Текст книги "Гроза 3"

Автор книги: Сергей Чекоданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Вот и я не могу, хоть и в моих силах. – Пояснил лейтенант Банев.

– Сожгут ведь. – Комбат начал приводить доводы, способные подействовать на решение командира третьей роты. – Или ты в самом деле веришь, что этот Густав в одиночку на бой выйдет?

– Не веру, конечно. – Володька покачал головой. Оберлейтенанту Оберту он не верил, и не надеялся, что немец верит ему. Да и какая может быть вера обычному лейтенанту. И пожелает он быть честным, да кто ж ему позволит. Если советское командование желает воспользоваться романтическими бреднями немецкого танкиста, то почему его непосредственные начальники должны поступать по-другому.

– Так чего же ты на рожон лезешь? – Удивился Игнатов.

– А иначе всей ротой на рожон придeтся лезть. – Володька напомнил комбату сложившуюся ситуацию. – И сколько нас тогда сгорит?

Игнатов промолчал. Самому всe прекрасно известно. Разведку боем провести приказано, огневые точки противника узнать необходимо, рисковать машинами и экипажами придeтся. И ничего здесь не изменишь. Лейтенант Банев сам напросился на такой вариант. Когда вчера его роте, как самой полнокровной из всех, предложили прощупать огневые точки немцев, то он почти сразу предложил воспользоваться рыцарскими бреднями немецкого оберлейтенанта. Если на нашей стороне заключают пари на исход боя, то и на той интерес к возможному поединку вряд ли меньше. Можно быть уверенным, что вся имеющаяся у немцев оптика будет нацелена на место предстоящей дуэли. А тем временем взвод старшины Данилова по неглубоким балкам, пересекающим нейтралку, сможет под шумок подобраться поближе к немецким позициям, тогда больше будет вероятность того, что не сгорит вся рота в будущей разведке.

Спорили недолго. Игнатов пытался отговорить командира третьей роты от ненужного геройства, остальные офицеры роты после недолгого колебания согласились. Молодые взводные даже завидовали своему ротному, что именно ему выпал шанс поучаствовать в дуэли. Пацаны ещe, месяца два на фронте. Один Данилов с первого дня войны, но и тот дал согласие, надеясь на удачливость своего друга.

– Справишься ты с немцем? – В который раз за прошедшие сутки поинтересовался старший лейтенант Игнатов.

– Должны, Вань. – Ответил Володька, перейдя на обращение по имени. – Братец его, конечно, вeртким был, но уже девять месяцев червей могильных кормит, а мы, как видишь, живы и здоровы.

– Не хвались на битву едучи. – Напомнил командиру третьей роты народную мудрость старлей Игнатов.

– Да мы не хвалимся. Мы, так, старое вспоминаем. – Отмахнулся Володька.

– Ну, раз ты всe решил окончательно, – комбат приподнялся со шпал и хлопнул по плечу лейтенанта Банева, – ни пуха, ни пера вам.

– К чeрту! – Ответил как и положено в таких случаях командир третьей роты, отдал честь своему командиру батальона и отправился готовить свой танк к дуэли с немецким оберлейтенантом.

Облако наконец-то убралось в сторону и вершину холма осветило яркое солнце. Густав прикрыл глаза и раскинулся на подстеленном брезенте. Блаженное тепло растекалось по телу, солнечные лучи обрабатывали кожу, восстанавливая привычный ещe с Испании загар. В Африке с солнечными ваннами было намного лучше, но и здесь можно найти такой момент, когда скупое северное солнце позволяет прокалить кожу до вполне приличного цвета. Не коричневый цвет канувшей в лету рубашки штурмовиков, с которой сравнил его кожу отец, когда Густав впервые приехал в отпуск из Ливии. Но на «кофе с молоком» здешнее солнце вполне могло расщедриться.

Раздались шаги. Гельмут – угадал Густав. Только он один из экипажа так подволакивал ногу, последствие заработанного ещe в детстве перелома. Гельмут уселся рядом, дожидаясь когда командир соизволит открыть глаза. Понимая, что блаженная нега закончилась и пора возвращаться в такой привычный и такой мерзкий реальный мир, оберлейтенант Оберт открыл глаза. Гельмут, как всегда, жевал травинку. И где он их только находит? Даже в ливийской пустыне он никогда не расставался со своей привычкой. Гельмут как-то проговорился, что жевать травинки он начал для того, чтобы бросить курить. После того, как они нахлебались дыма в горящем панцере под Гвадалахарой, Гельмут, единственный из экипажа имевший солидный опыт курильщика, вдруг обнаружил, что не переносит табачного, да и любого другого тоже, дыма. Густаву с Хайнцем было проще. Брат вообще никогда не курил, а Густав иногда баловался, стараясь выглядеть более мужественно в глазах знакомых девушек. С дурной привычкой пришлось расстаться, о чeм Густав никогда не жалел.

– Густав, русский осматривал поле. – Сказал Гельмут, окончательно возвращая своего командира к реальности.

– Значит решился! – Оберлейтенант приподнялся со своего импровизированного ложа, начал неторопливо одеваться.

Густав единственный из экипажа ни минуты не сомневался, что русский обязательно согласится. Раз он вышел на поединок с Хайнцем, то не должен отклонить и их предложение. Ну что ж, пусть выходит. Они здесь появились раньше на четыре дня и успели подготовить своему противнику парочку весьма неприятных сюрпризов.

– Густав, скажи мне: зачем тебе это нужно? – Гельмут не часто пользовался законным, приобретeнным долгим сроком совместной службы, правом называть своего командира по имени, и если он это сделал, значит он недоволен, просто не высказывает своe недовольство открыто.

– Понимаешь, Гельмут, мне действительно это нужно.

Густав задумался над продолжением фразы. Ему это в самом деле нужно. А вот зачем? Он и сам толком сказать не может.

Отомстить за брата? Несомненно. Но только ли месть толкает его на это?

Желание славы? После штурма Каира, славы у него в избытке.

Полузабытая детская ревность к успехам старшего брата? И это есть, но где-то на самых дальних задворках сознания.

Въевшаяся в кровь потребность в риске? Рисковать можно и более разумным способом.

Гельмут промолчал, принимая и такой вариант ответа. Он вообще не отличался словоохотливостью после Испании. Густав вдруг решился задать вопрос, который волновал его уже несколько лет. Но Хайнц отвечать на него отказался, а выпытывать данную информацию у Гельмута Густав не осмеливался, пока был жив брат. Похоже пришло время его задать.

– Гельмут, ответь мне на один вопрос. – Густав помялся, думая как правильно составить предложение, но понял, что говорить нужно открыто, не изобретая витиеватых фраз, призванных скрыть истинную подоплeку его любопытства. – Гельмут, почему вы поссорились с Хайнцем?

Гельмут посмотрел на своего командира каким-то особенным взглядом, перекинул травинку в другой угол рта, смочил губы языком и спросил:

– Ты помнишь Испанию, Густав?

Оберлейтенант Оберт удивился. Как он может забыть свою первую войну? Ему стоило таких трудов вырваться на неe. Он до сих пор помнит материнские слeзы и обидчиво поджатые губы отца, увещевания бабушки и презрительные взгляды, бросаемые дедом на его новенькую форму. Как давно это было. Второй год в могиле дед, простивший в конце концов своих внуков. Ушeл в отставку отец, воспользовавшись правом возраста и заработанных на трeх войнах ран. Уже и Хайнца нет, а он до сих пор помнит страх первого боя. И так злившую молодого и глупого Густава Оберта заботливую опеку старшего брата.

– Но какое отношение это имеет к вашей ссоре?

Насколько помнил Густав, до самого конца той войны между командиром панцера фельдфебелем Хайнцем Обертом и механиком-водителем Гельмутом Краузе были самые дружеские отношения. Всe как отрезало после возвращения. Гельмут не писал и не звонил, не приезжал к ним в гости, к великой радости мамы и бабушки, твeрдо уверенных в том, что «этот выскочка с окраин плохо влияет на Хайнца и Густава». Конца войны сам Густав, лечившийся после ранения в Германии, не видел, и мог только предполагать причины ссоры между двумя другими членами их экипажа.

– Понимаешь, Густав, твой брат стал слишком серьeзно относиться ко всему этому. – Гельмут указал рукой на колышущийся под ветром флаг со свастикой, уложенный на корме их танка.

– Но ведь ты сам втянул его в ряды «наци»! – Удивлению Густава не было предела. С самого первого дня появления в их доме Гельмута Краузе, покойный ныне дед невзлюбил гостя именно за пропаганду идей нацизма. Отец не высказывал недовольства открыто, но и он не был в восторге от этих посещений. О маме с бабушкой и говорить не стоит. И вдруг человек, принeсший учение национал-социализма в их семью, обвиняет брата в том, что тот слишком увлeкся этими идеями.

– Да, это моя вина. – Согласился Гельмут. – Но я сам искренне верил в дело Гитлера, пока не побывал на войне. – Гельмут выплюнул изжeванную травинку, извлeк из кармана новую, отправил еe в рот и продолжил. – А твой брат всeго лишь играл в забавную игру под названием «национал-социализм», пока тоже не побывал на войне.

Густав ждал продолжения, а его собеседник прервался, то ли собираясь с мыслями, то ли решая, что именно можно рассказать командиру о той давней ссоре.

– В самом конце войны нам в поддержку дали марокканцев, или нас в поддержку им. Ты их должен помнить. Они всe время были где-то неподалeку, но ни разу не взаимодействовали с нами вплотную. – Гельмут опять перекинул травинку и облизал губы. Чувствовалось, что данный разговор ему неприятен, но он решился избавиться от этого груза. – Нам в тот день не повезло захватить госпиталь республиканцев.

Густаву пока не понятна была логика рассказа. Почему не повезло?

– Я там встретил одну медсестру, француженку из добровольцев. Ты же знаешь, их там много было. – Гельмут уставился пустым взглядом себе под ноги. – Жанной еe звали. Она по-немецки довольно хорошо говорила, а я кое-как по-французски изъяснялся. Всe просила меня взять их госпиталь под охрану... – Гельмут прервался, погонял травинку из одного угла рта в другой, сплюнул густую слюну и продолжил. – Я ещe посмеялся над еe страхами. От кого защищать? Мы ж не дикари какие-то? Про марокканцев я тогда не подумал.

Густав внутренне замер. Про развлечения этих верных псов Франко он слышал, но ещe ни разу ему не приходилось выслушивать рассказ непосредственного свидетеля.

– Оставили мы их тогда, по своим делам уехали. А когда вернулись... – Гельмут окаменел лицом. – В еe палатке целый десяток этих зверей в человеческом обличии находился. А на полу Жанна валялась. Ещe живая... Но без кожи... Кровавый ошмeток человеческого тела, который ещe пытался кричать от жуткой боли... А эти нелюди весело хохотали при каждом звуке, который она издавала...

Густава начало мутить. Он, конечно, предполагал, что захваченную медсестру ожидало изнасилование. Но такого жуткого развлечения любой нормальный человек и представить себе не мог.

– Вышел я тогда из палатки как в тумане, добрался до своего панцера, завeл двигатель и по этой палатке проехался. – Гельмут перевeл взгляд вдаль. – Вперeд-назад, вперeд-назад, вперeд-назад... Пока крики этих тварей слышны были.

Гельмут замолчал. Молчал и Густав, не решаясь прервать страшный рассказ.

– Соображать я стал, когда от палатки только куча кровавых лохмотьев осталась, вперемешку с человеческими внутренностями. – Продолжил Гельмут. – Представил в каком виде панцер и погнал его к речке, которая неподалeку протекала. Загнал танк в речку и вдоль неe около километра гнал, пока не засел в песчаной косе на повороте. Выбрался из танка, а меня всего колотит как от лихорадки, зубы стучат, пальцы трусятся. Вспомнил, что под сиденьем у меня бутылка коньяка припрятана была и обратно в панцер. Отхлебнул несколько глотков, вроде полегче стало. Решил я тогда в лагерь идти, бутылку, естественно, с собой прихватил. Пока шeл почти всю оприходовал, в общем оказался я в нашей палатке пьяный до полного изумления.

Гельмут поменял травинку и продолжил.

– Проснулся я оттого, что по лагерю испанцы вместе с нашими офицерами бегают. Выясняют – кто с марокканцами расправился. Наши, конечно, всe отрицают. И машины все на месте, и люди в наличии. Вдруг слышу к моей палатке идут. И голос знакомый говорит, что «этот негодяй здесь».

Гельмут в очередной раз замолчал.

– Я не понял, а причeм тут ваша ссора с Хайнцем? – Спросил Густав.

– Предал меня твой брат! – Отрезал Гельмут. – Сам пришeл к испанцам и указал – кто это сделал и где он находится.

Пришла пора молчать Густаву Оберту. В голове вертелись самые разные обрывки фраз, пытались сложиться в осмысленные предложения, но каждый раз получалась какая-то белиберда. Наконец нужные слова были найдены.

– Почему он это сделал?

– Я же тебе говорил, что он стал слишком серьeзно относиться ко всему этому. – Гельмут опять кивнул в сторону флага со свастикой. – Я его тогда тоже спросил – почему? Он мне так и ответил – «ради сохранения дружбы между борцами за общее дело».

Густав вдруг подумал о том, что испанцы не должны были выпустить Гельмута живым.

– Как ты уцелел?

– Я тогда представил себе, как марокканцы с меня живьeм кожу сдирают, и решил, что живым не дамся! – Гельмут нервно дeрнул губами в некоей пародии на улыбку. – Схватил трофейную гранату, которыми мы в лагере республиканцев разжились, чеку выдернул и пообещал взорвать себя вместе с теми, кто меня арестовывать пришeл. Испанцы врассыпную. Один Хайнц остался. Тогда мы с ним и поговорили в последний раз. – Гельмут в первый раз за всe время разговора посмотрел в лицо своему командиру. – Я был уверен, что он просто за свою жизнь испугался, ведь по танку всe равно бы узнали, кто это сделал. А он мне бред «про общее дело и единение борцов с коммунизмом». – Гельмут отвернулся и закончил усталым голосом. – Я с нелюдями и людоедами объединяться не желаю, какими бы идеями они свои звериные инстинкты не оправдывали.

– А потом? – Спросил Густав.

– А потом меня наши лeтчики в ближайший самолeт затолкали и на взлeт. Вместе с гранатой. Я еe над лагерем марокканцев выкинул. Они в это время в центре толпились и орали что-то. Надеюсь, попал. – Гельмут усмехнулся. – Затем меня в «тeтушку Ю» посадили и в Рейх. В Германии шум поднимать не стали, погоны, награды, партийный значок втихую с меня долой, и в отставку. Я, откровенно говоря, концлагеря ожидал, но обошлось.

У Густава возник ещe один вопрос.

– А почему ты пошeл в мой экипаж?

– Ты позвал. Я пошeл. – Гельмут пожал плечами, демонстрируя, что не понимает смысл заданного вопроса.

Густав не нашeлся что сказать.

– Густав, у меня к тебе одна просьба. – Гельмут поменял очередную травинку. – Не бери Карла с собой. Не нужно малышу в этом участвовать.

Густав опять промолчал. Мать слeзно умоляла его взять младшего брата с собой. Она почему-то была уверена, что в экипаже старшего брата еe любимый Карл будет иметь больше шансов уцелеть. Густав не стал еe переубеждать, хотя считал, что намного лучше было бы упрятать его в одном из тыловых гарнизонов поближе к западным границам. Но не сложилось. Старые армейские друзья отца попали под подозрение в нелояльности при расследовании прошлогоднего покушения на фюрера и были отправлены в отставку. Те же немногие из них, кто ещe удержался на старых местах, старались поменьше привлекать внимание к себе. Пришлось забрать шестнадцатилетнего Карла с собой и зачислить радистом в свой экипаж.

– Мне кажется, Гельмут, что когда-то ты точно также уговаривал Хайнца не брать в экипаж меня. – Густав покачал головой. – Почему?

– Вольно или невольно ты будешь стараться уберечь его, не подставить борт, у которого он сидит. Значит ограничишь нас в манeвре. – Пояснил Гельмут. – Хайнц поступал точно так же в том бою под Гвадалахарой.

– Я постараюсь сделать так. – Заверил своего механика-водителя оберлейтенант Оберт, встал и направился к стоящему за холмом танку.

«Эмка» остановилась у относительно целого здания железнодорожного вокзала, позади и впереди генеральской машины лихо затормозили «козлики» взвода охраны. Бойцы торопливо высыпались из открытых кузовов «газиков» и заняли позиции вокруг «эмки». Генерал Катуков кивнул на них и сказал полковнику Герману.

– Видишь как. Скоро и до сортира с бронетранспортeрами провожать будут.

БТР тем временем подтянулся к опередившим его легковушкам, развернулся позади кавалькады, пулемeтчик поводил стволом крупнокалиберного ДШК, оценивая сектор обстрела. Из приоткрытой двери БТР показались снайперы прикрытия, повертели головами в поисках наилучшего места и направились в сторону вокзала.

После покушения на маршала Тимошенко, устроенного польскими диверсантами месяц назад прямо в центре Варшавы, охрана генералитета была усилена в несколько раз. Меры безопасности иной раз доходили до абсурда. Личная охрана имела право не выполнять приказы охраняемых лиц, если эти указания противоречили инструкциям, составленным для подразделений охраны. Генералы ворчали, но терпели. Тимошенко уцелел только благодаря идиотскому, с точки зрения профессионала, желанию диверсантов покрасоваться. Польская шляхта всегда была склонна к красивым жестам. Сделают на медный грош, а уж шуму на десяток злотых. Не был исключением и этот случай. Наказать «пшеклентого москаля» решили красиво. С швырянием гранат и стрельбой из пистолетов под громкие крики «ещe польска не сгинела». Не обошлось и без прекрасных панeнок, спешащих пожертвовать свои жизни на алтарь польской вольности.

Непонятно, зачем устраивали этот балаган? Семeн Константинович ездил по городу в открытом лимузине, реквизированным в каком-то из польских гаражей. Хороший стрелок мог спокойно снять его с любой из окрестных крыш, даже из обычной винтовки. А уж снайпер не оставлял маршалу Тимошенко никаких шансов уцелеть. Но шляхетский гонор потребовал показательной казни, и отправились на верную смерть молодые дурочки с букетами цветов, в которых весьма неумело были упрятаны немецкие противопехотные «колотушки». Букеты рассыпались уже на стадии замаха, а дальше летели ничем не прикрытые гранаты, прекрасно видимые со всех сторон. Одну из них поймал сам Семeн Константинович и немедленно зашвырнул под днище своего автомобиля. Вторая попала в капот двигателя и отлетела обратно, прямо под ноги стоящим у дороги жителям города. В итоге, у маршала Тимошенко ранение обеих ног, шофeр и сопровождающий представителя Москвы польский офицер получили тяжeлые контузии. А в толпе семь трупов и два десятка раненых различной степени тяжести. Погибли и обе «бомбистки». Дублирующая группа с пистолетами показала себя не с лучшей стороны. Когда прогремели взрывы и раздались крики раненых, заполошно завизжали женщины и перепуганная толпа ломанулась в разные стороны, только один из трeх пистолетчиков рискнул выхватить «вальтер», а двое побежали вместе со всеми. Они остались живы, а вот их более безрассудного товарища перепуганные люди просто забили ногами. Насмерть.

Хотя, везение это относительное. Когда советская контрразведка пришла по их души, то обнаружила несостоявшихся героев, повешенных на перекладине футбольных ворот. Садистки повешенных, так, чтобы кончики пальцев касались земли. Один из них к тому времени уже успел остыть, а вот второй ещe боролся за свою жизнь, отталкиваясь онемевшими пальцами от утоптанного вратарями пятачка земли. Кто их так? То ли соратники по борьбе, за проявленную трусость, то ли польская «беспека», не желающая давать в руки советских следователей опасные ниточки. А вдруг расследование приведeт к «люблинскому правительству»?

Похоже, что и привело. Пользуясь шумихой вокруг покушения на советского маршала, генерал Берлинг устроил основательную чистку среди офицеров своей армии, а коммунисты в просоветском польском правительстве окончательно взяли верх над представителями буржуазных партий.

Лондонское радио отметилось очередным потоком проклятий на головы «советских извергов, уничтожающих цвет польской нации прямо на улицах Варшавы». Прячущийся где-то в Германии маршал Рыдз-Смиглы издал, неизвестно какой по счeту, приказ об ужесточении борьбы с Московскими оккупантами. Доктор Геббельс разродился дежурной речью, в которой досталось всем, и русским, нагло поправшим право немцев быть господами для всей Европы, и полякам, не желающим помирать в священной борьбе с «красной угрозой», и англичанам, которые никак не могут сделать правильных выводов из сложившейся обстановки. И румынам... И венграм... И финнам...

В общем, всем сестрицам по серьгам. Хотя, никто уже не обращает внимания на разглагольствования этого пустобрeха даже в Германии. А уж в Москве только посмеялись над его пламенной речью. Но выводы сделали. Всему офицерскому составу действующей в Европе армии запрещено перемещаться без охраны, а высшим офицерам в особенности. Даже солдаты и сержанты не должны передвигаться одиночным порядком за пределами расположения своих частей. Оно и раньше требования безопасности не сильно отличались от этих, но в основном на дорогах. А теперь и во всех населeнных пунктах. Командование решило, что не нужно вводить в искушение затаившегося в тылу врага.

А маршал Тимошенко велел похоронить убитых диверсантов в одной могиле с их жертвами. Решил примирить их в смерти, раз уж в жизни они общий язык не находили. В «Правде» писали, что он и цветы на могилу привeз. Возлагали венок, естественно, его адъютанты, сам Семeн Константинович в то время мог передвигаться только на инвалидной коляске.

Генерал Катуков оторвался от своих мыслей и осмотрел железнодорожную станцию, на которой располагался первый батальон Гвардейской шестнадцатой танковой бригады. Самой прославленной бригады его армии.

– Зачем твои «орлы» так сильно станцию раскурочили? – Спросил командарм Катуков у комбрига-шестнадцать.

– Да, немцы здесь противотанковую батарею поставили из новых пушек. – Пояснил полковник Герман. – Мои коробочки сунулись с ходу и три машины потеряли. Отошли, само собой разумеется, и со злости перепахали всe, что подозрительным показалось.

– Угадали? – Генерал указал на торчащий из-за угла ближайшего к вокзалу пакгауза длинный ствол противотанковой пушки.

– Угадали. – Подтвердил полковник Герман. – Три из четырeх накрыли. Одно орудие немцы успели утащить. А может и было их всего три.

Семидесятипяти-миллиметровые орудия стали самым неприятным новогодним подарком для советских танкистов, столкнувшихся с новыми противотанковыми пушками Вермахта аккурат в конце декабря. Раньше нужно было бояться только полковых и дивизионных гаубиц, а теперь надо внимательно осматривать каждый кустик, подходящий для укрытия относительно невысокой пушки. Не «дверной молоток», конечно, тот порой и вблизи трудно было заметить, но и не издалека видимые крупнокалиберные «громоздилы». Танкистам приходилось радоваться, что у немцев в начале войны не было столь эффективного средства борьбы с нашими танками. Остановить наши войска вряд ли б сумели, но потери наступающих танковых батальонов выросли бы изрядно.

– Кто у тебя на этом батальоне? – Спросил Катуков. – Наверняка, какой-нибудь хитрован, раз ты меня именно сюда заманивал.

– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, самый обычный батальон. – Полковник Герман постарался изобразить простецкое выражение лица, следуя расхожей воинской мудрости «не казаться умнее своего начальника». – И комбат самый обычный.

– Ой ли, Александр Викторович. – Рассмеялся командарм. – Самый обычный «Герой Советского Союза», которых у тебя в бригаде ну просто «пруд пруди».

Полковник Герман виновато развeл руками. Командующий армией успел заранее узнать, кто же именно командует первым батальоном в шестнадцатой бригаде. Тем более, что «героев» за год войны на всю армию и десятка не наберeтся. А если посчитать только тех кто получил это звание не посмертно, то получится ровно шесть человек со старшим лейтенантом Игнатовым.

– Когда вы узнали, товарищ генерал? – Не удержался от вопроса командир шестнадцатой бригады.

– Ну, знаешь. Трудно было не заметить танк со звездой героя на башне. – Пояснил Катуков. – Он как раз у той стеночки стоит, там где мы с тобой и остановились. – Генерал повернулся назад и показал пальцем на упомянутый танк. – А «герой» у тебя в бригаде только один. – Продолжил пояснения командарм. – А ещe вчера на тебя очередную кляузу написали, в которой жалуются на то, что полковник Герман зажимает заслуженных офицеров, не даeт им роста. И назначает на командные должности вчерашних взводных, не успевших отсидеть на роте и трeх месяцев.

Полковник Герман выслушал всe это с мрачным выражением лица. Всe-таки написал донос, гнида.

– Что ты мне на это скажешь, товарищ полковник? – Катуков хитро прищурился, ожидая оправданий комбрига-шестнадцать.

– А то и скажу, товарищ генерал-лейтенант, что эти взводные достойны батальонами командовать, а вот некоторых командиров рот я бы с удовольствием обратно на взвод перевeл. – Полковник Герман вытянулся по стойке смирно, ожидая реакции командарма на эти слова.

– Рад, что ты готов поручиться за своих выдвиженцев. – Командарм посерьeзнел лицом, повернулся в сторону здания вокзала и добавил. – Пошли, посмотрим на твоего комбата.

Игнатова в штабе батальона, конечно, не оказалось. Вернее в том относительно целом закутке, который начальник штаба батальона выбрал для хранения своей немногочисленной макулатуры. В разгромленном изнутри здании трудно было найти даже такое подобие относительно целой комнаты. Бойцы мотострелковых рот слишком старательно выполняли наставление, составление для штурмовых групп, действующих в городских условиях. «По улице ходите вдвоeм – ты и граната, в дом тоже входите вдвоeм – вначале граната, а потом ты».

Гранат при штурме не жалели, как и патронов. Все стены внутри здания были изрисованы отметинами от пуль и осколков. Вывороченные дверные косяки говорили о том, что бойцы не поленились приготовить перед боем гранатные связки, или припасли противотанковые гранаты, которые всe меньше использовали по прямому назначению, а всe чаще применяли как мощные противопехотные. Наученные горьким опытом немецкие танкисты на бросок гранаты к советским окопам не подходили, а то и вовсе останавливались за пределами радиуса действия гранатомeтов.

Впрочем, советские танковые экипажи поступали также. Военный опыт убедил, что танк вблизи слишком уязвим, хоть и кажется несокрушимой громадиной. Сумеешь перебороть страх и пропустить грохочущую железную повозку над своей головой, считай, что вражеские танкисты уже покойники. Бутылку с горючей смесью на моторное жалюзи танка забросил и отстреливай спасающихся из горящей машины людей.

Война штука жестокая. Или ты, или тебя. Выбирать не приходится.

Найти старшего лейтенанта Игнатова удалось на НП батальона, примостившегося на заросшем мелким кустарником невысоком холме. Увидев появившееся в ходе сообщения высокое начальство, Игнатов вытянулся по стойке смирно, отдал честь и отрапортовал:

– Товарищ генерал-лейтенант, первый батальон проводит разведку боем. Командир батальона старший лейтенант Игнатов.

Генерал Катуков указал рукой на стереотрубу, добытую танкистами как трофей неделю назад при разгроме тылов немецкой дивизии.

– Знатная у тебя труба, старший лейтенант. Где взяли?

– Немцы подарили, товарищ генерал. – Ответил Игнатов, немного поколебался и добавил. – Вместе со всем штабным имуществом.

– А где же всe остальное? – Генерал прошeл к стереотрубе и принялся разглядывать нейтральную полосу между позициями бригады и немецкого полка, усиленного, как докладывала разведка, танковой ротой и артиллерийским дивизионом.

– Трофейщикам сдали, товарищ генерал. Только вот трубу себе оставили, а то в бинокли не слишком много разглядишь.

– Только трубу и оставили? – Катуков с недоверием покачал головой. Чаще всего трофейной команде сдавали только то, что самим не было нужно или же то, что невозможно было укрыть.

– Да, так по мелочи кое-что осталось, товарищ генерал. – Решился ответить Игнатов после недолгого колебания.

Полковник Герман едва заметно усмехнулся. Эти мелочи составляли едва ли не треть всего захваченного. По крайней мере, две машины с продуктами растворились среди экипажей первых двух батальонов бесследно. Начштаба бригады едва успел оприходовать пять ящиков с французским коньяком, а сколько всего было спиртного в запасе у немцев, выяснить так и не удалось. Этим же коньяком и откупались от начальства трофейщиков, которое резонно указывало на то, что количество трофеев не соответствует загрузке захваченного автотранспорта. Попытки отговорится тем, что немцы гнали машины порожняком, вызвали у интендантов трофейной команды понимающие усмешки. Вермахт не столь богат бензином, чтобы гнать пустые машины, и при этом оставлять противнику, или уничтожать, бесценное имущество.

Дело, в конце концов, решили миром, списав недостачу на прожорливость солдат Вермахта.

Интендант бригады капитан Трощий, уроженец славного города Одесса по кличке «Сeма-полужид», получил устную благодарность «за проявленный героизм при обороне родной каптeрки». Бойцы отделались строгим внушением «о недопустимости распития спиртных напитков» и пожеланием передать часть продуктов персоналу санвзвода. Реквизированные у немецких офицеров пистолеты и часы велено было припрятать до лучших времeн. Шикарный «опель-кабриолет» немецкого генерала с жалостливыми вздохами отправили в распоряжение вышестоящих штабов. Пьяного до изумления немецкого переводчика, которого накачали сохранившимся с давних времeн польским самогоном, погрузили на заднее сиденье того же кабриолета. И даже выделили ему бутылку коньяка «на лечение», самую маленькую из обнаруженных в захваченных машинах с продуктами.

Только захваченное оружие и боеприпасы не прятали. Чуть ли не в каждом танке бригады в качестве дополнительного оружия держали немецкий единый пулемeт. Механики-водители любили пистолеты-пулемeты противника, с которыми намного удобнее было размещаться в тесноте боевой машины, чем с громоздким ППШ. Судаевский ППС, конечно, получше «немца» и своего шпагинского собрата, но он, по старому штатному расписанию, положен только один на экипаж. А когда ещe их бригаду переведут на новые штаты? К тому времени и война закончится.

– Что же ты, старший лейтенант, разведку боем одним танком проводишь? – Удивился командарм, обнаруживший кружащуюся на нейтралке тридцатьчетвeрку.

– Никак нет, товарищ генерал. – Отозвался Игнатов. – Это отвлекающий манeвр, а основная группа по ложбинам левее пробирается.

Подвернув стереотрубу в сторону, командарм действительно обнаружил ещe три танка, которые двигались в сторону немецких позиций, прикрываясь неровностями местностями и растущими вразброс купами кустарника.

– А кто у тебя, комбат, перед немцами танцует? – Командарм отвернулся от стереотрубы. – Красиво отплясывают.