Текст книги "Хроника пикирующей России. 1992-1994"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Вспоминая мифы перестройки: рыночная экономика

Как и всякая революция, перестройка средствами идеологического воздействия опорочила в общественном сознании образ прошлого (как обычно, многократно преувеличив его дефекты) и пообещала взамен обеспечить народу благоденствие. Радикальная интеллигенция приложила огромные усилия, чтобы эта идея «овладела массами», и она добилась своего. И при этом сразу же проявилась родовая болезнь русской интеллигенции – в своих экономических воззрениях она опять гипертрофирует роль распределения в ущерб производству.

Социологи в 1989 г. установили: на вопрос «Что убедит людей в том, что намечаются реальные положительные сдвиги?» 73,9% респондентов из числа интеллигенции ответили: «Прилавки, полные продуктов». В этом есть что-то мистическое. Ведь это значит, что для них важен даже не продукт потребления, а образ этого продукта, фетиш, пусть недоступный – ясно, что наличие продуктов на прилавках вовсе не означает его наличия на обеденном столе. Они на это соглашались – пусть человек реально не сможет купить продукты, важно, чтобы они были в свободной продаже. Здесь проявился тот религиозный смысл понятия свободы, который мотивировал интеллигенцию в перестройке.

Точно так же, каждый понимал, что и при «социализме» можно было моментально наполнить прилавки продуктами, просто повысив цены (причем сравнительно немного, без разрушительной «либерализации») – ведь ломились от изобилия рынки, да и появившиеся уже коммерческие магазины. Но повысить цены не позволяла «система», и это препятствие решили удалить.

С.Л.Франк в своей «Этике нигилизма» говорит о корнях революционизма интеллигенции и его связи с «распределительным» мировоззрением: «Так как счастье обеспечивается материальными благами, то это есть проблема распределения. Стоит отнять эти блага у несправедливо владеющего ими меньшинства и навсегда лишить его возможности овладевать ими, чтобы обеспечить человеческое благополучие». Потому-то вторым по значению критерием достижения целей перестройки 64,4% интеллигентов назвали «Лишение начальства его привилегий».

Фетишизация рынка (важного механизма, но механизма распределения) началась с 1988 года, но уже и раньше состоялась атака на саму идею жизнеобеспечения как единой производительно-распределительной системы. За 1988-92 годы было подорвано воспроизводство основных фондов промышленности. Сейчас страна «проедает» остатки инфраструктуры, созданной «тоталитарным» режимом.

Каков же был тот магический аргумент, который убедил интеллигенцию в необходимости не реформировать, а сломать экономическую систему, на которой было основано все жизнеобеспечение страны? Ведь не шуточное же дело было предложено. Аргументом была экономическая неэффективность плановой системы. Но сам этот аргумент был сформулирован как заклинание. Многомиллионный слой интеллигенции, привыкшей логично и рационально мыслить в своей профессиональной сфере, поразительным образом принял на веру, как некое божественное откровение, разрушительную идею, воплощение которой в жизнь очевидно потрясало весь образ жизни огромной страны. Никто даже не спросил, по какому критерию оцениваем эту эффективность (в мыслях-то было «полные прилавки»). А ведь основания для сомнений были, их даже никто и не скрывал. Более того, невозможно предположить, что архитекторы перестройки и их интеллектуалы-экономисты выдвигали этот тезис искренне – они реальность знали достаточно хорошо. Вот их самые грубые подтасовки:

1. Как стандарт сравнения экономики СССР были взяты развитые капстраны – очень небольшая группа, в которой проживает лишь 13% человечества. Этот выбор абсолютно ничем не обоснован ни исторически, ни логически – кроме того, что СССР, отказываясь «влиться в эту цивилизацию», добился с Западом военного паритета (что действительно достойно изумления).

2. За 400 лет капстраны сформировали главную производительную силу своей экономики – «индустриального человека» с особой мотивацией и экономическим поведением (даже с особой физиологией, в частности, суточными биоциклами). СССР прошел первичный этап массовой индустриализации одно-два поколения назад и такой рабочей силой еще не обладает. По этому ресурсу сравнение просто некорректно, а эффективность – это результат, соотнесенный с ресурсами.

3. В ХХ веке, особенно сейчас, состояние экономики во многом определяется использованием новых технологий. СССР был лишен (а Россия будет лишена несмотря ни на какой антикоммунизм) доступа к продукту мощного совокупного научно-технического потенциала капиталистического мира. Собственная же наука могла обеспечить хорошими технологиями лишь немногие ключевые отрасли. По этому ресурсу сравнение некорректно.

4. Страны «первого мира» получили для своего развития огромный стартовый капитал из колоний. На эти деньги было создано «работающее» до сих пор национальное богатство (дороги, мосты, здания, финансовый капитал и т.д.). СССР не имел таких источников, Россия не эксплуатировала, а инвестировала национальные окраины. Различие в накопленном за века богатстве не отражается в статистике, и мы просто не имеем о нем представления. Только долго пожив за границей, оцениваешь величину разрыва на всех уровнях техносферы. Действующий фонд жилищ и зданий Западной Европы создан за 5 веков. Практически вся территория Германии покрыта канализационной сетью. А когда немецкая компания зажаривает свинью, для ее разделки используется два десятка разных ножей, пилок и щипцов. Чтобы прийти к этому от нашего «топора да долота», нам надо еще долго-долго вкладывать средства вопреки убогому критерию «эффективности». Форсированное преодоление этого разрыва отвлекало от «наполнения прилавков» очень большие ресурсы.

5. За последние 50 лет развитие протекает нелинейно. Сравнивать экономические системы, находящиеся на разных стадиях своего жизненного цикла, неправомерно. СССР в 70-80-е годы вошел примерно в ту фазу индустриализации, которую Запад прошел в 30-е годы с тяжелейшим структурным кризисом. Напротив, в 50-60-е годы никому и в голову не приходило говорить о неэффективности плановой экономики. В те годы виднейшие экономисты США писали, что рыночная экономика, конечно, менее эффективна, чем плановая, но это – та плата, которую Запад должен платить за свободу.

6. Рыночная экономика существует в форме единой, неразрывно связанной системы «первый мир – третий мир». Т.н. развитые страны представляют собой лишь витрину, небольшую видимую часть айсберга этой системы. Эта часть потребляет около 80 процентов ресурсов и производит около 80% вредных отходов. Массивная часть («третий мир») поставляет минеральные, энергетические и человеческие ресурсы и принимает отходы. В Школе управления им. Кеннеди Гарвардского университета, где так долго сидел Явлинский, на дверях семинара по глобальным проблемам я видел плакатик: «Помните, что один гражданин США вносит в создание «парникового эффекта» такой же вклад, как 1450 граждан Индии».

Отработав экономические и политические рычаги (внешний долг, подготовка «демократической» элиты, коррупция, «Буря в пустыне»), первый мир создал эффективную систему сброса в третий мир не только отходов и вредных производств, но и собственной нестабильности и кризисов. Латинская Америка при весьма высоком уровне развития и образования погружена за 80-е годы в тяжелейший кризис при постоянном росте производства и извлечения природных ресурсов. Некоторым дают выйти из кризиса лишь из политических соображений (Чили – ради борьбы с идеями социализма, Мексике – как соседу США, «буферной зоне»). Механизмы создания «контролируемого кризиса» и извлечения ресурсов прекрасно известны команде Гайдара. Эти механизмы внедряют в России сознательно.

Если представить себе, что развитые капстраны внезапно оказались отрезанными от третьего мира, от потока его ресурсов (т.е. попали бы в положение СССР), то само понятие эффективности их экономики потеряло бы смысл – она испытала бы коллапс, после которого ввела бы жесткую систему планирования. Малейшие попытки хоть небольшой части третьего мира контролировать поток ресурсов вызывают панику на биржах и мобилизацию всех средств давления (война в Ираке, лишенная всякого идеологического прикрытия, это показала с полной очевидностью).

CCCР доступа к дешевым ресурсам третьего мира (в том числе экологическим) был лишен. Никто к этому пирогу нашу экономику и не допустит, хотя моральных тормозов режим теперь не имеет. Таким образом, обещая создать «такую же» рыночную экономику, реформаторы заранее предполагают превратить в «собственный» третий мир регионы проживания нерусских народов и большинство русских областей. Отсюда – «дрейф в Азию» Татарстана и даже Карелии. Эти надежды в лучшем случае безумны.

Тезис о неэффективности советской экономики по критерию «полные прилавки» (уровень потребления) очевидно несостоятелен, если его прилагать ко всей системе «первый мир – третий мир», а не к ее витрине. В среднем уровень потребления (или шире, уровень жизни) всех людей – участников производственной цепочки капстран (включая добывающих олово боливийских индейцев или собирающих компьютеры филиппинских девочек), был гораздо ниже, чем в СССР. Две трети населения России ожидает бедность, о которой они и не подозревали – и которой никогда не знала общинная Россия.

7. Вплоть до перестройки Россия (СССР) жила, по выражению Менделеева, «бытом военного времени» – лучшие ресурсы направляла на военные нужды. Как бы мы ни оценивали сегодня эту политику, она не была абсурдной и имела под собой исторические основания. Ее надо принять как факт. Та часть хозяйства, которая работала на оборону, не подчинялась критериям экономической эффективности (а по своим критериям она была весьма эффективной). По оценкам экспертов, нормальной экономикой, не подчиненной целям обороны, было лишь около 20% народного хозяйства СССР. Запад же, при его уровне индустриализации и доступе к ресурсам, подчинял внеэкономическим критериям не более 20% хозяйства. Таким образом, «на прилавки» работала лишь 1/5 нашей экономики – против 4/5 всей экономики капиталистического мира. Сравнивать надо именно эти две системы. Прикиньте в уме эффективность! Да и обеспечить военный паритет на современном уровне убогая и неэффективная экономика не смогла бы. Пусть подумает наш интеллигент, что означает создать и наладить крупномасштабное серийное производство такого товара, как МИГ-29.

Интеллигенция легко восприняла фальшивые критерии эффективности, легко согласилась разрушить составляющие лучшую часть национального достояния системы военно-промышленного комплекса, она согласилась отказаться от «уравниловки», не подумав, что это означает для огромной части населения в наших реальных условиях (тем более при спаде производства). Взлелеянный сусловской идеологической машиной журналист А.Бовин пишет: «Мы так натерпелись от уравниловки, от фактического поощрения лентяев и бракоделов, что хуже того, что было, уже ничего не будет, не может быть» («Иного не дано»). Как же высоко ценит себя Бовин, если считает, что и он «натерпелся» от уравниловки. И насколько же бедным воображением он обладает, если уверен, что хуже, чем мы жили лет десять назад, в принципе жить невозможно.

Интеллигенция легко согласилась на демонтаж всех тех «нецивилизованных» (т.е. отсутствующих на Западе) систем жизнеобеспечения, которые позволяли при весьма небольшом еще национальном богатстве создать всем гражданам достойный уровень жизни. Интеллигенция, шумно радуясь «освобождению мышления», с поразительной покорностью подчинилась гипнозу самых примитивных идеологических заклинаний, например, призыву перейти к «нормальной» экономике. И никто не спросил: каковы критерии «нормального»? Что же «нормального» в экономике, при которой все склады в России затоварены лекарствами, а дети в больницах умирают от недостатка простейших препаратов? Что нормального в том, что резко сократилось потребление молочных продуктов даже детьми – а молоко и сметана сливаются в канавы? Ведь это «нормально» лишь в рамках очень специфической, отнюдь не общей системы ценностей, явно противоречащей здравому смыслу. Можно было бы как-то объяснить это затмение интеллигенции, если бы в ее среде циркулировало хотя бы мифическое оправдание: мол, на пути к рынку мы должны пройти через этап полного абсурда. Но такого объяснения не дали ни Гайдар, ни Попов – а своего ума у интеллигенции уже нет. Чтобы люди не задумывались, наши демократы просто обрушили на них поток дезинформации.

Вот важнейший миф перестройки: «Необходимо ликвидировать плановую систему и приватизировать промышленность, ибо государство не может содержать убыточные предприятия, из-за которых у нас уже огромный дефицит бюджета». Реальность же такова: за весь 1990 г. убытки нерентабельных промышленных предприятий СССР составили всего 2,5 млрд. руб! В I полугодии 1991 г. в промышленности, строительстве, транспорте и коммунальном хозяйстве СССР убытки составили 5,5 млрд. руб. А дефицит бюджета в 1991 г. составил около 1000 млрд. руб. Есть у наших идеологов совесть? И есть у их паствы разум?

На что же надеялась интеллигенция, приняв на веру миф о столь вопиющем убожестве народного хозяйства СССР, что единственным выходом было признано не его реформирование, а тотальное разрушение? Ведь самый заядлый романтик смутно все же подозревает, что какая-то система производства существовать должна, без этого не проживешь. И было воспринято, опять таки как сугубо религиозная вера, убеждение, будто стоит сломать эти ненавистные структуры плановой экономики, и на расчищенном месте сама собой возникнет рыночная экономика англо-саксонского типа. Надо только разрешить! И интеллигенция посчитала, что достаточно «продавить» через Верховные советы законы о частной собственности, и в России возникнут если не США, то уж Англия как минимум. Здесь с наибольшей силой проявилось мышление интеллигенции как больной гибрид самого вульгарного марксизма и обрывков западных идей с религиозными утопическими воззрениями. Для интеллигенции в перестройке как будто не существовало неясных фундаментальных вопросов, никакой возможности даже поставить их на обсуждение не было.

В 1990 г. был я на Западе и пригласили меня на совещание экономистов, изучающих наши реформы. Обсуждался Закон о кооперативах – с дотошностью, которой нам видеть не приходилось. Никто не сомневался в том, что закон был направлен исключительно на подрыв «тоталитарной экономики» и был сугубо политической акцией. Ликвидация монополии внешней торговли при несопоставимости внутренних и мировых цен однозначно вела к массовому вывозу ресурсов и товаров. Если цена тонны солярки в стране 5 долларов, а мировая 500 долл., то отдать ее своим колхозникам – просто святотатство. Когда я заикнулся о некомпетентности наших экономистов, меня подняли на смех. И сегодня я спрашиваю г-на Бунича, Шаталина и компанию: вы знали, что разрушаете экономику страны? Если не знали – порвите свои дипломы и выбросьте в отхожее место. Не порвут и не выбросят, ибо – знали.

Но интеллигенция, «плоть от плоти» народа – как она могла ради фантома согласиться с уничтожением величайших и абсолютных, реальных национальных ценностей? Ликвидирована наука, которую Россия строила 300 лет, кандидаты наук стоят у метро, пытаясь продать один (!) пакет кефира и все еще веря, что это и есть «нормальная» экономика. Разрушена метеослужба, которую Россия строила 200 лет и без которой она будет нести многомиллиардные убытки. Нет денег на запуски метеоракет, а нувориши куражатся, откупают межконтинентальную баллистическую ракету, чтобы послать приветствие Ельцина г-ну Бушу. Им так «ндравится». А интеллигенция аплодирует этой пошлости.

Из всего сказанного вовсе не следует, что экономика СССР была устроена хорошо или что надо вернуться к прежней системе. Это и невозможно, и не нужно. Сами принципы планирования на определенном этапе сложности и масштабов экономики исчерпали себя и превратились в тормоз. Полностью огосударствленная система стала склоняться к гигантомании и неразумным проектам. Многие функции частные и кооперативные структуры в принципе выполняют гораздо лучше, чем государственные. Устранение разнообразия вообще – путь к смерти системы. Перемены были необходимы, однако вовсе не потому, что рыночная экономика англо-саксонского типа заведомо эффективнее. Мы могли и должны были реформировать экономику на собственном фундаменте, а не взрывать его. Когда-то историки определят, из каких соображений номенклатурно-мафиозный альянс решил этот фундамент взорвать. Но уже сегодня мы знаем, что это не удалось бы сделать без пособничества интеллигенции, которая использовала все средства для помрачения общественного сознания. Сегодня мы еще можем переломить ход событий и даже использовать разрушения и травмы для обновления страны. Но если кровавое колесо покатится по России, нам придется вновь пережить и 1919 год, и Сталина. И уже приготовлен второй, после «суверенизации», таран, открывающий дорогу этому колесу – приватизация российской земли. Расчет верен и точен.

1992

Иное – дано

В России – сложнейшей многонациональной стране – идет небывалый по претензии социально-инженерный проект, попытка вместить эту страну в структуры либеральной экономики. Говорится даже о «возвращении в цивилизацию», о своеобразных «родах наоборот» родившегося в кровавых травмах и признанного уродливым ребенка. Он уже расчленен и приготовлен к этой невиданной операции, да и «мамаша-цивилизация» пришла в ужас.

Этот проект, взлелеянный демократической интеллигенцией, по глубине несопоставим с революцией 1917 года – тогда он был оттеснен и «переварен» в ходе строительства социализма. Сейчас же речь идет о смене цивилизации. Любая экономическая модель исходит из определенного видения мира и человека, уходит корнями в религиозные основания. «Естественное право» рыночной экономики базируется на утверждении эгоизма, якобы изначально присущего свободному индивидууму, для которого жизнь – арена борьбы за существование. «Рынок» – метафора, и главное в ней не продажа вещей, как врут наши идеологи, а свободная продажа себя, своей рабочей силы.

Становление рыночной экономики в христианском мире стало возможным лишь благодаря отходу от евангельского представления о человеке в результате Реформации, разрушению средневековой картины мироздания в ходе научной революции и освоению научной рациональности как способа мышления. Личность освободилась от оков этики религиозного братства. Макс Вебер пишет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства».

Очевидно, что эволюция этики и мышления воспитанных в православии и исламе народов России, в том числе за последние 75 лет, была иной. И политический режим поставил утопическую задачу: внедрить в России англо-саксонский капитализм, не имея для этого культурной базы, путем искусственного создания «капиталистов» и «рыночных отношений». То есть, исходя из самых вульгарных представлений о базисе и надстройке, порожденных механистическим мышлением марксизма XIX в. Но здоровый капитализм создали не жаждушие наживы капиталисты, а аскетичные и трудолюбивые пуритане. Сначала было Слово!

«Для того, чтобы мог произойти соответствующий специфике капитализма «отбор» в сфере жизненного уклада, чтобы определенный вид поведения и представлений одержал победу над другими, он должен был возникнуть как некое мироощущение, носителями которого являлись группы людей», – пишет М.Вебер, опровергая «наивные представления исторического материализма о возникновении подобных «идей» в качестве «отражения» или «надстройки» экономических отношений». И объясняет, почему на юге США «капиталистический дух был несравненно менее развит, несмотря на то, что именно эти колонии были основаны крупными капиталистами из деловых соображений, тогда как поселения в Новой Англии были созданы проповедниками и graduates [выпускниками университетов] вместе с представителями мелкой буржуазии, ремесленниками и йоменами, движимыми религиозными мотивами».

Что же мы слышим в Москве? От Попова – что путь к рынку лежит через легализацию теневиков и мафии. От Гайдара в парламенте – что «основным механизмом создания рыночной экономики является спекуляция». Но это – заведомая неправда. Спекуляция – элемент капитализма, но подчиненный, допустимый лишь как придаток капитализму производительному. Наши же либералы видят в нем основу, причем явно подавляющую производство. И тем самым, кстати, лишают почвы тех честных предпринимателей-евреев, которые, быстро осваивая финансовую и торговую сферы, могли бы действительно стать важным элементом здоровой рыночной экономики. Вебер много места уделяет внутренней связи и различиям протестантизма и иудаизма в их совместном влиянии на формирование капитализма: «Еврейство находилось в сфере политически или спекулятивно ориентированного «авантюристического» капитализма: его этос был, если попытаться охарактеризовать его, этосом капиталистических париев; пуританизм же был носителем этоса рационального буржуазного предпринимательства и рациональной организации труда. И из иудейской этики он взял лишь то, что соответствовало его направленности».

Посмотрим на Восток. В Японии, а затем и в ряде других стран возник мощный капитализм совсем иного типа – не через разрушение традиционного общества, а через мобилизацию его культурных ресурсов. Модернизация велась государством, с ясной целью. Кто же стал здесь основой сословия предпринимателей – спекулянты, воры? Ни в коем случае. И в Японии были призваны социальные группы, обладающие наиболее жестким этическим кодексом и солидарностью. Учиться в Европу на «капиталистов» император Японии послал самураев и ремесленников, а потом государство вручило им собственность (даже ограбив крестьян), но не на кутежи, а как национальное достояние, которое они должны были использовать ради могущества и процветания Японии. Национальный договор был ими выполнен, и государство помогало.

Вся концепция реформы, выбранная правительством Гайдара, порочна в самой своей основе и ни к какому образу жизни привести не может. Неважно, из злого умысла или из-за непонимания, но эта реформа стала средством разрушения России. И Верховный совет, одобривший эту реформу в принципе, взял на себя большой грех, хотя и цепляется к Гайдару по мелочам – просит то пенсионерам подкинуть на бедность, то учителям. Суть-то не меняется, а она не в экономике, не в тупой дилемме «капитализм – социализм», а в том, что лежит под всем этим – в мировоззрении и даже мироощущении, в вопросе: быть ли России?

Хорошо, если бы сам режим осознал пагубность курса и стал его менять, это обошлось бы обществу дешевле всего. Но ведь Ельцин предупредил, что диалога с оппозицией вести не будет, а будет только с теми, кто «конструктивно помогает реформам». То есть, с Поповым, с Вольским, с уважаемым Роем Медведевым. Действительно, они – не оппозиция, хотя и могут иметь с режимом политические разногласия. Но главное уже – не политика, а более глубокий выбор. Ведь наши «социалисты» просят только, чтобы Россию ломали не так больно, а свет в окошке для них все равно – «рынок и демократия». Оппозиция – Н.Павлов, который в принципе отметает эти пустые идеологемы и зовет перейти на язык базовых жизненных понятий – хлеб и тепло, рождение и смерть. И с ним, со мной, с большинством жителей страны диалога не будет.

Конечно, оппозиция еще бьется в тисках истмата, она не имеет готовых штампов, как Гайдар с его ваучерами и «кривыми Филлипса», не имеет еще своего языка. Но она его обретает, и мы видим умных и честных людей, способных осветить наше состояние под всеми основными углами зрения. Я просто не верю, что интеллигент-демократ, мысленно оценивая качество выступлений Астафьева или Исакова, искренне отдаст предпочтение Бурбулису или Чубайсу. Отказ от диалога – еще один удар по стране.

Но обойдемся пока монологом. Когда С.Ковалев оправдывает Гайдара тем, что нет альтернативных программ, это производит тяжелое впечатление. Это просто приговор убожеству западничества. Программа – вообще вещь третьестепенная, когда речь идет о пути цивилизации. А этот путь может быть только альтернативным, собственным. И именно сегодня Россия имеет возможность этот путь определить, ибо со всей остротой предстал перед нами исторический опыт Запада, Юго-Востока Азии, да и СССР с его важнейшим для человечества экспериментом. Мы видим трагический тупик западного индустриализма (включая его марксистскую ветвь) – и огромный потенциал, гибкость и богатство оттенков традиционализма. Каковы же уроки, критерии выбора пути? Ведь мы – на распутье, и обратно дороги нет. Не делать выбор нельзя.

Запад показал значение технологии и рациональной организации труда и распределения. А Восток показал, что рациональность эта – не «западная», а определяется глубинной культурой людей. Японская фирма по структуре отношений похожа на средневековый клан, и бесполезно пытаться внедрить эту структуру в штате Пенсильвания – там действует протестантская этика. Оба типа рациональны в своем месте и могут быть перенесены в иные культуры только как анклавы. Мутации местных культур под влиянием такого переноса не происходит, хотя есть взаимное обучение и адаптация. Что же еще показал опыт? Что единообразие уклада, структурное обеднение, попытка все спланировать, как это произошло в СССР, лишают систему гибкости и при некотором уровне сложности блокируют развитие. И еще показал опыт, что существует тип производств, которые обладают небывалой способностью адаптироваться к социокультурным условиям. Это – малые предприятия.

«Как же, как же, – закивают либералы, – малый бизнес, мы это учитываем». Изучив вопрос по литературе и в течение года воочию (в Испании), я утверждаю, что речь идет совершенно о другом, и понимания сути наши либералы не обнаруживают. Это все равно, что мечтать о фермерских хозяйствах и ссылаться на А.В.Чаянова, который говорил о крестьянском дворе (а это вещи из двух разных цивилизаций).

Малые предприятия – совершенно особый тип производственных структур. Независимо от характера собственности, на которой основано малое предприятие, его сущность не отражается в категориях политэкономии. Поэтому малые предприятия как социально-экономический уклад эффективно функционирует как в либеральной рыночной экономике США, так и в традиционных обществах Японии и Юго-Восточной Азии, на католическом юге Италии и Испании, в странах «третьего мира». Дело в том, что в малой фирме предприниматель не отделен от работников слоем управляющих, а вступает с ними в тесные личные отношения, которые регулируются культурными нормами, а не рынком. Здесь нет простой купли-продажи рабочей силы (тем более, что рабочие обычно – знакомые или родственники), нет «войны всех против всех», а возникают солидарные структуры. Рабочие не бастуют, но и хозяин – не хищный эксплуататор, а в трудное время рабочего не уволит. Мы видим поворот к постиндустриальной общине.

Немного фактов. 99,4% предприятий Западной Европы, предоставляющие 60% всех рабочих мест, имеют менее 50 занятых. Этот сектор растет: в 1960 г. в обрабатывающей промышленности Англии 64% фирм относились к числу малых, в то время как в 1980 г. – 97%. То же мы видим в США, особенно в сфере «высоких технологий». В чем же дело? Оказалось, что в условиях динамичного развития технологии крупные предприятия в принципе не могут успешно работать без толстой «подстилки» малых предприятий. Они активно вовлекают в оборот «дремлющие» материальные и трудовые ресурсы и за счет этого резко снижают капиталовложения на создание рабочего места (в 10 и более раз по сравнению с рабочим местом «нормального» промышленного предприятия) и текущие расходы. Огромное множество станков и станочков, часто самых современных, установлено во всем мире в квартирах, сараях, подвалах. Поэтому именно малые предприятия, а не строительство крупного завода – механизм оживления переживающих депрессию или застой регионов. При этом опыт даже таких стран, как Англия, показывает, что оживление экономики бедствующих районов через развитие малых фирм происходит за счет внутренних ресурсов региона, без привлечения средств извне.

Важнейшая особенность малых предприятий – их способность поглощать и отпускать большое количество рабочей силы: предприятие с 5 работниками может легко расширить штат до 20 человек и так же легко сократить его до нормы. В стабильной ситуации на Западе малые фирмы создают 90-95% новых рабочих мест. В случае же резких колебаний на рынке рабочей силы (например, ликвидации крупного завода) малые предприятия служат «губкой», всасывающей избыточную рабочую силу, смягчающей социальные потрясения. Считается, что ни одно демократическое общество не может устоять при уровне безработицы 10% активного населения. В Испании же безработица достигает 17%. Но ее экономика и социальный порядок устойчивы потому, что на деле большинство безработных заняты на малых предприятиях (пусть и через «теневые» контракты). Они – главный механизм предотвращения массовой безработицы.

Создание широкой системы малых предприятий позволило Испании быстро преодолеть тяжелый структурный кризис и перейти к быстрому развитию и росту благосостояния. Так были сняты острые социальные противоречия, возникающие при отказе от патерналистской политики государства и конверсии тяжелой промышленности. Без больших капиталовложений малые предприятия предотвратили обеднение и маргинализацию крупных масс людей. Одновременно они приобщили к предпринимательству значительную часть населения (51% предпринимателей в Испании – бывшие рабочие), что стабилизировало демократию, лишив экстремистов социальной базы. Малые предприятия оживили «дремлющие» ресурсы и быстро насытили рынок вполне современными товарами технического назначения и широкого потребления.

Благодаря своей мобильности и тесной связи с культурным контекстом каждого региона малые предприятия обеспечили резкое ускорение диффузии новых технологий в Испании, особенно в местности с традиционной культурой и «крестьянским» мышлением. Это произошло без болезненной ломки культурных стереотипов и массовой миграции населения в города. Второе поколение предпринимателей, уже с высшим образованием, выводит этот процесс на новый уровень – не только освоения, но и создания современных технологий. Испания быстро входит в группу технически развитых стран с очень скромными затратами на собственные НИОКР. То же было и в Японии, и в Корее.