий» в это время практически не было и только наши, выходившие каждые десять дней 30-50 страниц информации и были основным источником сведений об СССР для радио «Свобода», ВВС, «Голоса Америки».

Вызывала подозрения у КГБ и отважная Лена Санникова, попытавшаяся продолжить издание «Бюллетеня «В» в основном для того, чтобы отвести от меня обвинение в его редактировании. Но я уже примерно через месяц сам сказал об этом удивленным своим пяти следователям: из имевшихся у них материалов было ясно, что недели через две они сами это поймут, а мне хотелось лишить их удовольствия разоблачать меня и доказывать, что именно я – редактор, с помощью уже найденных ими, но не сразу понятых моих рукописей и откровенных показаний переписчика. Лена Санникова тоже еще была в ссылке, но по другому обвинению. У меня, благодаря принятым мерам предосторожности, кроме лежащей на столе рукописи моей редакционной статьи ничего найдено не было (Федя Кизелов сделал в подвале моего дома очень хитроумный тайник, который на трех обысках так и не был найден).

Но в Москве были замечательный математик Лена Кулинская (ее первый муж – Володя и был тем, неизвестным КГБ курьером, который собирал у всех сотрудников «В» материалы и привозил мне в Боровск), уже вернувшаяся из ссылки (но тоже по другому делу) Таня Трусова, уже готовая к аресту – материалы о ней открыто собирали – безумно храбрая Ася Лащивер и испытавший уже больше всех остальных – Кирилл Попов.

Впервые за четыре-пять лет я мог открыто приглашать их в свою московскую квартиру и частью там, частью – на прогулках, чтобы уж не все становилось известно КГБ, обсуждать, что же нужно делать дальше. По-прежнему, как и четыре года назад, когда все оставшиеся на воле и особенно Таня Трусова и Ася Лащивер, самоотверженно помогали моей жене – Тамаре и детям, прорывались на закрытые заседания суда в Калуге (Аню и Таню «снимали» с электричек) ни у кого из сотрудников бюллетеня не было и тени страха. А для него, все это хорошо понимали, по-прежнему были большие основания.

Всем нам было ясно, что роль свободной печати в новых условиях безмерно возрастает. Лена Кулинская и Ася Лащивер особенно настаивали на скорейшем возобновлении бюллетеня. Впрочем, создавать или восстанавливать уже предстояло совсем новый тип издания. Проблемы экономические, социальные, перспективы политических перемен в стране должны были занять главенствующие места. Это сказалось и на его объеме – уже со второго номера он превращался во все более «толстый» ежемесячный журнал.

Без больших споров было выбрано название – «Гласность», конечно, в память о реформах Александра II и статьи Солженицына, но с прямым противопоставлением двусмысленным выступлениям Горбачева. Года через два одна из газет выделила Асе целую полосу для статьи «Гласность Григорьянца и гласность Горбачева», где, естественно, не было найдено в них большого сходства.

Для первого номера журнала «Гласность» дал большое интервью Андрей Дмитриевич – это была его первая публикация в Советском Союзе после возвращения из ссылки. Андрей Дмитриевич при этом вполне разумно отказался войти в состав редколлегии, слегка обидев меня, не понимавшего в тюремной изоляции вполне его масштаба и реальной всемирной славы, замечанием:

– Если я стану членом редколлегии, все скажут, что это Сахаров решил издавать журнал, а это не так.

Мое предложение группе других известных и сознательно представлявших очень разные группы диссидентов стать членами редколлегии – с тем, чтобы их материалы, их взгляды и их представления о настоящем и будущем страны были внятной составной частью журнала, тоже были после некоторого размышления почти всеми отклонены. И это уже было знамение нового, не сразу мной понятого, времени.

«Гласность» уже не могла быть продолжением диссидентских «Хроники текущих событий», «Бюллетеня «В» или Солженицынского фонда, то есть помогать всем и быть обращенной ко всем протестным движениям в Советском Союзе. Единства, объединенного тюрьмой, больше не было – началось внятное размежевание политических позиций. Хотя сперва все охотно согласились – ведь на самом деле все мы понимали, как остро необходим серьезный диссидентский журнал.

Но еще через неделю, когда собрались у меня вторично, отец Глеб Якунин, который был возвращен к службе в храме в Пушкине, ежась от неловкости, сказал, что его вызвал к себе Ювеналий – митрополит Крутицкий и Коломенский и категорически потребовал, чтобы отец Глеб не входил в редколлегию журнала «Гласность». Конечно, мы все понимали, что квартира моя прослушивается – больше того, недели за две до того соседи сверху тайком сказали жене, что их попросили целый день не приходить домой, а грохот дрелей в потолках нашей квартиры не давал говорить по телефону. Соседи рядом ничего нам не говорили, но когда открывалась дверь нашей квартиры, приоткрывалась дверь и к ним – оттуда, очевидно, наблюдали, за теми кто вошел. Все эти игры были чрезмерными, но привычными, а вот чтобы митрополит так откровенно ссылался на данные гэбэшной прослушки – это уж было слишком. Позже выяснилось, что Ювеналий у органов КГБ носил псевдоним «Адамант».

Один из лидеров еврейского движения Виктор Браиловский (хорошо знакомого мне по Чистопольской тюрьме Иосифа Бегуна еще не освободили) прямо сказал, что посоветовался со «своими» и ему было сказано, что это русский журнал и нечего еврею лезть в русские дела.

– Но Толя (Щаранский) ведь был членом Хельсинкской группы, – возразил я.

– «Наши» считают, что это отрицательный пример и Натан сделал ошибку.

Тут и Сергей Адамович Ковалев по обыкновению очень медленно, но вполне определенно, сказал, что издание такого радикального диссидентского журнала может повредить Горбачеву в его борьбе с реакционерами в Политбюро и он считает неправильным принимать в этом участие.

Лара (Лариса Иосифовна Богораз) коротко сказала, что Сережа – ее друг и как он поступает, так и она («куда иголочка, туда и ниточка»).

Не отказался только Лев Тимофеев, но это уже была не редколлегия. Недолго Лев Михайлович был моим заместителем, но вскоре оказалось, что ему нужно отдохнуть на море после двух отсиженных лет и редакция осталась в прежнем составе. Вскоре ее пополнили два важнейших для «Гласности» человека – Нина Петровна Лисовская и вернувшийся из послелагерной ссылки Андрей Шилков.

Для Нины Петровны приход в «Гласность» был продуманным и принципиальным шагом – однажды она мне прямо это сказала. По своей высочайшей деликатности и сдержанности она никогда не осуждала друзей – Сергея Адамовича и Лару за то, что они отказались сотрудничать с «Гласностью» (по довольно странному, скажем, поводу, на самом деле Горбачев до конца 1988 года был прямым ставленником КГБ и все его действия были чаще всего не его инициативой). Впрочем, Богораз и Ковалев, может быть, так не считали. Нина Петровна – один из старейших участников диссидентского движения, многие годы руководившая Солженицынским фондом в России и вообще один из самых ясных, мужественных, спокойных, но бесспорных людей в диссидентском движении, без нее его просто нельзя представить, считала важным своей работой в «Гласности» подчеркнуть единство всех этапов и групп демократических сил России. Подчеркнуть своей работой в журнале «Гласность» преемственность нарождавшегося демократического и уходящего диссидентского движений.

Для Нины Петровны «Гласность» с ее массовостью, ориентацией на помощь множеству людей, приходивших к нам с жалобами и рассказами о том, что творится в России, была, как и фонд Солженицына, внутренне ближе и более оправданной, чем все больше уходившие в сомнительную советскую политику любимые друзья Лара Богораз и Сергей Ковалев. Она никогда их не критиковала вслух, приносила для публикации отчеты о собраниях «Московской трибуны», но, хорошо зная Лару и Сергея Адамовича, была убеждена, что из их попытки издать собственный, более умеренный, журнал ничего не выйдет, как оно и оказалось, после двух лет стараний и переделок. А, главное, внятный отказ «Гласности» играть в какие бы то ни было игры с властью был ей бесконечно ближе. И, Нина Петровна приводила одного за другим многочисленных своих друзей, иногда еще с 60-х годов (например, Владимира Михайловича Долгого) для помощи «Гласности» и оставалась одной из важнейших опор журнала с первого до последнего дня. Хотя ее бесспорно пытались переубедить.

Андрей Шилков, больной после тяжелого срока и чудовищной ссылки, был главной и героической опорой «Гласности». Целый день живя на крепчайшем чае – почти чифире, дважды теряя сознание в метро, он тащил на себе не только всю организационную работу в журнале, но еще и сам прекрасно писал, а главное – очень четко ощущал, вполне разделял и доводил до практического воплощения жесткую оппозиционность и неприятие как «реакционной», так и «либеральной» спускаемой сверху советской политики. Андрей, так же как и я, в отличие от большинства других диссидентов, внятно ощущал, что освободили нас из тюрем и ссылок не из гуманистических побуждений и стремления к демократии, а из вполне корыстных политических расчетов двух организаций – ЦК КПСС и Комитета государственной безопасности. Он, как и я, знал и помнил соседей по пермским лагерям и тюрьмам не подошедших для освобождения и очень странным образом погибших. Да и убитых КГБ не в зонах, а на советской воле: замечательного поэта и переводчика Костю Богатырева, армянского художника Минаса Аветисяна, украинского композитора Владимира Ивасюка, литовских священников, и неудачную попытку отравить Войновича. А скольких мы не знаем. Выборочные убийства тех, кого неудобно было судить и чья смерть могла запугать остальных, были излюбленным приемом КГБ под руководством Андропова в 70-е годы. Мы сами в разное время в тюрьмах были близки и к такому концу, а главное – все, что теперь говорили советские власти, что происходило вокруг было или откровенно лживо или уж во всяком случае – двусмысленно. И мы не верили в гуманизм КГБ ни одной минуты.

После триумфального выхода первого номера на пресс-конференции в моей квартире, куда втиснулась чуть ли не сотня журналистов со всего мира – начала свободной печати нового времени, власти поняли, что с моим освобождением они несколько поторопились. Их ожидания, что я буду послушным объектом для рекламы перестройки и вернусь к литературоведению – не оправдываются. Меня пригласил к себе Д.Ф. Мамлеев – тогда заместитель председателя Комитета по печати СССР и стал уговаривать прекратить издание «Гласности».

– Ну, зачем вам это? Вы можете печататься в любой газете или журнале в СССР. Я это гарантирую.

Меня публикации в «Правде» не соблазняли, да и не только я писал и печатался в «Гласности».

– Закона о печати в СССР нет. Разрешение на издание журнала я получать не обязан. Первый номер «Гласности» уже вышел, выйдет и второй.

Почти каждый день радио «Свобода», «Би-би-си», «Голос Америки» и «Немецкая волна» передавали теперь уже сообщения об издании первого свободного журнала в СССР и материалы из него. Опять арестовать меня было для властей уж очень невыгодно, хотя аресты по политическим обвинениям, правда, несколько сократившиеся, в СССР все еще продолжались.

Проблема была в другом: для издания серьезного журнала нужны были профессионалы. Среди диссидентов, издававших «Бюллетень «В», их не было. К тому же Лена Кулинская, как только представилась возможность, уехала заграницу – ей до смерти надоели игры советской власти и хотелось серьезно и свободно поработать по специальности. Таня Трусова тоже с наслаждением вернулась к преподаванию русской литературы (как всегда не оглядываясь на идеологических цензоров), и для нее это было дороже журнала, который могли делать и другие.

Ася и Кирилл никуда не уходили, но понимали и говорили вслух, что для серьезного журнала нужны, кроме них, новые, более профессиональные люди. Через несколько месяцев в «Гласность» пришел, тоже освободившись из лагеря, журналист Алексей Мясников. Но либеральные советские журналисты, в том числе и из «Нового мира», – осторожные Андрей Нуйкин, Юрий Черниченко, Отто Лацис и другие, встречаясь со мной в общественных местах, боялись даже здороваться. Впрочем, как их было винить – идти или нет в тюрьму за желание сказать правду каждый решает сам, а они, как и все мало верили словам Горбачева. По Москве гуляла частушка:

Товарищ, верь пройдет она

Так называемая гласность.

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена.

Память о недавних арестах была еще так свежа. Более храбрый Анатолий Стреляный вскоре начал работать на радио «Свободе» и тоже не нуждался в нищей «Гласности». Единственный из крупных журналистов Василий Селюнин – ведущий публицист на экономические темы в «Известиях» – сам предложил пару своих очень серьезных аналитических статей, но и то, с формальной точки зрения, как запись его выступлений в конференц-зале «Известий», куда, конечно, сам меня провел, а перед этим передал текст.

Единственно возможным путем создания хоть в какой-то степени профессионального журнала было привлечение людей окололитературных и околобогемных, но все же более умелых в журналистике, чем диссиденты. Так в редакцию пришли Володя Ойвин, совсем юные Митя Эйснер, Митя Волчек, Андрей Бабицкий, Виктор Резунков – у них было дополнительное преимущество – благодаря молодости и далекости от диссидентского движения не надо было размышлять об интересе к ним «комитета» до этого. Позже из Новосибирска приехал Алексей Мананников, отсидевший три года в лагере за неосторожное письмо приятелю. Пришли и еще несколько человек с менее ясными для меня судьбами. Все они в «Гласности» стали известными журналистами. Вместе с Ниной Петровной Лисовской, Андреем Шилковым и, конечно, моей женой Тамарой, с которой мы учились вместе на факультете журналистики и которая была редактором, вероятно, лучшим, чем я, они и составили «костяк» редакции – первого в эпоху «перестройки» и единственного (по тем быстротечным временам) крупного, с внятной диссидентской традицией независимого журнала в Советском Союзе. Свою, очень холостяцкую, квартиру предложил для редакции Кирилл Попов.