Текст книги "За Отчизну (СИ)"

Автор книги: Сергей Царевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Но, видимо, кардиналы и император не были спокойны за сегодняшнее заседание. Епископ Конкордии поднялся и громогласно прочел декрет, запрещающий под страхом тяжкого наказания кому бы то ни было прерывать заседание. Далее стали выступать один за другим епископы, папский аудитор, за ним – светский представитель собора Генрих Пиро; все они скучно, монотонно сходились в своих речах к требованию осудить Гуса как нераскаявшегося, опасного еретика. Потом последовало длиннейшее, утомительное чтение всего обвинительного материала против Гуса.

Один только раз Ян Гус прервал епископа, читавшего обвинительный акт, сказав:

– Я прибыл на собор с охранной грамотой его милости короля римского, – и выразительно посмотрел на Сигизмунда.

Тот под взглядом мистра потупился и густо покраснел. Но кардиналы бросились на выручку императору. Поднялся невообразимый шум.

– Молчи теперь! Потом тебе дадут говорить! – кричал кардинал д'Альи.

– Замолчи! Мы достаточно тебя наслушались! – надтреснутым, старческим голосом завопил кардинал Цабарелла. – Заткните ему рот, слышите? – повернулся он к охране, указывая длинным желтым пальцем на мистра.

В соборе творилось нечто ни с чем не сравнимое по своей дикости и гнусности. Напрасно мистр просил, чтобы ему дали говорить. Духовные пастыри орали как одержимые.

Когда восстановилось некоторое спокойствие, епископ Конкордии объявил два приговора: первый – о книгах магистра Яна Гуса, подлежащих сожжению, и второй – о самом Яне Гусе, приговоренном как неисправимый еретик к лишению церковного сана.

– Ян Гус был и есть настоящий и очевидный еретик. Он осуждается и проклинается!

На предложение отречься Гус, замученный до последней степени, воскликнул:

– Эти епископы уговаривают меня отречься! Нет, я не могу изменить своей совести! Никогда!

Приступили к расстрижению. Епископы шепотом начали спорить, чем должны быть срезаны волосы – ножницами или бритвой. Ян Гус поглядел на препирающихся епископов, болезненно улыбнулся и с грустной иронией сказал императору:

– Государь! Помири их: они не знают, как лучше довершить надругание надо мной!

Наконец епископы торопливо и неумело состригли ножницами волосы у мистра. Церемония была закончена формулой, провозглашенной епископом миланским:

– Церковь не знает тебя более, она передает твое тело светской власти, а твою душу – дьяволу!

Епископ приказал надеть на голову Гуса бумажный колпак с рисунками, изображающими чертей, и с надписью "Ересиарх".

Епископ миланский выступил вперед и провозгласил:

– Святой констанцский собор вручает суду и гражданской власти расстригу Яна Гуса, исключенного из церковной иерархии!

В соборе стало необычайно тихо. Сигизмунд, избегая глядеть на стоявшего перед ним хотя и в бумажном колпаке, но полного величия и спокойствия Яна Гуса, напыщенно обратился к пфальцграфу Людовику:

– Любезный герцог! Ты, держащий меч власти для наказания злых, возьми этого человека, Яна Гуса, и именем моим соверши над ним казнь, подобающую еретикам!

Пфальцграф выслушал повеление императора, низко склонив голову, затем передал подушку с державой одному из придворных, снял с себя парадную мантию и спустился с хоров в зал собора. Перед ним все расступились, и герцог дал знак солдатам, чтобы они вели Яна Гуса за ним, а сам тяжелыми шагами двинулся к выходу из собора.

Когда Ян Гус выходил, он услышал сдавленный голос Штепана:

– Мистр, мистр, прощай!

Ян Гус на секунду остановился и, взглянув на бросившегося к нему Штепана, тихо произнес:

– Люби родину!

Перед папертью, освещенной солнцем и окруженной войсками, стоял констанцский фогт в сопровождении нескольких стражников и палачей. Герцог остановился на паперти, оглядел холодными глазами собравшихся и приказал:

– Господин фогт города Констанца, возьмите Яна Гуса, который по решению всемилостивейшего государя нашего короля римского и по моему собственному повелению должен быть сожжен!

Фогт низко поклонился пфальцграфу и принялся за выполнение приказа. Гус был окружен четырьмя дюжими, с тупыми лицами констанцскими стражниками. Вели его под руки два латника из охраны пфальцграфа.

Мрачно зазвонили колокола. Но солнце светило так ясно, так тепло, что не верилось, может ли в такой радостный, светлый день совершиться что-нибудь жестокое и злое. Штепан бросился вперед, но был отброшен солдатами в сторону; он шел, тяжело дыша, стараясь не отстать от шествия.

Сначала Гуса провели на кладбище, чтобы он видел, как горят его книги. Мистр сильно ослабел и с трудом шел. На костер с книгами он почти не обратил внимания. Штепан видел измученное лицо мистра под бумажным колпаком, он видел, как губы его шевелились, но что говорил мистр, Штепан услышать не мог. Впереди шествия ехал герцог Людовик, за ним – восемьсот человек его солдат, далее шла городская стража с Яном Гусом в середине, а дальше тянулись войска Сигизмунда. Три тысячи солдат сопровождали в последний путь чешского мистра.

Народ тянулся за войском, но, когда шествие прошло через ворота Шпатутор, по приказу императора они были закрыты. Штепану удалось проскочить в самый последний момент.

Штепан видел, как герцог Людовик выехал на зеленую лужайку, называвшуюся Брюль. Вороной конь его нетерпеливо помахивал головой. Герцог что-то говорил фогту, показывая вперед рукой. Солнце отражалось на блестящих, полированных доспехах герцога. Солдаты образовали широкий круг. Внутри круга Штепан увидел на зеленой траве лужайки большую кучу дров и соломы. Один из палачей неторопливо вкапывал высокий толстый столб.

Штепан стоял на небольшом бугорке, откуда ему была видна вся лужайка. Вот подвели Яна Гуса, и он опустился на колени. Солдаты, не тревожа его, стояли рядом и о чем-то переговаривались между собой. Три черные фигуры палачей возились у столба.

Вот Ян Гус поднялся с колен. Черные фигуры подошли к мистру и, взяв его под руки, повели к середине лужайки. Потом вместе с фогтом подошел священник, но сейчас же отошел. Штепан увидел, как мистр выпрямился, поднял высоко голову и начал говорить. Всех слов Штепан не слышал, до его слуха долетали только отдельные слова: "...эту страшную и отвратительную смерть... хочу радостно претерпеть..."

У Штепана начало сильно колотиться сердце, его грудь что-то сильно сдавило, он почти задыхался, но отвернуться и уйти не хватило сил. Он видел, как мистра провели по кругу солдат, как к нему подошли его тюремщики. Роберт плакал, утирая большими кулаками слезы; другие два, словно виновные в чем-то, стояли растерянно, с шапками в руках. Мистр что-то им говорил, и они еще ниже опустили голову. Но вот подошел один из палачей и, взяв мистра под руку, повел к столбу. Там он и двое других быстро сняли с Яна Гуса верхнюю одежду и возвели его на высокую скамейку у столба.

Вокруг Гуса началась поспешная возня: один из палачей привязывал мистра к столбу веревками, другой притянул его голову цепью, остальные принялись подбрасывать вокруг дрова. Скоро дрова закрыли Яна Гуса до самой шеи.

Народ молчал и лишь угрюмо глядел на приготовления. Герцог сошел с коня и направился к Гусу вместе с имперским маршалом Гоппе фон Рапенгеймом. Они подошли к мистру, несколько минут с ним говорили, но с недовольным ви дом вернулись на свои места и снова сели на лошадей. Пфальцграф с тем же суровым выражением лица решительно хлопнул в ладоши. Штепан вдруг заметил, как от сложенных дров показался беловатый дым, и затем сквозь дым он увидел красные языки пламени, постепенно охватывающие весь костер. Как бы шум ветра пронесся по толпе. В городе ударил колокол. С испуганным щебетанием пронеслась стая птиц. Штепан в ужасе закрыл глаза ладонью, в голове у него все перемешалось. До его сознания донесся тихий говор толпы:

– Но в чем он виновен?

– Он жил и умирает как святой. Его сжигают за то, что он любил простой народ...

Костер уже громко трещал, пламя превратилось в высокую огненную стену. Гус был закрыт столбом серо-желтого дыма и пылающей огненной завесой. Палачи все время подбрасывали в костер дрова. Пфальцграф Людовик и маршал тупо глядели на огромный костер. Фогт стоял возле них, расставив короткие толстые ноги, и что-то сердито кричал палачам, непрерывно вытирая лоб большим цветным платком. Было около пяти часов дня, солнце светило особенно ярко, и на лужайке от солнца и костра стояла нестерпимая жара. Порыв ветра донес до Штепана вместе с дымом странный запах. "Горелое мясо!" – промелькнуло в мозгу Штепана, и, когда страшное значение этого запаха дошло до его сознания, он схватился за голову обеими руками и свалился как подкошенный на мягкую, сочную траву.

* * *

В это же время в одной из камер тюрьмы францисканского монастыря сидел высокий бледный человек с огненными глазами и черной бородой. Он услышал монотонный звон колокола, перекрестился и сказал:

– Да светит тебе свет вечный, Ян! Земля, чешская! Умолк голос твоего пламенного проповедника, твоего Яна... Но ты, мой народ, сам скажешь свое слово! Оно будет страшным для твоих врагов, и сталью зазвенит твой голос, чешский народ!

* * *

Через год, 30 мая 1416 года, в Констанце был сожжен друг и соратник Яна Гуса – магистр Иероним Пражский.

Часть 2.

Глава I

1. НЕОЖИДАННОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ

Узел с мокрым бельем оказался слишком тяжелым. От Влтавы до дома Дубов было далеко. Божена попробовала поднять узел, но поняла, что она не рассчитала свои силы.

– Удивительно, как ты донесла сюда такой узел!

Божена вздрогнула от неожиданности и быстро вскинула голову. Перед ней со смущенной улыбкой стоял Ратибор.

– Сюда мне помог принести Гавлик, а потом он пошел работать...

– Дай-ка мне! – Ратибор без труда поднял узел и взвалил его себе на плечо.

– Теперь идем домой Впрочем, ты не очень спешишь?

– Н-нет... не очень тороплюсь, – прошептала Божена, опустив глаза.

– Тогда сядем, немного посидим на берегу. Ладно?

– Хорошо, только недолго. Надо еще успеть развесить. – И Божена присела.

Ратибор поместился неподалеку от нее. Некоторое время оба никак не могли начать разговор V молча глядели перед собой на бегущие воды Влтавы. Ратибор поднял соломинку и начал внимательно ее рассматривать.

– Божена, – начал Ратибор, яростно вертя в пальцах ни в чем не повинную соломинку, – я хочу кое-что сказать тебе...

Божена рискнула искоса бросить взгляд на Ратибора – выражение лица у него было грустное и озабоченное.

– Хотите сказать мне?.. Так говорите же!

Ратибор малодушно молчал.

– Ах, Ратибор, Ратибор! Вы очень хороший, прямодушный, что же вы боитесь говорить?

Ратибор уперся обеими руками в колени, нахмурил брови и прокашлялся, но нужные слова все же никак не шли на ум.

– Трудно мне сейчас говорить, Божена. Трудно потому, что я никогда никому в своей жизни не говорил таких слов. – Ратибор набрал побольше воздуха и с решимостью отчаяния стремительно продолжал: – Уж лет пять, как я сердцем понял, что жизнь без тебя мне не в жизнь. И с тех пор началась для меня такая мука, что все на свете мне опостылело. Как зазубренная стрела ты вошла ко мне в душу: войти вошла, а вырвать уже никак невозможно. Да, наверно, ты это и сама чувствовала, когда со мной встречалась...

Божена напряженно слушала и при последних словах Ратибора едва заметно кивнула головой.

– И стал я с той поры ревновать тебя к каждому, кто бы с тобой ни заговорил: и к Штепану, и к Шимону, и к Гавлику, и даже к Якубку. Потом я как поглядел на тебя и на себя, так сказал сам себе: "Кто я и кто Божена? Я – простой парень, оружейник да вояка: могу лишь добрый меч выковать да этим мечом любого немца до пояса располовинить. А в остальном – темный я, неученый..." Куда мне до тебя! Такую, как ты, по всей Праге надо поискать – и не найдешь. Такую красивую и такую ученую... разве сравнишь с другими нашими девушками! Вот с тех пор затаил я в себе эту муку и не знал, что мне делать.

Ратибор опустил голову на руки. В этот момент огромный, мощный Ратибор показался Божене таким беспомощным, словно брошенный ребенок, и она едва удержалась, чтобы не погладить его низко опущенную взлохмаченную голову.

Помолчав некоторое время, Ратибор мрачно продолжал:

– Убедил я себя, что мне не на что надеяться, и махнул на все рукой. Как раз в это время мне пришлось ехать с паном Яном Жижкой воевать в Польшу. Я даже обрадовался: уж больно жизнь опротивела. Могу сказать, отчаянно я бился тогда с немцами! Ян Жижка, видно, что-то понял, хоть виду не подал и ни о чем меня не спрашивал. Перед отъездом я поделился своими горестями со Штепаном. Вот Штепан и обещал попросить совета у нашего мистра...

Ратибор снова замолчал. Божена опустила глаза, щеки ее залила краска волнения.

– Кто же дал бы мне лучший совет, чем наш покойный мистр! И вот, когда Штепан вернулся из Констанца, а я из Польши, он мне передал от нашего мистра благословение и вот эту записку. Писана она была в тюрьме. – Ратибор порылся в замшевой сумочке, висевшей у пояса, и передал Божене маленький клочок бумаги. – Я все время носил ее с собой и никак не решался показать тебе.

Божена, не поднимая глаз, взяла из рук Ратибора записку и молча прочла ее. Когда она кончила, лицо ее стало совсем пунцовым.

– Вы знаете, что здесь написано? – очень тихо спросила Божена.

Ратибор покачал головой:

– Откуда мне знать! Я ведь читать не умею.

– И вы ее никому до сих пор не показывали?

– Нет, никому. Ходил и мучился.

– Здесь покойный мистр передает вам то, что я ему сказала на исповеди, и добавляет, что так как он, видно, уйдет из этого мира, то раскрывает перед вами тайну исповеди.

Ратибор порывисто поднял голову и выпрямился:

– Но что же ты сказала мистру на исповеди?

– Я сказала... ну, я сказала... Ох, боже мой! Да вы сами знаете, что я могла сказать о вас! – И Божена закрыла лицо руками и отвернулась.

Ратибор вскочил с места и ласково дотронулся до локтя Божены:

– Ты знаешь, кто я?

– Вы – честный и добрый... – не отнимая от лица ладоней и не поворачивая головы, начала дрогнувшим голосом Божена.

– Я – дурак! – сказал Ратибор.

– Нет, не совсем, но вы очень недогадливы.

– Божена, но ведь у меня и в мыслях никогда не было, что ты когда-нибудь обо мне думала! При жизни мистр никогда бы не открыл тайну исповеди. Поэтому он и приказал отдать мне это письмо лишь в случае его кончины.

– Видно, наш мистр знал, что он больше нас не увидит, – тихо проговорила Божена.

Ратибор отбросил в сторону соломинку:

– Не только знал, но и добровольно пошел навстречу мученической смерти.

Божена вдруг положила руку на плечо Ратибору и начала быстро говорить:

– Я хорошо помню, когда казнили отца, с какой яростью я подавала Карлу лук и стрелы и как я тогда хотела перестрелять из лука всех этих собак – барона, аббата и других, что были с ними... Я ревела от злости, что я такая маленькая и не могу стрелять из лука... И вот, четыре года назад, когда пришло известие о страшной смерти нашего мистра, я почувствовала, что могла бы бросить в костер и Сигизмунда и весь ихний собор...

Выражение лица Божены было напряженным, рот плотно сжат, глаза глядели сурово и твердо. Такой Божену Ратибор еще никогда не видел.

Он тихо взял руку девушки в свою, крепко ее пожал. и сказал:

– Можешь мне поверить, Божена, не сегодня-завтра начнется возмездие.

– А мы тоже будем воевать? – В тоне Божены было что-то детское.

– Ты-то будешь ли – не знаю, но мы все возьмем в руки оружие.

– Ратибор, скажите, а правда, что у королевы Либуши было девичье войско и воеводой у них была тоже девушка – Власта? Ее звали так же, как и мою бедную матичку.

– Люди рассказывают, что так было, но правда ли – не знаю. А тебе кто об этом рассказывал?

– Ваша мать. Зимними вечерами, когда мы с ней сидим около печки с вязаньем, она рассказывает мне много старинных сказаний, сказок, былей. И мне всегда нравится их слушать!

– А зачем тебе слушать сказки, когда ты можешь читать по-чешски, по-немецки да по-латыни! Недаром с тобой вот уже семь лет Штепан занимается.

– Да, спасибо Штепану, он много положил труда, чтобы обучить меня. Но только я, верно, тупая и ленивая ученица – Штепан часто на меня сердится, особенно за латынь.

Ратибор огляделся по сторонам:

– Надо домой возвращаться, скоро уж сумерки. А я еще тебе почти ничего не сказал.

– Так говорите сейчас, а то мы, верно, заболтались тут.

– Я, Божена, если ты не будешь против, хочу потолковать сегодня же с отцом.

– С отцом? О чем же?

– Чтобы он дал согласие нам повенчаться и поговорил об этом с дядей Миланом.

Божена смущенно отвела глаза и, покраснев, ничего не ответила, только робко пожала руку Ратибору.

– Я осел, что не сделал этого раньше, как только вернулся из Польши!

Когда смущение Божены улеглось, она, словно о чем-то вспомнив, заметила:

– Ратибор, стоит ли сейчас о нашем деле просить дядю Войтеха? Вы, наверно, заметили, что последний месяц он чем-то озабочен и почти ни с кем не разговаривает.

Ратибор слегка нахмурил брови:

– У отца последние месяцы опять очень плохо идут дела. Снова выросли большие долги, и платить сейчас нечем.

– Я не знала...

Они поднялись с места. Ратибор взвалил тяжелый узел на плечо, взял Божену за руку, и они не спеша направились домой. Хотя до дома Дубов было не близко, но они очень торопились рассказать друг другу все, что накопилось у них за все эти годы. Речь их была беспорядочна, мысли прыгали с одного предмета на другой, и все казалось важным и требующим немедленного объяснения. Когда они подходили к дому, Ратибору казалось, что не было этих нескольких лет ненужного отчуждения, и удивлялся, до чего он был прав, когда считал Божену самой славной девушкой на свете. Он шел, весело подняв голову, и совсем не замечал тяжести огромного узла на левом плече.

– Ах, мистр Ян, мистр Ян, почему тебя нет с нами! – вырвалось у Божены.

И сейчас же Ратибор повернулся к ней и почти крикнул:

– Да ведь это самое я сейчас хотел сказать! Мы оба думали одно и то же...

Остановившись у дверей дома, Божена посмотрела в глаза Ратибору своими блестящими синими глазами и улыбнулась. Ратибор, сам не понимая почему, по-мальчишески рассмеялся и с силой пожал Божене руку. Было очень трудно уходить с крыльца в дом.

Из столовой доносился глухой шум многих мужских голосов, как будто там происходила ссора. Божена с улыбкой кивнула Ратибору на прощание, схватила узел и потащила его в кухню, а Ратибор вошел в столовую, стараясь придать своему лицу спокойное и степенное выражение.

Столовая была полным-полна приятелями Войтеха. Шел оживленный спор. Сам Войтех с угрюмым лицом сидел у стола, опершись головой о ладонь. Говорил Милан. Говорил горячо, с гневом и ожесточением в голосе.

– Вот, Якубек, ты говоришь, что надо стараться учение нашего мистра по всей Чехии распространить, у монастырей земли отобрать, а в то же время с папой не ссориться да с панами жить в мире. Как же так? Что же получит мужик?

– Как – что? – спокойно отвечал Якубек, с улыбкой превосходства глядя на своего тестомеса. – Разве причастия под двумя видами – хлебом и вином – для вас мало? Ты же знаешь, что до сих пор католики не допускали народ к причастию вином, а давали один хлеб.

– Пусть так. Но оттого, будет ли народ во время причастия съедать один хлеб или будет запивать его еще вином, – ему легче не станет. Пойди в деревню и посмотри, как живут мужики под панским ярмом. Да не только в деревнях – в самой Праге погляди хорошенько: на самом верху сидят богачи-патриции, всё больше немцы, и в своих руках держат Прагу. Вся торговля, все деньги у них... Вот и скажи: разве для того наш святой мистр Ян отдал жизнь, чтобы народ только принимал причастие под двумя видами, а вся несправедливость и гнет оставались по-старому? Наш мистр говорил, что все должны жить по заповедям Христовым.

Якубек не сдавался и с прежней уверенностью возразил:

– Видно, Милан, плохо ты понял учение блаженной памяти покойного мистра. Разве мистр Ян Гус говорил, что не должно быть на свете ни богатых, ни бедных? Он лишь проповедовал, что богатые должны помогать беднякам, но чтобы все были одинаковыми... этого я от него не слышал.

В этот момент какой-то странный человек, которого Ратибор видел впервые, еще молодой, крепкого сложения, но худой и в сильно поношенном платье, вскочил со скамьи и подскочил к Якубку:

– Милан хоть и простой халупник, но говорит верно и толково. Только он не сказал еще об одном. Не все паны одинаковы. Есть такие паны, как, к примеру, Ольдржих Рожмберк, что владеет чуть ли не всем югом Чехии и короля за равного себе считает, и есть чуточку поменьше, но все же не одна деревня у них под ногами. Но, кроме таких панов, есть еще множество рыцарей, земанов, паношей, у которых, кроме замка да клочка земли, нет ничего. Сколько их разорилось до последней рубашки: и земли их и замки отбираются или сильными панами-соседями, или монастырями. По-разному это делается, а конец один – иди куда хочешь: или на службу к тому же пану, или продавай свой меч какому-нибудь королю – своему или чужому, или иди на большую дорогу "рыцарем фортуны". Сколько по лесам да по горам прячется таких рыцарей!

Да вот хоть бы я сам: был у меня замок, хоть неказистый, а все же крыша над головой, да земли два лана. Пришло время, и замок мой и землю – все отнял сосед, а я... вот Войтех знает, как я воевал с Рожмберками... Так скажи, разве такой шляхтич, как я, лучше которого любой седлак[37]37
  Седлак (чешск.) – зажиточный крестьянин.


[Закрыть] живет, не поможет вам прогнать панов да разных бискупов, что нас из людей в навоз превратили? – Незнакомец остановил взгляд на Ратиборе: – Скажи мне, друг, что бы ты сделал, если бы тебя выгнал сосед из дома и с земли лишь потому, что он знатнее, богаче и сильнее тебя?

Ратибор недоуменно пожал плечами:

– Да что сделал? Коль управы на него у короля не нашел, сам бы с ним расправился.

– Так мы и делаем, а нас за то зовут разбойниками и тащат на виселицу.

– Нет, – раздался чей-то спокойный голос, – доложим, пан Рогач, многие из разоренных шляхтичей и на самом деле стали разбойниками и грабят и правых и виноватых, не разбирая.

Из всех углов комнаты начали раздаваться взволнованные голоса. Каждый старался перекричать соседа и торопился высказать все, что накопилось у него на душе. Войтех, подняв голову, сумрачно оглядывал этих кричащих, размахивающих в волнении руками людей, желающих во что бы то ни стало рассказать о своей тяжкой доле. Один ожесточенно доказывал, что честному ремесленнику от богатых купцов не стало жизни; другой громко жаловался на жестокое обращение и непосильную барщину пана; третий, воздев руки, чуть не плача, спрашивал: разве Христос учил, чтобы попы захватывали обманом земли у бедняков?

Внезапно из дальнего угла раздался повелительный голос:

– Успокойтесь, братья!

Шум разом смолк. Все присутствующие повернулись в ту сторону. Ратибор увидел, как из угла вышел высокий монах. Ратибора поразило лицо этого человека – очень худое, обрамленное густой темной бородой, оно напоминало лик святого: взгляд, устремленный куда-то в пространство, острые, резкие черты бледного лица с выражением крайней экзальтации и решительности.

– Братья мои! Я хочу сказать вам несколько слов. Оба вы, мои дорогие Якубек и Милан, неправы. Ты, Якубек, надеешься, что можно жизнь по Христову учению совместить со знатностью, богатством, властью папы, королей и панов, и думаешь, что достаточно причастия под обоими видами, чтобы ни к чему больше не стремиться. Но ты ведь слышал, что говорили другие. Разве можно примирить царство Христа и антихриста вместе? Разве можно жить в аду, где власть, знатность и богатство – всё, а труд и честность – ничто? Нет, ты неправ, Якубек!

Но ты, Милан, тоже заблуждаешься: когда лишают телесного хлеба, ты чувствуешь несправедливость и унижение, но разве не в тысячу раз большая несправедливость и унижение, когда тебя лишают права на завет Христа – причастия под двумя видами? И мы, истинные христиане, ученики нашего мученика Яна Гуса, в знак утверждения этого права вместо оскверненного папистами креста воздвигли чашу как символ права народа на причастие не только телом, но и кровью Христовой.

Отныне знак чаши будет нас сопровождать повсюду, где бы мы ни находились и что бы ни делали. Вы знаете, что король начал нас притеснять. Наши проповедники или изгнаны из Праги, или брошены в темницы. Нам остается только собираться вместе и устраивать по городу процессии. Но и это становится небезопасным...

В комнату вошел человек, весь запыленный. Радостными возгласами приветствовали его собравшиеся.

– Откуда ты, брат Зденек? – обратился к нему Войтех.

Пришедший еле держался на ногах от усталости, но глаза его блестели от возбуждения.

– Я только что из Бехини. Вы здесь, в Праге, еще не знаете, что творится в Чехии. Поднимаются на борьбу верные сыны народа нашего. Больше сорока тысяч человек собралось со всей нашей земли на гору Табор. Там выступал брат Вацлав Коранда из Пльзеня. Он говорил, что близок конец мира. Мир будет обновлен огнем, и в огне погибнут злые мира сего. Брат Вацлав звал народ собираться на горы и готовиться к расправе со злыми людьми. Он призывал мечом защитить правду божию. Брат Вацлав сказал, что кто не обагрит своих рук в крови злых, сам погибнет в огне. Как зачарованные слушали его люди. Глубоко в сердце запали всем слова брата Коранды. Верные сыны народа возьмут в руки меч. Великие дела предстоят нам.

Монах при этих словах выпрямился и поднял руку:

– Правильно, братья! И мы в Праге должны выступить в защиту правды божьей. Я призываю вас, дорогие друзья, собраться в день святой Марселины, что будет на тридцатый день июля месяца, у нас в церкви Снежной божьей матери, и оттуда мы пройдем в новоместскую радницу требовать освобождения наших проповедников, томящихся в тюрьме. То, что до сих пор народ смиренно просил у короля, теперь он возьмет сам...

– Но не забудьте, братья, прежде чем идти к раднице, хорошенько вооружиться. – В дверях стоял Ян Жижка.

Все поднялись с места и отвесили рыцарю глубокий поклон. Монах подошел к Яну Жижке и, взяв его за руку, вывел на середину комнаты:

– Брат Ян, ты дал мудрый совет. Наши враги многочисленны, сильны и вооружены. Они постараются уничтожить нашу чашу и всех уверовавших в нее. Веры и мужества у нас хватит, чтобы сокрушить силу антихристову, но у нас нет вождя – мужа чистой веры, доброй воли и умелого в ратном деле. Братья Нового Места Пражского просят тебя, брат Ян, быть нашим вождем в этот великий день!

– Просим, просим! Выберем тебя нашим воеводой! – сразу заговорили все, обступая Яна Жижку со всех сторон.

– Если народ Нового Места Пражского решил сам подняться на защиту правды и утвердить чашу, я не могу отказать ему в моей помощи. – Ян Жижка оглядел всех испытующим взглядом. – Но я хочу сказать вам, братья, подумайте: этот день будет днем начала великой борьбы между чешским народом и силами антихриста – Римом и его слугами. Король несомненно бросит на нас войска. Готовы ли вы, братья, к такой борьбе?

Монах вновь возвысил голос:

– Мы всё пойдем путем, указанным Яном Гусом и Иеронимом Пражским – нашими мучениками за правду и свободу своего народа. Не так ли, братья?

– Так, так! Народ не может больше терпеть! Веди нас, Ян Жижка, не опустим мечи, пока не уничтожим всех врагов чаши!

Ян Жижка властно поднял руку:

– Пусть будет так! В добрый час! Значит, на тридцатый день июля все соберемся. Но время уже позднее, пора дать нашим хозяевам покой.

Гости стали расходиться. Войтех, попрощавшись с монахом, громко обратился к остальным:

– Друзья, не забудьте: если у кого нет оружия – пусть придет сюда, что-нибудь найдем. Счастливого пути вам всем!

Ян Жижка, попрощавшись с Войтехом и остальными, на секунду остановил свой взгляд на Ратиборе и Штепане:

– Ратибор и Штепан, проводите меня – мне надо с вами побеседовать.

Штепан вспыхнул от смущения и радости и подошел к рыцарю:

– Я готов, пан Ян.

Ратибор же в нерешительности замялся:

– Пан Ян, я вас догоню, мне надо с отцом кой о чем поговорить.

– Хорошо, поговори, а потом догоняй нас. Я иду к дому Матея Лауды, знаешь?

Ян Жижка со Штепаном, ломавшим себе голову, на что он мог понадобиться Жижке, вышли, а Ратибор в волнении ожидал, пока все разойдутся.

Когда затих шум шагов, Ратибор спросил отца:

– Я до сих пор не видал никогда этого монаха. Кто это, отец?

– Ян Желивский, проповедник церкви Снежной божьей матери у нас в Новом Месте.

– О-о, Ян Желивский! О нем сейчас вся Прага говорит. Паны, богачи и попы его ненавидят и боятся, а ремесленники и пражская беднота пойдут за него хоть в самое пекло.

– Да, после мистра Яна Гуса другого такого проповедника у нас еще не было. Он не только проповедует – он зовет народ бороться за правду... Ян Жижка ему большой друг... Ну, я пойду отдохну.

– Отец, я имею до вас одно дело, очень важное.

Войтех вопросительно взглянул на сына и сел на скамью:

– Говори, сынок.

– Я хотел вам сказать о Божене...

При последних словах в комнату вошла Текла со смеющимся лицом и весело сверкающими глазами. Видимо, она услышала последние слова Ратибора, потому что быстро его прервала, обращаясь к Войтеху:

– Муж, мне кое в чем Боженка призналась. Вижу, что и Ратибор с тобой о том же решил говорить. Не знаю, как ты, а я от всего сердца соглашаюсь.

Войтех недовольно насупился:

– Вечно ты, жена, решаешь все, не посоветовавшись со мной! – И снова обернулся к сыну: – Я знаю, о чем ты хочешь со мной говорить. Что тебе Божена по сердцу – это я давно вижу, и что ты ей тоже мил – еще раньше знал. Но мне печально, что ваше желание не сбудется: не могу позволить тебе взять в жены Божену.

Ратибор сначала побагровел, потом побледнел, губы его задрожали, но он ничего не мог сказать и стоял перед отцом, низко опустив голову. Текла открыла широко глаза, и радостное выражение ее лица сразу же сменилось изумлением и глубоким огорчением. Она всплеснула руками и бросилась к Войтеху:

– Но почему? Ради бога скажи: почему же?

Войтех мрачно указал ей на место рядом с собой:

– Сядь и слушай. И ты, сынок, послушай и пойми, в. чем дело, и тогда не будешь меня осуждать.

Старик, помолчав минуту, с болью в голосе заговорил:

– Не могу. Сейчас никак не могу, хотя от всего сердца хотел бы сделать Боженку своей дочкой... Слушайте. Дела мои такие, что не сегодня-завтра мы можем стать нищими. Если я не достану через неделю двадцать коп грошей, я лишусь и дома, и мастерской, и коровы, и свиней, и всего. А достать мне сейчас их невозможно. Ян Краса перед своим отъездом оставил мне на хранение двадцать коп грошей как приданое для Божены, и она стала богатой невестой. Добрый человек этот Ян Краса, хотя и купец. Первого такого купца вижу и, верю, последнего. Он истинный ученик нашего покойного мистра Яна Гуса... Так вот, если Ратибор женится сейчас на Божене, я знаю, и он и она никогда не допустят нашего разорения-уж я в этом уверен. Так что ж, выйдет, что мы за счет Божены свои дела будем поправлять? Так, что ли, жена? Ведь вся Прага будет зубоскалить о ловкости старого Войтеха. Ну, что ты скажешь, Ратибор? – Старик пристально глядел в лицо сыну, как бы стараясь прочесть у Ратибора в глазах его мысли.