Текст книги "Хроника пикирующей России. 1992-1994"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Стоит вспомнить, что основатели движения евразийцев уже в 20-х годах предвидели, что кризис коммунистической системы в России будет сопровождаться тяжелыми бедствиями и что собирать Россию вновь придется через построение идеократического государства. А сегодня даже бывшая Межрегиональная депутатская группа стройными рядами записалась в евразийцы – так как же могут демократы разрушать сами принципы такого государства под лозунгами крайнего либерализма? Ведь это, как говорят западные политики – требовать квадратного круга.

Сам вопрос отнесения той или иной организации к категории общественных не является тривиальным и очевидным. Он не разработан ни в правовом, ни даже в философском плане. Следовательно, его решение ни в коем случае не может быть отдано на откуп исполнительной власти (президенту). Импровизация президента в этом вопросе – произвол. Если же исходить из здравого смысла, то для начала можно предложить самые простые критерии. Например, добровольное членство в организации и ее существенная экономическая автономия от государства (полной автономии нет нигде – сейчас государство на Западе оказывает партиям финансовую поддержку). Отсутствие собственных структур, через которые можно непосредственно осуществлять реализацию политики (в хозяйстве, администрации, военной сфере и т.д.) – все свои политические решения КПСС могла проводить в жизнь только через органы государства. Типичный сюжет литературы соцреализма – конфликт между партийным секретарем и директором завода. Этот конфликт в принципе возможен лишь при довольно высоком уровне взаимной автономии этих структур. Само наличие «телефонного права» говорит о том же. Взаимодействие государственной и партийной структур имело сложную динамику и проходило по-разному на разных уровнях. Так, в первичных организациях явно преобладало давление администрации. Наконец, важно восприятие организации ее зарубежными аналогами, относительно характера которых нет сомнений. КПСС однозначно рассматривалась как партия классическими европейскими партиями – социал-демократами. Она имела межпартийные связи с II Интернационалом, обменивалась делегациями, ее представители приглашались на съезды и т.д.

Язык, термины отражают даже помимо желания говорящего его действительное представление о предмете. Шахрай говорит: «КПСС подменяла государственные органы». Этого никто и не отрицает. И именно слово «подменяла» показывает, что КПСС не была государственной структурой. Подменять – значит временно брать на себя выполнениие чужих, не свойственных тебе обязанностей, которые в нормальной ситуации должен выполнять кто-то иной, специально предназначенный для этих функций. Монах может подменить воина, но церковь от этого не становится армией.

Допустима ли подмена государственных структур в выполнении их функций? Во многих случаях – да. Более того, совершенно четкое разделение функций возможно лишь в тоталитарных обществах. Чем более «гражданским» является общество, тем более размытыми становятся границы, тем большую долю функций органы государства выполняют совместно с общественными структурами или уступают им. Так и возникает самоорганизация, гибкость, устойчивость общества. В некоторых ситуациях (например, в конфликтах) общественная организация выполняет многие деликатные функции гораздо лучше, чем государственная. В США самые различные общественные организации берут на себя функции, которые у нас заведомо считаются государственными. Именно к такому обществу якобы стремятся перейти демократы – и в то же время преследуют общественную организацию за «подмену» государства.

О полном непонимании сути КПСС говорит и утверждение, будто она участвовала в подготовке и осуществлении путча в августе 1991 г. Ведь путч если и был, то был результатом заговора. Однако сам тип партии, какой была КПСС, делает ее неспособной к каким бы то ни было конспиративным действиям. Во всех документах партии – Уставе, Программе и решениях (от Съезда до первичек) – нет и намека на силовые методы борьбы. Следовательно, участие в путче, если и было, крылось в невидимой, подпольной части партийной деятельности. Это было бы возможно лишь в том случае, если бы КПСС была партией сектантского типа, объединяющей очень узкую и сплоченную социальную группу. Но КПСС уже во время войны перестала быть такой партией, а стала срезом всего общества. В ней было 15 млн. человек из всех социальных групп, включая Артема Тарасова. Ни о каком участии в заговорах такой партии и речи не могло быть.

И еще о сути КПСС. Она давно перестала быть партией борьбы, а стала партией охранительной. Потому-то она в августе и «не вышла на защиту ЦК», что морально была не готова к конфликту с властью. Быть может, в этом трагедия и историческая вина КПСС – она не только без борьбы сдала страну на растерзание, она стала «троянским конем», в котором к власти проникла хищная антинациональная элита. Но что совершил Ельцин, запретив эту охранительную, консервативную партию, которая лишь старалась замедлить разрушительные для страны реформы, чтобы общество собралось с мыслями? Запретив буферную партию, которая была как сердечник, остужающий цепные реакции в атомном котле, Ельцин расчистил место новым радикальным партиям борьбы, объединенным классовыми интересами. Этим он положил начало необратимому расколу общества. Ведь наивно думать, что трудящиеся смирятся. Как ни старается пресса представить их недоумками, она выдает желаемое за действительное. «Русские медленно запрягают, да быстро ездят!». Запретив КПСС, которая по своей структуре и составу была гигантским «круглым столом», поглощяющим и гасящим радикализм, Ельцин резко обострил все противостояния в обществе. Вот уж, поистине, устранил «механизм торможения» на крутом спуске. Хорошо бы и властям, и демократам, и всем нам взглянуть на дело с этой стороны и извлечь урок на будущее.

1992

Новая демократическая интеллигенция: старые болезни

Интеллектуально-психологическим мотором и пока что главной социальной базой перестройки является демократически настроенная интеллигенция. В условиях раскрепощения духовных (а теперь уже и экономических) сил наша интеллигенция быстро развила большую пассионарность, и от ее философских устоев, от норм и стандартов ее действий будет во многом зависеть ход событий. Это тем более важно, что в политической связке с интеллигенцией выступает нарождающийся энергичный и сильно криминализованный класс предпринимателей. Гибкость принципов, внерелигиозность и легкая политическая ангажируемость интеллигенции могут превратить этот союз в мощную социальную силу с неведомыми, но разрушительными качествами.

Иные по ориентации, но сходные по структуре явления наша страна уже пережила в 1905-1917 гг. И всем нам, и в первую очередь самой интеллигенции, надо вспомнить симптомы и диагноз ее болезней начала ХХ века и посмотреть, как обстоят дела сейчас. Рецидив одной тяжелой болезни сегодня не вызывает сомнения. Это – атрофия интеллектуальной совести, подавление ее интересами «прогрессивной идеи».

С.Л.Франк писал в сборнике «Вехи»: «Эта характерная особенность русского интеллигентского мышления – неразвитость в нем того, что Ницше называл интеллектуальной совестью, – настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызывать, собственно, не ее констатирование, а лишь ее оценка».

Для уточнения понятия стоит, пожалуй, обратиться к самому Ницше, который поэтически выразил эту мысль относительно европейцев: «Я постоянно прихожу к одному и тому же заключению и всякий раз наново противлюсь ему, я не хочу в него верить, хотя и осязаю его как бы руками: подавляющему большинству недостает интеллектуальной совести… Каждый смотрит на тебя чужими глазами и продолжает орудовать своими весами, называя это хорошим, а то плохим; ни у кого не проступит на лице краска стыда, когда ты дашь ему понять, что гири эти не полновесны – никто и не вознегодует на тебя: возможно, над твоим сомнением просто посмеются. Я хочу сказать: подавляющее большинство не считает постыдным верить в то или другое и жить сообразно этой вере, не отдавая себе заведомо отчета в последних и достовернейших доводах за и против, даже не утруждая себя поиском таких доводов».

Мы прекрасно помним, что старая идеологическая машина рефлексией насчет своей совести себя не утруждала. И как мы радовались после 1985 г., что наконец можем безбоязненно предложить общественному сознанию тот научный багаж, который был накоплен за многие годы и был явно необходим для осмысления наших противоречий. И как быстро рухнули эти надежды!

Я лично испытал это на себе очень быстро. Имея скромную, но устойчивую репутацию критика старой системы в моей области (научная политика), я был вначале желанным автором демократических изданий. Однажды меня попросили срочно, за два дня подготовить статью о положении дел в советской науке для журнала «Новое время». Статья понравилась, но руководство очень хотело, чтобы я слегка, «на две странички», похвалил академика Сахарова и поругал академика Федосеева как виновника бедственного положения нашей науки.

Для человека, воспитанного в научной лаборатории [это я], это было совершенно неприемлемо. И не потому, что я не сходился с журналом в оценке этих фигур – просто сугубо идеологическая установка редактора явно противоречила той реальности, о которой шла речь в статье, выполнить его желание было никак не возможно (я уж не говорю о том, что «застойные» идеологи вообще стеснялись обращаться к ученым с такими заказами – у них для этого был платный персонал). Статья не пошла, и бог с ней. Но мне было страшно жаль молодых редакторов, которые все это видели – они отказались от выбора свободы ради привлекательной сегодня политической идеи. А отказ этот неминуемо вел и к потере интеллектуальной совести.

Статья – пустяк, да и совесть журналисту, быть может, действительно противопоказана. Но чем дальше в перестройку, тем эта болезнь все глубже проникала в самые широкие слои интеллигенции. А поскольку «кухарок» даже от присутствия в органах власти наконец отстранили, душевное состояние интеллигентов приобрело роковое влияние на судьбу простого обывателя.

Вот принял Верховный Совет СССР закон о приватизации промышленных предприятий. До этого мне как эксперту был поручен анализ законопроекта, и я был приглашен на обсуждение в Комитете по реформе Верховного Совета СССР. В коротком выступлении я указал на совершенно неприемлемые, на мой взгляд, дефекты законопроекта, на те умело скрытые в нем лазейки, которые позволяют криминальным структурам и иностранцам получить контроль над промышленностью страны с ничтожными затратами. Возможно, я ошибался, но интеллектуально честный человек должен был бы или накричать на меня, объявив меня сумасшедшим – или потребовать развернутой аргументации. Ни того, ни другого не произошло. Реакция депутатов поразила меня даже на шестом году перестройки. Они «смотрели на меня чужими глазами и продолжали орудовать своими весами». Они и посмеялись-то над моими сомнениями втихомолку.

Разумеется, тема духовных болезней нашей интеллигенции велика, и она к ней придет, как и раньше, лишь когда почувствует плоды своих дел на своей собственной шкуре. Мало кто прислушается к тому, что говорится сейчас, но не говорить нельзя. Начнем с малого.

Одно из широких и многообразных проявлений интеллектуальной безнравственности нашей интеллигенции сейчас заключается в том, что в своем крестовом походе за рыночную экономику она апеллирует как раз к «антирыночным» струнам в психологии населения. Представляя уже полуразрушенное государство («административно-командную систему») тем монстром, который еще стоит на пути к светлому рыночному счастью, типичный демократический интеллигент стремится разжечь антигосударственные настроения. Но как? Указывая на изъяны в выполнении именно тех функций, которых вообще не будет у государства в рыночной экономике.

Как не вспомнить первый Съезд Народных депутатов СССР, где одним из антигосударственных таранов были жалобы представителей малых народов Севера. Ведь те депутаты и та пресса, которые использовали этот таран в своих интересах, прекрасно знают, что в будущем гражданском обществе и рыночной экономике, воздвигаемых на обломках нынешнего государства, эти малые народы просто исчезнут. Они будут переплавлены в «этническом тигле» начального и среднеразвитого капитализма, и здесь уж действительно «иного не дано», это – одна из множества социальных издержек, которые придется уплатить за рыночное благоденствие. Малые народы сохранились именно в традиционном обществе, в «административно-командной системе» царской России и СССР, и если уж критиковать эту систему за ее известную грубость и тупость, то уж никак не от лица предназначенных к исчезновению малых этносов.

Вот сообщают, что в Сургутском районе у хантов остался единственный лесной массив, а их оттуда стали выгонять подкупом, обрекая на исчезновение хантов как этноса. Председатель Сургутского райсовета Народный депутат СССР Ю.Неелов объясняет: «Если мы переходим на муниципалитеты, то должны думать не только о двух тысячах хантов, но и об остальных 70 тысячах жителей района. Тем более что к рыночной экономике ханты оказались не готовы. Кто их будет кормить?»

Здесь сказано все. Что губит хантов как этнос? Во-первых, демократическое правосознание: 70 тысяч человек-«атомов» важнее, чем две тысячи человек-«атомов». Во-вторых, переход от «тоталитарной» советской власти к современному гражданскому обществу: «если мы переходим на муниципалитеты», то о каких там этносах может идти речь! И, наконец, переход к рыночной экономике, при которой единым и абсолютным мерилом становится прибыль. Ханты «оказались не готовы к рыночной экономике»? Следовательно, должны исчезнуть с лица земли (как и множество других народов бывшего СССР и половина русского народа). При этом, разумеется, кто-то из хантов станет процветать при рынке, но уже как индивидуум. Или этого не знали народные депутаты, выходцы из малых народов, которые так рьяно участвовали в демократическом развале СССР? Книжки надо читать.

И никаких претензий к Ю.Неелову! Вы проголосовали за «возвращение в цивилизацию», за отказ от традиционного типа российской государственности – получайте следствия в полном объеме. Ю.Неелов точно выполняет демократически изъявленную волю населения (народов уже нет, и голоса они не имеют – при демократии по одному голосу имеет каждый индивид).

Выделю несколько проявлений этой утраты интеллектуальной совести.

1. Провокация как духовная потребность

Рассмотрим наш тезис подробнее на одном примере – интересной передаче авторского телевидения «Пресс-клуб» незадолго до путчя 1991 г., собравшей весь цвет демократической прессы. Обсуждался телефильм «Помирать не надо» (издевательская аллюзия к словам Чапаева). Фильм получил вторую премию и полное одобрение либералов. Главная идея всех трех сюжетов фильма – крайний антиэтатизм, представление государства как абсолютное зло, как «коллективного врага народа». Не будем обсуждать, насколько верна эта почти религиозная идея нашей демократической интеллигенции. Примем, что государство – зло. Здесь для нас важно, что три сюжета, сделанные одними и теми же авторами, несовместимы и между собой, и с фундаментальными постулатами либеральной демократии, а потому они в совокупности интеллектуально бессовестны.

Первый сюжет – о самовольном вселении в новый жилой дом в Севастопольском районе Москвы. Это – драматический конфликт между теми, кто устал ждать и осуществил захват квартир, и теми, кто дождался очереди, получил ордер и пытается теперь въехать в свою квартиру. Райисполком, который при захвате предыдущего дома проявил нерешительность и примирился с «народной инициативой», сейчас пытается добиться выселения.

Главная мысль сюжета: государство – держиморда, готово с помощью милиции выселить нуждающихся в жилье людей. При этом не ставится под сомнение право тех очередников, которые получили ордера на квартиры (правда, на всякий случай эти очередники представлены семьей, в которой мать сорок лет работала в КГБ, что сразу предопределяет симпатии и авторов, и зрителей). Не обсуждаются и изъяны установленного порядка распределения жилплощади, не высказывается никаких подозрений в коррупции и т.д. Фильм просто настраивает общественное мнение против государства, которое в данном случае стремится соблюдать законный порядок и правовые нормы. Фильм приветствует людей, которые нарушили правовые нормы и право других таких же людей, приветствует только потому, что возник конфликт с государством, и этот конфликт можно использовать в сиюминутных политических интересах. И это – на фоне прославления интеллигенцией концепции правового государства. Те демократические интеллигенты, которые высоко оценили сюжет, прекрасно видят его антиправовой пафос. Видят, что его идея противоречит столь любимой концепции правового государства, но прощают это противоречие ради небольшого удара по ненавистному государству. Это и есть отсутствие интеллектуальной совести.

В этом сюжете есть и побочная, хотя и важная, мысль: государство плохо заботится о людях, оно строит мало жилья. После просмотра даже было прямо сказано, что во всем виноват лично председатель райисполкома Брячихин (благо что партократ). Это обвинение вообще безнравственно, ибо исходит от людей, обвиняющих советский народ в социальном иждивенчестве, отрицающих патерналистское государство и требующих скорейшей приватизации жилищного дела. Ведь им известно, что завтра, когда это государство будет ликвидировано и мы войдем в вожделенный рынок, где каждый должен будет бороться сам за себя, никакого бесплатного жилья никому давать не будут. А будет пока незнакомая нам огромная бездомность как социальное явление, побольше чем в Англии или США. Потому-то люди и идут на самозахват последних квартир, потому и снижается объем строительства и открываются аукционы, на которых обычная квартира стоит миллионы рублей.

Можно понять либерала, который требует «минимального» государства, которое бы не вмешивалось в жизнь граждан и не мешало им бороться и побеждать (или спать под забором). Но когда либерал начинает критиковать государство «из социализма», за то, что оно было недостаточно антирыночным, становится противно. Действительно, наша интеллигенция за все революции «ничего не забыла и ничему не научилась».

Второй сюжет попроще, но напоминает первый. «Советский фермер» неофициально пас своих коров на заброшенном совхозном лугу, а в прошлом году, опять же по решению «государства-монстра», этот выпас отдали гражданам под огороды. Опять конфликт, и опять виновник – государство. И опять наши демократы-рыночники атакуют государство с антирыночных и антиправовых позиций, буквально требуя, чтобы государство не было формалистом, а было отцом родным и удовлетворило явно противоречивые интересы тех новых социальных субъектов, которые и возникли как результат «разгосударствления». И интеллектуальная нечистоплотность сквозит в каждой сцене, в каждом диалоге.

Фермер пользовался средством производства (землей) как «теневик», он не получил ее на законных основаниях. В этом, как известно, есть большая выгода, но есть и риск. Сейчас малина кончилась – так добывай землю согласно закону или сокращай свой бизнес! Весь антигосударственный пафос здесь подтянут за уши. И уж совсем нечестно было противопоставлять фермера огородникам, вышибать из зрителя слезу показом фермерских банок с молоком, которых мы «завтра недополучим». Фермер говорит, что люди своей картошкой будут травиться, так как на луг спускали сточные воды. Но ведь он, выпасая здесь коров, и сам травил людей своим молоком. Или, по его мнению, это освящается законами рынка? Вот тема, которую можно было бы развить, обладай автор интеллектуальной совестью.

Сюжет третий – самый острый и потому самый нечестный. Показана мать, переживающая горе: сына убили в Будапеште, где он был в частной поездке. Самая вольная этика требует максимальной осторожности при использовании таких случаев в политической игре. Но нет, и здесь удается представить государство в образе врага – оно отказывается заплатить 4 тыс. долларов за транспортировку тела в Москву. Какое возмущение это вызывает в «пресс-клубе»! Тут же (видимо, совершенно случайно) в компании оказывается представитель «кругов с новым мышлением» и новыми финансовыми возможностями, который дарит семье погибшего необходимую сумму – «если уж наше государство не желает выполнить этот свой элементарный долг».

Что же мы видим в этом эпизоде и в позиции авторов и аудитории? От ненавистного государства требовали свободы, нам надоел его патернализм и надзор, мы хотели действовать на свой страх и риск в соответствии с нашими правами свободного индивида. Такую свободу дали, что, естественно, наложило на каждого и новые обязанности. Одна из таких обязанностей – нести финансовую ответственность за свои действия. Ты хочешь поехать в Будапешт – ради бога! Предусмотрительные люди при этом страхуются: и на случай болезни (медицина в цивилизованном мире не бесплатная), и на случай перевозки твоего тела, если доведется умереть на чужбине, а ты хочешь покоиться в родной земле. Но многие люди предпочитают рисковать и не тратят валюту на страхование. Возможность выбора – важный элемент свободы.

Но риск есть риск. Авторы фильма нашли случай, когда человек трагически ошибся. Из этого случая можно было (хотя и это было бы на грани допустимого) вынести урок для зрителя, входящего в рыночную экономику и учащемуся свободе. Но надо уж совершенно не обладать никакой интеллектуальной совестью, чтобы вывести совершенно неожиданную антигосударственную мораль. И какой вред, какой разлад в душе наивного зрителя, который будет искренне уверен, что свобода дается бесплатно и что можно из каждого типа общества «взять самое хорошее». Мы уж не говорим о том, что эпизод основан на прямом обмане – дезинформации относительно прав и обязанностей гражданина и государства при выезде за границу. Тут уж речь идет не только об интеллектуальной совести.

Морализаторство всегда заменяло у многих интеллигентов опору на «твердые» ценности. И морализаторство это становилось все более гибким, все менее «догматичным», так что уже и любовь к ближнему постепенно заменилась ницшеанской «любовью к дальнему». Мораль стала не просто исторически обусловленной, она превратилась во флюгер. И с грустью приходится констатировать, что если благодаря нынешней моральной и интеллектуальной дряблости наша духовная элита, слава богу, вряд ли сможет довести дело до гражданской войны, то уж и здорового общества не даст построить. Ведь рыночная экономика гораздо более, чем какая-либо другая, базируется на строгих нормах общества. При том, что мы видим сейчас, восстановление авторитарного режима (неважно, с какой официальной идеологией) будет неизбежным.

2. Эрозия разума – или эрозия совести?

Чем дальше от 1988 года, когда оформилась программа перестройки как революции, тем необъяснимее (с точки здравого смысла) политика наших демократических властей. До какого-то времени разрушение хозяйства, всех жизненных структур можно было оправдать тем, что без этого никак не удалось бы разрушить «советскую империю» и свергнуть коммунистический режим. Ради этого многие готовы были потерпеть лишения. Но вот эти цели достигнуты – есть ли какой-то намек на то, что наш поезд переведен на путь созидания хоть чего-то? Нет, действия остаются разрушительными и раскалывающими общество, и никакого толкового объяснения им не дается. Приходится строить догадки, читать между строк. Обращаться не к правителям, а к идеологам правителей и пропагандистам этих идеологов.

Что, например, можно понять из небольшой статьи обозревателя «Известий» Ирины Овчинниковой «Hас пугают. И многим страшно» («Известия», 31 января 1992)? К этому автору имеет смысл обратиться, так как И.Овчинникова до перестройки зарекомендовала себя как интеллигентный критик «казарменного социализма», да и сейчас она в своих статьях старается не дать вырваться той слепой, безудержной ненависти к «люмпенизированному большинству» русского народа, которая отличает публикации многих радикальных либералов. И.Овчинникова создала себе устойчивую репутацию умеренного демократического интеллигента и выражает воззрения этой важнейшей опоры революционеров.

Упомянутая статья содержит много принципиальных, важнейших тезисов. Рассмотрим их, не цепляясь к мелочам. Прежде всего, И.Овчинникова делает выговор тем гражданам России, которых ужаснуло неслыханное повышение цен и которые ощущают приближение голода. Она называет эти опасения кощунственными и взывает к памяти соотечественников, которые стойко сносили лишения во время Великой Отечественной войны.

Что же дает ей основание обвинять сограждан в привередливости и забвении традиций отцов и дедов? Единственным основанием является личный опыт семьи И.Овчинниковой. Судя по ее словам, доход этой семьи из трех человек составляет около двух с половиной тысяч рублей (дело было в январе 1992 г.). На эти деньги автор и ее домочадцы «многого себе не позволяют, но на хлеб, молоко, овощи, иногда мясо, немножко масла хватает». Живут скромно, «но и о голоде говорить было бы кощунственно». Здесь все верно – но вывод-то чудовищный! Он буквально таков: раз я, Ирина Овчинникова, и мои домочадцы не голодаем, значит, голода в России нет, и все разговоры о нем – козни «оголтелых «наших»!

И.Овчинникова знает, что 30 миллионов пенсионеров имеют доход в 342 рубля в месяц. Она знает, что во Владимире, чтобы избежать массовых увольнений в КБ, конструкторам снизили зарплату до 190 руб. в месяц – а ведь у них семьи. Могут они позволить себе «немножко масла», если оно там стоит 194 руб. за килограмм? Мой друг, старший научный сотрудник с тридцатилетним стажем, на семью также из трех человек получает 440 руб.

Это – десятки миллионов людей, имеющих душевой доход в 4-5 раза ниже, чем у И.Овчинниковой. Она их вычеркнула из рода человеческого или у нее недостает воображения, чтобы представить себе их «потребительскую корзину»? Впервые в России демократический интеллигент оценивает лишения обездоленных по своему собственному потреблению, а не сопереживая с теми, кому намного хуже, чем ему. Это – катастрофическая мутация в самом генотипе нашей интеллигенции. И эта мутация многое объясняет в перестройке.

Я лично не претендую на титул демократа. Я – профессор, и доход на члена моей семьи примерно такой же, как у И.Овчинниковой. О голоде и речи нет. Но мне бы никогда в голову не пришло делать из этого вывод о том, что не голодает мой народ. Умозаключение И.Овчинниковой, на мой взгляд, или абсурдно по своей логике или предельно цинично.

Подойдем с другой стороны к ее попрекам в адрес кощунствующих сограждан, которым, дескать, никак не угодишь. Радуясь разрушению нашей «социалистической казармы», И.Овчинникова одновременно возмущается тем, что люди не ведут себя в соответствии с «коммунистической моралью», не проявляют такой же, как во время войны, солидарности с властью. Она поучает: «В обозримом будущем, как ни прискорбно, [мы] не сможем удовлетворять свои потребности… Hадо перетерпеть, утешая себя тем, что отцы и деды терпели во имя светлого будущего, которое оказалось недостижимым, а мы – во имя того настоящего, какое может наблюдать всякий, кому доводилось переезжать… из Ленинградской области в Финляндию». Есть тут и подтасовка: о каком же «настоящем» речь, если в «обозримом будущем» мы не сможем удовлетворять свои потребности хотя бы так, как раньше в Ленинградской области? И кто это «мы»?

Но главный тезис ни в какие ворота не лезет! Власть и ее прихлебатели, значит, могут стать буржуазными и лихорадочно прибирать к рукам наше добро, а мы должны продолжать чувствовать себя, как в окопах Сталинграда, терпеть, как отцы и деды. Вот это требование И.Овчинниковой и кощунственно, и наивно одновременно. Кончено, господа! Социальный договор разорван! Раньше мы терпели лишения или ради защиты страны, или ради ее развития (хотя, возможно, из-за ошибок властей лишения превышали необходимый уровень). Сейчас у наших детей отнимают кусок, чтобы отдать его миллионеру Стерлигову, который пока что ни рубля не вложил в производство. Сравните, сколько за последние три года построено, а сколько разрушено и распродано! Не попрекать наш народ надо, а поражаться тому, как велика в нем инерция доверия к власти – лишь на этом до сих пор паразитируют наши либеральные утописты. Да на том, что народу совестно – он сам привел революционеров к власти и остался в дураках.

Что поразительно: постоянно обличая такие «реакционные» качества русского народа, как солидарность, уравнительность и терпеливость, якобы мешающие построить рынок со свободной конкуренцией, И.Овчинникова, как и другие демократические идеологи, продолжает именно эти качества эксплуатировать! Да, люди у нас еще не умирают с голоду именно потому, что мы нерыночные и как-то помогаем друг другу выкручиваться. Вот и льется в наши души сладкая песнь: «Миленькие! Потерпите, как отцы ваши терпели, помогите пока друг другу, вспомните русские традиции!» – а шепотом своему партнеру: «Терпите, терпите, пока мы с приватизацией не управились да наемную армию на базе охранной фирмы «Алекс» не создали. А потом суньтесь, быдло, не обрадуетесь!» Да это уже и не шепотом говорится.

Обличив слишком жадных до еды обывателей, И.Овчинникова переходит к оптимистической теме. Она утверждает, что если мы сейчас умерим аппетит и перетерпим (не три-четыре месяца, а уже до необозримого будущего), то у нас станет так же, как «там». Как образец «тамошней» жизни приводятся Германия и Финляндия (видимо, опять же, Ирина Овчинникова лично там бывала). С самого начала здесь видна необычная для русской интеллигентки стойкость духа: нас заранее обязывают согласиться с тем, что с самолета, летящего в блаженный потребительский рай, выкидываются миллионы стариков, которые уже отработали на общество и которых ограбило нынешнее правительство, не заплатив заработанное. А также миллионы уже не родившихся из-за лишений детей.

Согласиться в этом с И.Овчинниковой я лично не могу, но могу принять как факт, перед которым нас поставила тоталитарная сила, поддержанная культурными ресурсами демократической интеллигенции. Но даже если принять этот несовместимый с моралью факт, дело не меняется. Никаких разумных оснований утверждать, что из наших нынешних лишений и разрушений в скором времени составится благополучие, у И.Овчинниковой нет. А есть лишь слепая, противорчщая фактам и здравому смыслу вера. Если нет сознательного омана.