Текст книги "Давай полетим к звездам!"

Автор книги: Сергей Чебаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Некоторое время мы шагали молча, мысли Михеева витали где-то далеко от журналиста Луганцева и его вопросов. Даже как-то неловко было напоминать о своем присутствии. Наконец, академик спохватился:

– Да, а на чем мы остановились?

– Вы рассказали о транспортировке ракеты на космодром, – подсказал я. – А как уже собранного “Ленина” доставляют на стартовую позицию?

– Из монтажно-испытательного комплекса вывозим ракету в горизонтальном положении на специальной платформе, которую по рельсам тянут четыре спаренных тепловоза. А потом, уже на старте, с помощью подъемников ракета-носитель переводится в вертикальное положение. Для “Ленина” потребовалось строительство двух стартовых площадок – основной и запасной.

– И последний вопрос, Василий Павлович… – я пролистал несколько страниц в блокноте.

Мы остановились у начала моста над железной дорогой, разделяющей космическое предприятие на две отдельные территории. Под мостом прогрохотала электричка со стороны Мытищ до станции “Подлипки – Дачные”. Мост обшит высокими металлическими листами, выкрашенными в темно-зеленый цвет. Секретность на фирме на высоком уровне, пассажиры электричек не должны видеть то, что завтра улетит в космос, обеспечивая очередную победу нашей космонавтики. Мост, кстати, на предприятии называют “Михеевским” – идея связать две части предприятия проходящим над железной дорогой мостом принадлежит именно Василию Павловичу.

Шаловливый ветер распахнул плащ академика. На лацкане пиджака сразу же бросился в глаза довольно крупный металлический значок с изображением Юрия Гагарова в полетном скафандре, ниже вязью шла подпись. Такой же значок я уже видел у Королевина. С такой же необычной подписью Гагарова.

– Как родилась идея назвать ракету в честь Владимира Ильича Ленина?

– Это заводской подарок к столетию Владимира Ильича, – с легкой иронией и усмешкой, но охотно пояснил Михеев. – Как в таких случаях и водится, инициатором стала партийная организация нашего предприятия. Мы посоветовались в горкоме КПСС, потом обратились в Политбюро ЦК партии. Никита Сергеевич Хрущев с энтузиазмом воспринял предложение заводчан. Ракета надежная, современная, – да просто красивая, в конце-то концов. Разве может быть более весомый подарок к предстоящему юбилею Ленина?

Академик посмотрел на часы, явно давая мне понять, что время беседы истекло. Мы тепло простились, Михеев зашагал по мосту на вторую территорию, а я заторопился на железнодорожную платформу.

Уже в полупустом в это время дня вагоне электрички я вновь достал блокнот из сумки и начал приводить записи в порядок. Да, по сравнению с материалом по итогам встречи с Королевиным, который я вчера оставил в приемной Аджубеева, интервью с Михеевым обещает быть много меньшим по объему. Что не слишком хорошо – материалы одной тематической серии, как учили меня старшие коллеги, должны быть соразмерны по своим габаритам.

Гм, может добавить к материалу личное восприятие академика Михеева? Ну, там умный, знающий, преданный своему делу – весь тот воз эпитетов, который обычно используется собратьями по перу в хвалебно-сусальных статьях. Или более детально описать его внешность, привычки, одежду?

Вот, кстати, одежда. Что она может сказать о человеке? Шляпа – как шляпа. Самая обычная шляпа. Простенький плащ без всяких модных изысков. Темно-серый и далеко не новый костюм. Еще этот значок с изображением Гагарова… Значок со странной подписью первого космонавта…

Я вернулся в редакцию, перекусил в столовой и сел за пишущую машинку. Электрическое чудо “Ятрань” была у меня и Мишки Соколова одна на двоих. Но нам ее хватало. Михаил обычно сам не удосуживался печатать свои опусы, писал от руки и сдавал тексты в машбюро. Делать так же у меня при всем моем желании не получалось: я с детства пишу как курица лапой.

Ингу послали куда-то на очередной слет ветеранов войны и труда, и обычного нашего послеобеденного чаепития сегодня не предполагалось.

Я вставил лист чистой бумаги в машинку и раскрыл блокнот с заметками. Мысленно прикинул структуру будущей статьи об академике Михееве.

И в этот момент телефон на столе разразился соловьиной трелью. Я снял трубку.

– Луганцев? – звонила Елена Львовна из приемной Аджубеева. – Тебя срочно просят зайти в первый отдел.

– Угу, понял, – я положил трубку.

Это что еще за новости? Первый отдел у нас в газете – да, наверное, и во всех других учреждениях советской страны, – был глазом “карающего меча партии” – Комитета государственной безопасности. Я терялся в догадках, что могло понадобиться от меня ведомству на Лубянке. Может, вызов как-то связан с моим заданием? Где-то затронул секреты, о которых мне не полагалось знать? Под ребрами неприятно заныло.

Я запер кабинет и спустился на второй этаж. Комната первого отдела находилась в самом конце коридора. Обычно в ней сидел маленький сухонький старичок – седой, в аккуратном костюмчике и всегда тщательно выглаженной рубашке. Как у нас говорили, он был лично знаком еще с Дзержинским.

Я постучал в деревянную дверь, на которой даже не было таблички, повернул ручку и заглянул внутрь:

– Разрешите?

– Проходите, товарищ Луганцев! – голос у ветерана ЧК-НКВД-МГБ был сиплый, словно простуженный.

Я перешагнул порог и оказался в длинном кабинете, чем-то напоминавшем монастырскую келью. Наверное, своей полной безликостью и аскетизмом. Стены были выкрашены в светло-желтый цвет, вдоль них стояли металлические шкафы с наглухо закрытыми дверцами.

В глубине комнаты размещался письменный стол и два или три стула. Старичок-чекист стоял у стола едва ли не на вытяжку, а на его обычном рабочем месте расположился коренастый черноволосый мужчина средних лет, одетый в темно-синий пиджак, белоснежную рубашку и модный галстук в крупную скошенную полоску. Он внимательно рассматривал меня черными маслянистыми глазами.

– Проходите, Мартын Андреевич, – с елейной улыбкой на устах повторил ветеран органов. – Присаживайтесь!

Он жестом указал на стулья около стола.

Я уселся, смиренно положив руки на колени.

– Егор Кузьмич, – мужчина за столом повернул голову к старичку-чекисту, – оставьте нас наедине с товарищем Луганцевым.

Голос у сидевшего за столом оказался негромким и мягким, но во властных интонациях чувствовалась бетонная твердость.

– Конечно, конечно, – старичок пришел в движение, засуетился и едва ли не бегом удалился в коридор.

– Меня зовут Павел Петрович, – представился черноволосый мужчина. – Фамилия – Синицкий. Я – полковник государственной безопасности.

У меня внутри почему-то похолодело. Словно подул ледяной ветер из не такого уж далекого прошлого.

– Очень приятно, – я кивнул и тоже представился:

– Мартын Андреевич Луганцев, журналист газеты “Советские Известия”.

– Знаю, – на устах полковника Синицкого появилась едва заметная улыбка. – Я читал ваше досье, Мартын Андреевич.

Мне не хватило воздуха. Сердце, кажется, перестало биться. Досье?!

– Не буду занимать ваше время длительной беседой, – он по-прежнему смотрел мне в лицо, ни на мгновение не отводя взгляда, – и сразу перейду к делу.

Павел Петрович постучал ладонью по картонной папке, которая лежала перед ним на столе, и сказал:

– Мы в курсе того задания, которое дал вам товарищ Аджубеев. Давно уже пора рассекретить некоторых наших выдающихся ученых и конструкторов. Публикации о них в “Советских Известиях” пойдут только на пользу делу. И на благо нашей Родины.

Он помолчал и продолжил:

– Тем не менее, мы хотели бы получать еще до публикации тексты ваших статей, Мартын Андреевич. Вы не против, надеюсь, сдавать один экземпляр сюда, в первый отдел?

– Нет, конечно, – я кивнул. Словно гора упала с плеч. Если дело только в этом…

– Вот и замечательно, – лицо Павла Петровича расцвело улыбкой. – Итого с вас семь статей о наших выдающихся ученых в области космонавтики.

Он откинулся на спинку стула и окинул меня взглядом.

– Ну, и еще одно маленькое порученьице. Я попрошу вас написать восьмую статью.

– Еще о ком-то из ученых? – Я закашлялся. Почему-то запершило в горле.

– Нет, нет, – Синицкий рассмеялся. – Статья будет о человеке, которого вы хорошо знаете.

– О ком же? – Я удивленно поднял брови.

– Я попрошу вас написать статью об… – он помедлил мгновение и быстро произнес:

– Об Инге Яновне Лаукайте.

– Об Инге? – Воздух застрял у меня в горле. – Но… Но почему?!

– Сущий пустяк, Мартын Андреевич, – Павел Петрович снова рассмеялся. – Вы же знаете, что родители Инги Яновны были подпольщиками и героически погибли в годы оккупации? Мы ведем повторную проверку этого дела. И для этой проверки необходим материал об их дочери.

– Но что я могу написать? – Я смотрел на него расширившимися глазами. – Мы с Ингой близкие друзья…

– Я знаю, – Синицкий поднял ладонь, останавливая меня. – Вы очень близкие друзья!

Он сделал ударение на слове “очень”.

Я почувствовал, что краснею.

– Но я не предлагаю вам, – продолжал Павел Петрович уже совершенно бесцеремонно, – писать о ваших интимных отношениях. Нам интересно иное: взгляды Инги Яновны на мир, на политику, на советскую действительность…

Так вот чего он хочет!

– Знаете, – я решительно тряхнул головой. – У меня, наверное, не получится написать такую статью для вас…

– Получится, Мартын Андреевич, – его улыбка сделалась еще шире, и он резко повысив голос, вдруг заговорил с нарастающей экспрессией:

– Вы ведь советский журналист! И должны крепкой трудовой рукой формировать общественное мнение. Вам должны быть чужды все эти интеллигентские изгибы и повороты, зигзаги и шатания. Есть прямая идеологическая линия партии – и ничего иного быть не может! Мы должны защитить наше общество от коварных попыток внешних и внутренних врагов столкнуть его в кювет, завести в тупик, идейно обескровить!

Синицкий замолчал, сделал глубокий вдох. Прищурившись, скользнул по моему лицу взглядом, и, снова заулыбавшись, тихо добавил:

– И потом, Мартын Андреевич… Вы хотите по-прежнему жить в Москве и работать в “Советских Известиях”, не так ли? И наверняка хотите, чтобы Инга Яновна тоже работала с вами?

У меня внутри все оборвалось. Кошмар из прошлого сидел за письменным столом и мило мне улыбался.

– Идите, Мартын Андреевич, – с той же дружеской улыбкой на устах, повелительным тоном произнес полковник Синицкий. – К концу ноября я жду от вас статью об Инге Яновне Лаукайте.

Не простившись, я на негнущихся ногах прошел к двери и вышел из кабинета…

…Вечером я встретился с Ингой в парке на Пушкинском бульваре, и рассказал ей о встрече с Михеевым. Мол, все прошло как по нотам.

Но Инга чутко уловила мое настроение и пристально заглянула мне в лицо.

– Ты темнишь, Мартик?

Я почувствовал озноб. Сказать ей о разговоре с Синицким или не стоит? О том, что я фактически получил задание написать донос на нее?

Липкий страх поднимался откуда-то из глубины души. А если Инга не поймет? Обидется? Уйдет?

Зачем ей вообще знать об этом? Не лучше ли мне держать язык за зубами?

– Март, – Инга взяла меня за руку, – у тебя что-то все-таки не так?

Я вздохнул и принял решение.

– Ха, не так, – криво усмехнулся, опуская взгляд. – Чертовщина какая-то получается, вот что!

– Да что случилось-то? – Инга испуганно округлила глаза.

– Ничего не случилось, – рухнул на лавочку рядом с ней. Нужно было срочно сменить тему разговора, и я сказал:

– Просто в приемной Михеева висит портрет Гагарова со странной подписью!

– Какой подписью? – заинтересованно вскинула бровки Инга.

– Гагаров изображен в космическом скафандре. В углу портрета – наискось его подпись: четкое “Гагар” и вместо окончания “-ов” необычный волнистый росчерк. И на пиджаках у Королевина и Михеева – значки с изображением Гагарова и такой же подписью.

– Ну, и что? – хмыкнула Инга. – Из-за такого пустяка…

– Нигде не встречал такой подписи Гагарова, – горячо перебил я. – Вот смотри.

Уходить, уходить, бежать от этого Синицкого! От гадкого воспоминания, от неприятного осадка на душе.

Открыл рабочий блокнот, вытащил из внутреннего кармана куртки ручку и на чистом белом листе вывел: “Гагаров”.

– Вот так подписывается Юрий Алексеевич. А вот такая подпись на портретах и на значках наших космических руководителей.

Я написал “Гагар” и дальше нарисовал линию с четырьмя волнами.

– Ах, это маленькая космическая загадка, – в глазах Инги блеснуло веселье. – Репортер Луганцев напал на след людей, подделывающих подписи великого Гагарова!

Я стушевался, и уж было снова собрался сменить тему, но Инга вдруг совершенно серьезно сказала:

– А что, частный сыщик Луганцев, давай завтра отправимся в “Ленинку” и попробуем найти хоть что-нибудь с такой гагаровской подписью? Думаю, что в библиотечных фолиантах и фотоальбомах образцов подписи Гагарова предостаточно.

Алексей Леонтьев и все, все, все – 3

ПЕРВАЯ КОРРЕКЦИЯ

Ровно через сутки, после старта с Земли, мы включили двигатели разгонного блока и отправились в полет к Луне. Вся операция прошла без замечаний.

С каждой секундой мы уходили все дальше и дальше от земного шара и все ближе и ближе становились к “тетушке Селене” – так я мысленно называл Луну. Земная гравитация не перестала действовать на ракетно-космический комплекс. Родная планета пыталась нас удержать изо всех сил. Скорость, которую набрали “Знамя” и “Лунник” после старта с околоземной орбиты, падала с увеличением расстояния от Земли. Голубой шар за “кормой” тормозил нас. Но сил немедленно вернуть нас обратно у него уже не хватало. Где-то впереди на траектории нас ждала точка, в которой Луна властно предъявит свои права. Линия траектории начнет выгибаться в сторону желто-коричневого шара. Ракетно-космический комплекс снова будет постепенно ускоряться. Чтобы выйти на окололунную орбиту, нам придется даже чуть притормозить.

После отказа двигателя во время старта и пожара на первой ступени ракеты никаких неполадок в полете больше не наблюдалось. Все бортовые системы работали без замечаний. “Как хорошо смазанные часики”, – так выразился Олег.

Я уже привык к тому, что все идет “тип-топ” и немного расслабился. Старался поменьше двигаться, побольше отдыхать, не делать резких движений – все, как и рекомендовала нам Земля. У Олега привыкание к невесомости прошло быстро и безболезненно. Наверное, его организм и в самом деле “помнил”, что год назад Макарину довелось в космическом полете прожить в условиях отсутствия веса более восемнадцати суток. Помнил и знал, как реагировать.

А вот меня к концу вторых суток экспедиции “догнало”. Даже небольшая рвота была.

“Морскую болезнь” в полете вызывает не сама невесомость, а передвижение человека внутри космического корабля. Во время полета на “Восходе-2” с Павлом Беляниным для меня этой проблемы не существовало: из-за ограниченного пространства в корабле мы сидели почти вплотную друг к другу. Когда на втором витке я вышел в открытый космос, вестибулярный аппарат тоже не протестовал. Видимо, мой организм просто не воспринял невесомость как фактор длительного воздействия и прекрасно справился с ней как с “разовым возмущением”.

Но в нынешнем полете все оказалось иначе. Внутренние отсеки корабля “Знамя” по объему больше, чем маленькая кабина на “Восходе-2”. В них можно плавать и достаточно свободно передвигаться. Чем я и поспешил заняться уже в первые сутки нашей экспедиции. Расплата за “пространственную свободу” пришла к середине второго дня полета.

Медики на Земле, конечно, всполошились. В центр управления приехал едва ли не весь Институт медико-биологических проблем в полном составе. Даже сам генерал-академик Козенко прискакал. И начались двухчасовые расспросы… Врачи почему-то были уверены, что я от них что-то скрываю, не договариваю.

– Пытать его надо, злодея, – шутил Олег по ходу моей беседы с Землей. – На дыбе вздернуть охламона, чтобы сознался!

Наконец, медицинский “допрос” закончился, и мне рекомендовали принять несколько таблеток. И еще, конечно же, не делать в течение следующих суток-двух резких движений. И, разумеется, поддерживать “стабильную ориентацию тела в пространстве”, как выразился один шибко умный из врачей. Всего лишь…

И вот, когда я был в таком обездвиженном и полуразобранном состоянии, неприятность и подкатила. Как комок к горлу при тошноте.

Вообще-то штатно и первая, и вторая коррекция при полете к Луне выполняются в автоматическом режиме. Земля вычисляет требуемые параметры орбиты и посылает их на космический корабль. Ну, а уж наша электронно-вычислительная машина проводит окончательный анализ и выдает команду на включение двигателя ракетного блока “Д”. Все просто и предельно ясно. Сотни раз опробовано на Земле и уже несколько раз во время полетов наших ребят к Луне. Штатная и рутинная операция.

Перед проведением коррекции мы заняли рабочие места в креслах-ложементах в спускаемом аппарате. Индикаторы на пульте горели зелеными и желтыми огоньками – значит, все нормально, бортовые системы в норме.

Я и в самом деле старался поменьше двигаться. В горле засел плотный и неприятный комок. Все время подташнивало. Черт, никогда не думал, что невесомость подкинет мне такой вот сюрприз. И это несмотря на все тренировки, на все изнуряющие вращения в креслах и в тренажерах, в которых тебя вертят по всем трем осям вращения сразу!

А самым обидным было то, что я, военный летчик, раскис, а Олег, гражданский инженер, напротив, держался бодро и выглядел, как молодой зеленый огурчик на ухоженной грядке! Во время утренней телевизионной пресс-конференции он демонстрировал такие замысловатые кувырочки в невесомости, от которых у меня темнело в глазах. Хорошо, что телекамера в это время была у меня в руках и телезрители так и не увидели моего синюшного и перекошенного лица.

– Лешка, – сказал после окончания сеанса связи Олег, – ты так побледнел, что я даже испугался: вот, думаю, сейчас командир отключится прямо во время телеэфира и позор будет на весь мир!

– А вот не дождешься, – я беззлобно огрызнулся. – Просто от одного взгляда на твою воздушную акробатику мне чуть дурно не стало.

– Извини, – Олег виновато развел руками. – Но ты же знаешь, что весь этот цирк был заранее расписан еще на Земле.

Тут он прав. Все эти прямые выходы в телеэфир были заранее жестко оговорены еще перед стартом. Что и в какой последовательности делать, что и в каком ракурсе показывать. Пропаганда – она и в космосе пропаганда.

Перед началом коррекции сначала все шло, как по маслу. Прошли подготовительные команды. Вот-вот должны включиться двигатели ракетного блока “Д” и чуть подправить траекторию полета.

Стрелка скачет по цифрам часов. Тик-так, тик-так. Сейчас, сейчас...

Прислушался. Никаких звуков. Никаких колебаний корпуса корабля. Индикатор включения двигателя на пульте управления корабля показывал режим “отключено”. Все по-прежнему.

– “Флаги”, – включилась Земля, – команды на борт выданы. Доложите обстановку.

– Включения двигателей не произошло, “Заря”, – проинформировал я. – Летим в прежнем режиме.

Пауза. Очень нехорошая пауза. Я просто физически ощутил, как тревожно напряглись сейчас сотни людей там, на Земле, за десятки тысяч километров от летящей прочь от голубой планеты точки нашего ракетно-космического комплекса.

– Сейчас поищем причину, – сообщил бесстрастным голосом оператор. – “Флаги”, прошу ничего не предпринимать и ждать результатов анализа.

– Принято, – подтвердил приказ Земли. – Будем ждать.

– Хреновастенько получается, Лексей, – Макарин зашевелился в кресле. – Вляпались мы, да?

– Поживем – увидим, – я вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. Мало проблем с моей вестибуляркой, так еще и техника забарахлила. Полный комплект удовольствий.

Если сейчас Земля не сможет установить причину “молчания” двигателя, то наше путешествие на Луну… Как бы это помягче выразиться? Тю-тю наша экспедиции. Накрывается программа полета медным тазиком.

Без коррекции траектории ракетно-космический комплекс пролетит мимо Луны. Затеряться на просторах Солнечной системы нам, к счастью, все-таки не светит – слишком мала скорость “Знамени” и “Лунника”, чтобы совсем уйти из сферы притяжения Земли. Но наша орбита окажется очень вытянутой. Мы пролетим над Луной, опишем петлю в космосе и снова пойдем к Земле. С посадкой тоже могут быть неприятности, если не удастся провести коррекцию траектории и на обратном пути. Спускаемый аппарат либо просто нырнет в земную атмосферу по крутой траектории, либо срикошетит и снова уйдет на космическую орбиту. В первом случае нас погубят перегрузки и перегрев корабля. А по второму варианту мы имеем все шансы умереть от недостатка воздуха, воды или еды. В общем, перед вами имеется широкое поле альтернатив, товарищи Леонтьев и Макарин. Выбирайте.

– Скорее всего, причина отказа не в двигателе, – принялся размышлять вслух Макарин. – Блок “Д” мы ведь уже включали для разгона до требуемой скорости. Может быть, шалит что-то в системе управления?

– Хрен редьки не слаще, – констатировал я. – Если накрылся не двигатель на ракетном блоке, а система управлением кораблем… Понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – кивнул Олег. – У нас с тобой будет самый комфортабельный и самый дорогостоящий гроб. Летящий к тому же со второй космической скоростью.

Время тянулось ужасно медленно. Прошло целых пятнадцать минут ожидания и, наконец, канал связи ожил.

– “Флаги”, на связи “Гранит”, – прозвучал в эфире знакомый голос. Володька Шаталин, мой дублер. Заранее, еще до старта, договорились, что в сложные моменты полета связь с нами будет держать именно он. – Мы нашли причину отказа двигателя. Из-за сбоя в бортовом компьютере не включилась система ориентации комплекса.

Вот теперь все становится на свои места. Если корабль сориентирован неправильно, система управления ни за что не включит двигатель. Умненькая машинка.

– Леша, – Шаталин от волнения забыл мой позывной, – руководство приняло решение вручную сориентировать комплекс и включить двигатель. Начинаем работать.

И мы начали работать. Макарин достал из-под пилотских кресел бортовые журналы с инструкциями. Я знаю все операции управления кораблем на память – зря, что ли, нас полтора года дрессировали на тренажерах в Звездном городке? Но все-таки лучше перестраховаться по этим “шпаргалкам”, как называет книги с документацией Олег.

И завертелось колесо… Чтобы удержать под контролем желудок, я старался двигаться медленно и как можно более плавно. И все-таки пару раз был момент, когда комок тошноты вплотную подкатывал к горлу. Тогда я на несколько минут замирал, стараясь зафиксировать взгляд на какой-нибудь одной точке. Эта “методика” отработана мной еще на Земле, давно, и пару раз действительно спасала меня от рвоты после обильных возлияний на дружеских вечеринках. А этих возлияний стало ох как много после полета на “Восходе”. Что поделаешь – без “выпить и закусить” не обходится ни один визит в государственные и партийные органы: у партийно-хозяйственных вождей просто какое-то маниакальное желание “чокнуться” за столом с космонавтом.

Олежка с одного взгляда уловил мое состояние и в самые критические моменты быстренько заменял меня, выполняя необходимую операторскую работу. В Центре управления полетом на Земле, по-моему, даже не заметили подмены.

Через полтора часа интенсивного радиообмена, взаимных препирательств и пары-тройки откровенных выражений в адрес составителей полетных инструкций я, наконец, одну за другой ввел команды в систему управления с пульта в спускаемом аппарате. Комплекс послушно направил датчики – глаза на Фомальгаут, Сириус и Альтаир. А затем уже движок в кормовой части комплекса длинно и размеренно чихнул в пространство струями раскаленного газа. Все. Коррекция была выполнена.

Я устало откинулся в кресле, замер, наслаждаясь легкостью тела. Что же это за планида такая? После запуска – отказ двигателя и пожар. Сейчас – сбой компьютера и моя “морская” болячка. Ни в одном полете до нашего еще не было такой цепочки неприятностей. Это же какого космического бога я прогневал?

– Ну, теперь можно и перекусить, – Олег полез в укладку с продуктами. Достал две тубы с мясным пюре и соком, а мне протянул несколько упаковок с таблетками.

– Это что? – наморщил нос я.

– Пилюли от “морской болезни”, – смущенно кашлянув, пояснил Макарин. – Те, что тебе врачи прописали…

– Вот пусть они сами их и глотают, – сунул таблетки в карман летного комбинезона. – А я, пожалуй, тоже чего-нибудь перекушу.

– Что, полегчало? – Олег не скрывал радости.

– Ага, вылечился полностью. Работа, друг мой, – это лучший лекарь!

Олег понимающе кивнул.

…Через пару часов симптомы вестибулярного расстройства действительно пропали. Макарин задремал в пилотском кресле. А я перебрался в бытовой отсек, притушил освещение, и расположился на мягком диванчике у округлой стены. За иллюминатором висел серпик Луны, заметно выросший за минувшие сутки полета.

Космос, Луна… Конечно, в детстве я и мечтать не мог о космических полетах. Тогда, в тридцатые и сороковые, и слова такого не было – космонавтика.

А вот о полетах в небо – мечтал.

Как рождаются мечты? Хорошо помню лето сорок второго. Немцы рвутся в мой родной Ворошиловград. Советские войска держатся из последних сил. Военной техники у наших отчаянно не хватает. Фашистская авиация прочно господствует в воздухе. Бомбы как горох сыпятся на город. Пятерка фрицев, отбомбившись, разворачивается, чтобы уйти на аэродром. Уверенные в своей силе, наглые… Я сижу на корточках у стены дома, смотрю, слезы на глазах. Обида, ненависть, бессилие… И вдруг из-за облаков в буквальном смысле вываливается краснозвездный истребитель и сходу стремительно идет в атаку. Один против пятерки немцев! Фрицы поздно заметили наш самолет, растерялись… Трассы пуль потянулись к фашистским стервятникам. Один из самолетов с крестами на крыльях дернулся, кувыркнулся и круто пошел вниз. “Ястребок” развернулся по широкой петле и снова атаковал врага. Немцы попытались перестроиться для обороны, но не успели. Еще один самолет потянул к земле черный дымный хвост. Фрицы испугались, рассыпались в стороны и драпанули… Вот в тот день и решил – выросту и обязательно стану летчиком.

В детстве я никогда не отличался примерным поведением. Бегал с уроков, дрался отчаянно, летом яблоки тряс с соседских деревьев – вкуснее они там были, чем в нашем собственном саду, что ли? Но учеба… Учеба – дело святое. Нравились математика и физика. Ну, и конечно, рисование. Хотя зубрилой никогда не был, но как-то само собой получилось окончить школу только с отличными и хорошими оценками. А двойку “за поведение” в аттестат не ставят.

В семье нас было девять детей. Мама очень хотела, чтобы я после школы пошел учиться в медицинский институт и стал врачом. Но я для себя тогда уже все решил твердо и однозначно: только в авиацию, только летать. Когда сказал дома, мать заплакала, а отец крепко обнял меня и сказал: “Ну, давай, Лешка. Летай!”

В Ворошиловграде было авиационное училище, но там готовили штурманов для бомбардировочной авиации. А я хотел быть летчиком-истребителем, летать на больших скоростях – так, чтобы дух захватывало. Поэтому отправился в соседнюю Харьковскую область и поступил в Чугуевское авиационное училище летчиков.

Учиться было сложно, но интересно. Есть люди, которым трудно привыкнуть к небу, к полетам. А я как-то сразу прижился в авиации. Датой моего воздушного крещения стало 27 января 1949 года – первый полет на самолете в сопровождении пилота-инструктора. Ну, а в самостоятельный полет я отправился через три с половиной месяца – 15 мая...

Боялся ли? Конечно, боялся. До коликов в животе. Перед взлетом решил сосредоточиться, закрыл глаза…

Липкий, гадкий ужас. Белокурый фриц в черной униформе целится в меня из пистолета.

“Врешь, сволочь, не испугаюсь, – зло скриплю зубами. – Наша возьмет!”

Открыл глаза – и вперед. Отлетал на “отлично”.

Окончил училище с красным дипломом. Командование предложило остаться в авиационной “альма-матер” инструктором. На вооружение стала поступать уже новая техника, реактивная. Стране остро нужны были пилоты. А пилотов нужно было учить.

Летал – как заведенный. Взлет – посадка, взлет – посадка… Наверное, сотни три вчерашних пацанов с моей помощью стали называть себя летчиками.

А, в общем, конечно, рутина. Скучно. Каждый день одно и то же: взлет – посадка, взлет – посадка…

Разве что в пятьдесят восьмом, весной… Во время одного из полетов на учебном “МИГе” ни с того, ни с сего загорелся движок. Мамочка родная, как пришлось покорячиться, чтобы выйти на аэродром! Сел. Вылезли с курсантом из дымящейся машины, стоим, смотрим друг на друга и хохочем. Живы! Никогда не злоупотреблял, но вечером в тот день водочки накушался немерено…

Через год направил рапорт с просьбой перевести в летно-испытательную часть. Пресытился взлетами и посадками, что ли? Теперь хотелось не просто летать. Хотелось подняться еще выше в небо, испытывать новые типы крылатых машин. Как любят писать журналисты, “небо манило недосягаемыми высотами”.

Раппорт удовлетворили с первой попытки. Прибыл к новому месту службы. Начал проходить переподготовку, изучать материальную часть самолетов. Но полетать на этой технике так и не успел. В октябре меня вызвали в штаб части и предложили пройти медицинскую комиссию. Попал в авиационный госпиталь и… Стал кандидатом в космонавты!

Мне не посчастливилось попасть в группу пилотов для космических кораблей “Восток”. Отбирали самых щупленьких наших ребят, самых низкорослых. “Восток” – не Кремлевский Дворец съездов, в нем особо не развернешься. А нужно еще установить катапультируемое кресло с космонавтом. Поэтому и брали “малышей” – Гагарова, Титовского, Нелюбина…. Жаль, конечно, что не удалось полететь в космос в числе самых первых. Но и меня судьба не обидела. Как-то в конструкторском бюро у Василия Павловича Михеева я увидел чертежи “Восхода”. Многоместного корабля со шлюзовой камерой для выхода в космос. И, как говорится, заболел… Моей рабочей одеждой стал космический скафандр. Точнее, его прототип. Ведь многие технические решения отрабатывались, что называется, “по ходу пьесы”. Я на себе испытывал некоторые модификации скафандра. В специальной герметичной камере меня “поднимали” на разные высоты, выдерживали несколько часов. Держался.

Потом был полет. Вышел из корабля в открытый космос. Страшно было, конечно…

…Леденящий страх. В меня целится фашист. “Струсишь, Лешка?” “Врешь, гад!”

Оттолкнулся от края шлюза, пошел в свободный полет. В динамиках скафандра звенящий от возбуждения голос Паши Белянина, командира “Восхода-2”:

– Земля, я – “Алмаз”! Человек вышел в космическое пространство!

Потом были несколько минут сковывающего тело и душу ужаса, когда настало время возвращаться в корабль. Скафандр раздуло внутренним давлением, и плечи никак не хотели помещаться в проеме люка. Пришлось стравить воздух – операция, которая никакой программой полета не предусматривалась из-за ее чрезвычайной опасности. И только тогда я смог вернуться в “Восход” – нестандартно, ногами вперед, “по покойницки”, как выразился потом, уже при разборе полета на Земле, генерал Маканин.