Текст книги "За Отчизну (СИ)"
Автор книги: Сергей Царевич
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Сергей Царевич.
За Отчизну
Часть 1.
Глава I
1. ПАСТЫРИ И ОВЦЫТима разбудил яростный, захлебывающийся лай. Было слышно, как на дворе, исступленно рыча, на кого-то бросался пес.
Тим поднял голову, настороженно прислушиваясь, потом приподнялся и сел на скамье, окончательно пробудившись.
– Это на человека, – пробормотал он, почесываясь и зевая. – На зверя пес не так лает.
– Тим, – донесся из темноты голос жены, – на кого-то Белый напал, слышишь?
– Как не слышать! Да ты не кричи.
Тим проворно вскочил на ноги, накинул овчинную куртку, которой укрывался, и, как был, босой, крадучись подошел к дверям и прислушался.
Голоса стали громче; до Тима донеслось злобное немецкое проклятие. Пес заливался все яростнее и яростнее. Вдруг его лай прервался и сменился жалобным воем; потом и вой прекратился, было слышно только глухое хрипение.
– Кончили Белого! – прошептал Тим и взял в руки стоявший у лавки топор. – Катерина! – с тревогой в голосе позвал он. – Вздуй огонь. Недобрые люди у халупы.
В темноте заскрипела скамья, послышалось шлепанье босых ног по глинобитному полу, и кто-то стал раздувать в очаге почти потухшие угли. Постепенно угли стали разгораться, осветив багровым отблеском лицо дувшей на них женщины; наконец показались маленькие язычки огня, и женщина зажгла о них смолистую лучину.
В этот момент в дверь с силой застучали. Тим оглянулся на жену, сжимая в руке топор. Он стоял в овчинной куртке поверх белья, босой, всклокоченный, готовый защищать свою убогую халупку.
Стук повторился еще сильнее.
– Отворяй! – кричали снаружи, сопровождая приказание неистовыми ударами в дверь.
Стены халупы вздрагивали от каждого удара.
– Во имя святой церкви, воинствующей и торжествующей, отворяй! Живо!
В углу жалобно заблеял ягненок. Тим нехотя поставил топор в угол и начал отодвигать деревянный засов.
Едва дверь была открыта, как в халупу ворвались несколько человек, гремя оружием и осыпая хозяев грубой бранью. Перед Тимом остановился невысокий тучный монах в коричневой рясе доминиканца, подпоясанной веревкой. Размахивая крупными каменными четками, монах грубо спросил, ткнув толстым пальцем в грудь Тима:
– Ты Тим, сын Яна, по прозвищу Скала?
– Да, отче: я – Тим Скала.
Монах повернулся к стоявшему рядом с ним рыжебородому саксонцу в стальной каске и в куртке из бычьей кожи:
– Возблагодарим бога за его милость и возьмем с собой этого несчастного, нуждающегося в защите святой церкви. Связать его!
Монах перекрестился и сел на лавку.
Рыжебородый буркнул несколько слов таким же здоровенным парням, сопровождавшим его.
– Засветить еще очаг! – командовал монах, в то время как воины скручивали Тиму руки за спиной.
Хозяин непонимающе глядел на солдат:
– Но за что, отче? Что я сделал худого?
– Я не знаю, сделал ли ты дурное, но я знаю, что ты мог сделать. Этого достаточно. Пока же отправишься в аббатство святого Доминика, и там комиссар святейшей инквизиции с тобой побеседует.
– Инквизитор? Господи милостивый! Да о чем?
Слово "инквизиция" знали все, и оно у каждого вызывало чувство страха.
В один миг все было перевернуто вверх дном. С треском взлетали крышки сундуков. Бережно хранимая одежда, платки, домотканое полотно и овчинные безрукавки – все было разбросано по халупе и бесцеремонно топталось сапогами солдат. С грохотом переворачивались лари, с полок летели горшки. Катерина со слезами на глазах смотрела на разгром.
Пока продолжался обыск, Тим сидел на скамье со связанными руками. Катерина с перекошенным от ужаса лицом стояла в углу, простоволосая, кое-как одетая. Монах сидел за столом и методично менял лучины. Снаружи доносилось фырканье лошадей. Рыжебородый окликнул одного из воинов:
– Ганс, поищи коням сена и ячменя, да не забудь и для нас на завтрак чего-нибудь.
Один из "слуг инквизиции" – молодой, с плутоватым лицом парень – вышел во двор.
Наконец вся халупа была обыскана, о чем рыжебородый доложил монаху. Тот сидел, уронив голову на грудь; его шапочка упала на пол, и в курчавой шевелюре была ясно видна свежевыбритая макушка. Рыжебородый ткнул пальцем монаха в плечо:
– Э-эй, отче Горгоний, потом будем спать!
Монах встрепенулся и долго мигал глазами, бессмысленно глядя по сторонам. Придя в себя, он недовольно пробурчал:
– Ничуть я не спал! А если даже и спал, так что же?.. Ну, Губерт, всё осмотрели? Ничего нет? Очень хорошо!
Монах встал, потянулся и, сладко зевнув, подошел к двери и слегка открыл ее. На дворе уже было серо. В предрассветном сумраке виднелись очертания хлева, сарая, изгороди и деревьев. Призрачными тенями вырисовывались серые силуэты привязанных к забору лошадей. Где-то в хлеву пронзительно заверещал поросенок, затем смолк. Лошади с хрустом жевали ячмень.
Ганс вернулся, держа за задние ноги поросенка:
– Эй ты, старая ведьма, зажигай очаг да мигом зажарь поросенка – добрым людям пора позавтракать!
Зарезанный поросенок был брошен к ногам Катерины. Она бессмысленно на него глядела и не двигалась с места. Ганс с размаху ударил ее по щеке:
– Ну, старая жаба, пошевеливайся!
– Брось ее, Ганс! Не видишь разве – она ополоумела со страху. Сам займись им, – сонно проговорил Губерт.
Ганс, ворча проклятия по адресу ленивых чешских свиней, начал тут же потрошить поросенка.
Скоро халупа наполнилась ароматом жареной свинины.
Монах и Губерт, сидя рядом, погрузились к сладкую дремоту. Тим поднял голову и, искоса взглянув на дремлющих монаха и Губерта, тихонько кашлянул раз, другой. Катерина вздрогнула и повернула к нему голову. Тим слегка кивнул ей; она подошла поближе.
– Жена, если со мной что случится лихое, Штепанку как-нибудь сообщи, чтобы сюда ни ногой. Поняла?
Катерина утвердительно кивнула головой и продолжала стоять все так же безучастно и неподвижно.
Отец Горгоний внезапно открыл глаза:
– А... что? Сговариваетесь!.. Что ты ей сказал, бездельник?
Тим только пожал плечами:
– Что сказал? Что слышал, то и сказал.
– Ладно, завтра ты все нам расскажешь... Губерт, гони ее отсюда.
Губерт зевнул, потянулся, подошел к Катерине и ударом огромного кулака в ухо свалил ее на пол. Тим в ярости вскочил со скамейки и безуспешно старался освободить связанные руки. Тогда он одним ударом ноги в живот отшвырнул Губерта к стене. Солдаты выхватили короткие мечи – даги – и бросились на Тима.
– Не убивать! – заорал монах. – Он нам дохлый не нужен.
Приказ был строг, и саксонцы ограничились тем, что избили Тима. Весь в крови, Тим лежал на полу и тихо стонал.
– Убрать ее! – приказал монах, указывая на лежавшую без движения Катерину.
Солдаты выбросили Катерину во двор.
– Ut sementem feceris itu metes![1]1
Что посеешь, то и пожнешь! (лат.)
[Закрыть] – провозгласил нравоучительно монах.
– Отче, жаркое уже готово! Надо бы поискать у этих скотов вина или хоть пива, – раздался голос Ганса.
– Ищите – и обрящете, дети мои! – сладко проговорил монах.
Солдаты последовали указанию доминиканца и действительно нашли небольшой бочонок пива и изрядную Глиняную флягу вина.
Когда мясо в большой деревянной миске было поставлено на стол и перед каждым оказалась наполненная вином большая глиняная кружка, отец Горгоний наспех пробормотал молитву и схватил огромный кусок жареного поросенка.
Все жадно набросились на еду и питье. Вскоре все было кончено, и слуги святейшей инквизиции, покачиваясь, вышли из халупы, ведя за собой арестованного.
Тим едва передвигал ноги. Отец Горгоний, красный, с осоловелыми глазами, с трудом взобрался в седло и тронулся в путь.
Тима вывели на дорогу. Он глянул на неподвижно лежавшую посреди двора жену и только сжал зубы от бессильной ярости и щемящего горя.
– Где же правда? Господи! – шептал он. – И зачем я дал связать себе руки!..
Грубый пинок в спину заставил его двинуться дальше. У калитки валялся труп верного пса с размозженной головой.
– Прощай, Белый! – И, осторожно обойдя труп пса, Тим зашагал по дороге.
Уже совсем рассвело. Где-то заиграл рожок пастуха.
Слышалось блеяние овец, мычание коров и лай деревенских собак. Деревня начинала просыпаться.
Идти пришлось долго. Впереди ехали отец Горгоний и Губерт, за ними – четверо солдат, между которыми шел Тим. Лицо Тима было в крови; она засохла на усах и бороде. Босые ноги были изранены о попадавшиеся по дороге острые камни.
Наконец на холме, окруженном густым лесом, показались крыши аббатства. Еще час прошел, и измученный Тим скорее упал, чем сел на землю у высоких ворот монастыря. Всадники сошли с лошадей, и отец Горгоний постучал в ворота. Сторож, узнав через окошечко доминиканца, сейчас же открыл ворота. В четырехугольном дворе, окруженном со всех сторон монастырскими строениями, посередине возвышалась церковь св. Доминика. Только что окончилась обедня, и монахи вереницей выходили из церкви. Направо от церкви было длинное здание, где помещались монашеские кельи; с левой стороны – монастырская трапезная и библиотека. Монастырь был обнесен высокой каменной стеной, за которой виднелся дом аббата с обширным садом.
Отец Горгоний остановил проходившего мимо монаха:
– Мир тебе, брат мой! Не скажешь ли мне, где сейчас господин аббат и его преподобие комиссар святейшей инквизиции отец Гильденбрант?
– Они оба в саду у отца Бернгарда.
– Подождите меня здесь! – уже на ходу через плечо крикнул отец Горгоний Губерту, а сам направился через маленькую калитку в стене в сад аббата.
Сад был разбит с большим вкусом и знанием дела: гладкая, усыпанная крупным желтым песком дорожка была окаймлена бордюром цветов, местами переходящим в большие, пышные клумбы. В изящной беседке сидели аббат и комиссар святой инквизиции отец Гильденбрант.
Отец Горгоний, остановившись у входа, отвешивал поклон за поклоном:
– Pax vobiscum![2]2
Мир вам! (лат.) – приветствие, принятое среди католического духовенства.
[Закрыть]
– Тебе тоже, брат Горгоний. Я вижу, тебе есть о чем доложить, – с нетерпением проговорил отец Гильденбрант.
– Я привел сюда мужика-чеха, о котором донесли, что он еретик и говорит слова, поносящие нашу мать – святую церковь.
– Доставь его сюда.
Монах юрко засеменил по дорожке.
– Я хотел вам еще сказать, – продолжал аббат прерванный разговор, – что мой друг, королевский советник доктор Наз, пишет мне о весьма вредном чехе – еретике Яне Гусе, капеллане королевы и первом проповеднике Вифлеемской часовни. Этот еретик осмеливается в своих проповедях нападать на святой престол, обвинять высших сановников церкви в жадности, в стремлении к богатству. Все непокорные и ненавидящие святую церковь и завидующие ее славе и богатству чехи объединяются вокруг Яна Гуса и его друга Иеронима Пражского. Начиная от вельможных панов вроде Микулаша Августинова и до самого жалкого поденщика все чтут этого чешского еретика как своего вождя.
– О Яне Гусе я уже слышал, отец Бернгард, и пусть я потеряю свою душу, если этот чех рано или поздно не угодит на костер! Святой престол имеет основания считать его опасным еретиком и вдохновителем всех непокорных нам чехов.
Отец Бернгард задумался и, медленно, осторожно подбирая слова, заметил:
– А не кажется ли вам, отец Гильденбрант, что проповеди Яна Гуса имеют успех потому, что он провозглашает затаенные мысли и чувства всех или, во всяком случае, большей части чешского народа?
Отец Гильденбрант снисходительно усмехнулся:
– Не согласен с вами, достопочтенный отец Бернгард, решительно не согласен. Но если и так, мы кострами заставим их всех молчать и повиноваться... молчать и повиноваться! – повторил он, с ожесточением оскалив свои большие желтые зубы.
– Конечно, отец Гильденбрант, святая церковь принуждена защищаться пламенем костров от возмутителей, дерзающих поднять голос против святого престола и его слуг...
Перед входом в беседку остановились отец Горгоний, Губерт и Тим, окруженный стражей. Отец Гильденбрант вперил свой взгляд в крестьянина. В этот момент всей своей длинной, согнутой черной фигурой он напоминал большую хищную птицу, готовую броситься на добычу.
– Кто ты? – резко спросил отец Гильденбрант.
– Я здешний житель, из Зельенки, крещен Тимом, а за что меня ваши люди обидели, не знаю.
Отец Бернгард бросил короткое приказание Губерту:
– Позвать сюда отца эконома!
Губерт неуклюже поклонился, надел каску и побежал выполнять приказание аббата.
– Так ты говоришь, что тебя обидели?
– Вы же видите, отец, что они со мной сделали. А хозяйку, то есть жену мою Катерину, чуть до смерти не убили, все разграбили... а за что?
– Ого! Да ты, негодяй, слуг святейшего престола разбойниками ругаешь? Да за это одно ты уже достоин костра! – снова вмешался отец Гильденбрант. – Кто поднимает руку на слуг святой церкви, тот враг ее, а кто враг святой церкви, тому костер!
– Да это же не церковь, а разбойники!
– Замолчи, грязная чешская свинья! – визгливо крикнул комиссар.
В этот момент к аббату подошел старый полный монах и поклонился в пояс, ожидая благословения. Тот величественно перекрестил брата эконома и сунул ему для поцелуя свою большую белую руку.
– Брат Фабиан, тебе не знакомо лицо этого чеха?
Эконом окинул взглядом высокую фигуру Тима:
– Как не знакомо! Это же тот самый смутьян, что не признавал права обители на реку и призывал мужиков ловить в ней рыбу без разрешения аббатства. Он еще тогда называл всех святых братьев аббатства лодырями и клопами, а вас, преподобный отец, главным заправилой этого кабака. Да простит мне господин аббат, что я повторил его дерзости.
– Нет, я так не говорил! – запротестовал Тим. – Я только сказал, что для нас, чехов, что немецкий монастырь, что немецкие паны – все одно. От обоих мужику-чеху не стало жизни. А о вас, преподобный отец, я ничего не говорил...
Лицо аббата было вовсе не злое, скорее даже добродушное, и Тиму не хотелось верить, что этот благообразный аббат способен причинить ему какое-либо зло.
– Пан аббат, защитите бедняка от разбойников! – взмолился Тим.
– Видишь, сын мой, ты нас бранил, оскорблял, а теперь просишь о милости, – наставительно, но мягко пожурил его аббат. – Хорошо, мы подумаем, что можно будет для тебя сделать, но слишком тяжела твоя вина перед святой церковью. Как сказал почтенный брат Гильденбрант, ты воистину заслуживаешь наказания. Больше пока я ничего не могу тебе сказать, заблудшая душа... Отвести его! Завтра же начнем следствие.
Губерт отвел задержанного. Тим шел и никак не мог осознать, что же, собственно, с ним произошло. Вчера все было так хорошо, тихо, спокойно, а сегодня он и жена избиты, дом разграблен, его самого ждет страшная участь. Нет, аббат хоть и немец, но добрый поп, он смилуется и не отдаст его монаху с лицом висельника.
Отец Бернгард был доволен. На его полном лице сияла улыбка.
– Скажи-ка, брат Фабиан, – обратился он к эконому, – что есть у этого мужика?
– Клочок земли, корова, полдюжины овец.
– Ты посоветуй ему отписать все свое имущество и землю святой обители как жертву для искупления грехов. Пусть брат нотариус заготовит дарственную и в присутствии старосты ее совершит. Иди с миром и не забудь.
Эконом удалился, и аббат с комиссаром остались одни.
– Звонят к вечерне, – сказал аббат, – идемте, почтенный брат! Обратите внимание на эту розу: это же чудо небесной гармонии!
Он остановился у палевой розы и, погрузив в лепестки лицо, с наслаждением вдыхал ее аромат.
– Так что же мне делать с этим мужиком-чехом? – спросил инквизитор.
Аббат отвел лицо от цветка и с умилением глядел на него. Розы были страстью почтенного аббата.
– Какая дивная красота!.. С чехом? Да что хотите... хоть сожгите его...
2. СИРОТАНевысокий коренастый человек старательно выпалывал грядку с овощами. Июньское солнце припекало не на шутку. Человек обливался потом, то и дело вытирал мокрый лоб грязной ладонью, но, несмотря на жару, усталость и свой уже далеко не молодой возраст, упорно продолжал выдергивать сорняки.
Наконец грядка была как будто вся очищена. Бакалавр[3]3
Бакалавр – первая ученая степень в средневековом университете.
[Закрыть] Ондржей с удовлетворением взглянул на свою работу.
В это время из двери низкого длинного дома школы вышла пожилая женщина и, остановившись на пороге, громко позвала:
– Онеш, Онеш!
Бакалавр не слышал или делал вид, что не слышит.
– Ондржей! Ондржей! – кричала женщина, вытирая передником свои полные красные руки.
Видя, что муж не отзывается, она подошла к калитке огорода и с сердцем закричала:
– Онеш, да ты что, оглох, что ли!
Ондржей, не поворачивая головы и стоя на коленях, хладнокровно ответил:
– Пока нет, но, если будешь и дальше так кричать, оглохну непременно... Да что с тобой, Марта, стряслось? Расскажи.
Лицо жены было взволнованно, и в голосе дрожали слезы.
– Иди скорей, Ондржей, там пришел к тебе Штепан, сын Тима. У него ужасная беда.
– Да ты толком, жена, говори, что случилось со Штепаном?
Марта спрятала лицо в передник и, плача, проговорила:
– Он теперь... сирота...
Ондржей уже поспешно шел к дому. На ходу он поднял брошенный на землю коричневый камзол и, наспех надевал его.
– Я все же ничего не понимаю, расскажи все по порядку.
– Штепан тебе все сам расскажет. Он в классной.
Бакалавр, забыв вымыть руки и привести себя в порядок после работы на огороде, поспешил в классную комнату.
Вся обстановка этой комнаты состояла из кресла, небольшого стола и пары скамеек у стен. Во время урока ученики сидели, по обычаю того времени, на полу, у ног учителя, восседавшего в кресле с длинной тростью в одной руке и с книгой в другой. У окна стоял подросток лет шестнадцати, одетый в бедное полукрестьянское-полугородское платье, бледный и печальный.
Штепан был не только любимцем старого учителя бакалавра Ондржея, но и по справедливости считался самым блестящим учеником в школе.
Отец Штепана, крестьянин Тим Скала, пошел на все жертвы, но отдал сына в далекую Прахатицкую школу, которая была известна тем, что наряду с латынью и всей схоластической премудростью здесь учили и чешскому языку. Бакалавр Ондржей старался внушить своим ученикам любовь к родине, знакомил их с прошлым своего народа и со всем, что он сам знал о Чехии.
Штепан, только что окончивший школу, жил на квартире у суконщика, которому за угол и стол помогал вести его счета.
Ондржей быстро подошел к Штепану и протянул ему обе руки:
– Здравствуй, сынок! Слышал о твоем несчастье... Как же все это приключилось?
Штепан помолчал, стараясь быть спокойным, и, сделав над собой усилие, медленно, запинаясь, стал говорить:
– Сегодня утром приехал сосед Петр продавать шерсть. Зашел в лавку хозяина, рассказал... Отец давно не ладил с экономом монастыря. Ну, и ночью нагрянули слуги инквизиции. Отца забрали. Мать били, всё разграбили... Мать ушла к соседу. От побоев и горя она заболела и с неделю уж как умерла... А об отце говорили, что его сожгли...
Бакалавр слушал, сдвинув мохнатые седые брови и плотно стиснув губы. Оба долго молчали.
Ондржей сел в кресло и усадил Штепана на скамейку:
– О тебе не спрашивали?
– Спрашивали у соседей: где я и что делаю.
– Так, значит, тебе, сынок, домой возвращаться не следует, да и здесь тоже оставаться небезопасно. Что же придумать?.. – Бакалавр задумался, потом неожиданно хлопнул себя широкой ладонью по лбу и воскликнул: – Эврика![4]4
Эврика (греч.) – нашел.
[Закрыть] Постой минутку... Марта, а Марта!
Дверь полуоткрылась, и Марта показалась в комнате.
– Слушай, жена. Поскорее дай мне одеться, и, когда придут ученики, скажи им, что я опоздаю на полчаса. Пусть читают Большой Донат[5]5
Большой Донат – извлечения из учебника грамматики латинского грамматиста IV века Элия Доната.
[Закрыть] дальше отметки.
Марта скрылась, и вслед за ней ушел Ондржей. Несколько минут Штепан пробыл наедине со своими мрачными мыслями. Но вот Ондржей вернулся. В своей бакалаврской сборчатой одежде учитель выглядел гораздо внушительнее. Поправив черный берет, он в сопровождении Штепана вышел на улицу. Они быстро прошли несколько грязных улиц и переулков, вышли на рыночную площадь и стали пробираться через густую, шумную толпу.
У лавок с самыми разнообразными товарами можно было увидеть и чинно шествующих, упитанных бюргеров в скромной, но солидной одежде темных цветов; тут же в сопровождении слуг, расчищавших палками и пинками дорогу, медленно проходили знатные паны в расшитых роскошных плащах и камзолах; бородатые полупьяные солдаты грубо переругивались с лавочниками; бродили монахи – доминиканцы, францисканцы, кармелиты[6]6
Доминиканцы, францисканцы, кармелиты – наименование различных монашеских орденов католической церкви.
[Закрыть] – в коричневых, черных и серых рясах, босые или в сандалиях; рослые и дюжие крестьяне в меховых безрукавках поверх длинных белых из домотканого холста рубах и в широких соломенных шляпах; цыгане, евреи, мадьяры.
Прахатице был торговым городом, где хозяевами были немцы-патриции.
Пройдя еще два – три квартала, Ондржей и Штепан остановились у небольшого дома с красивым каменным входом. Бакалавр постучал в дверь бронзовым молотком. Дверь открылась, и служанка с поклоном пропустила Ондржея и Штепана.
– Вы к мистру[7]7
Мистр (чешск.) – магистр, следующая за бакалавром ученая степень.
[Закрыть] Иерониму? Сейчас покличу.
Ондржей сказал Штепану:
– Сейчас, Штепан, я тебя представлю своему другу. Это такой человек... он для тебя сделает все, что сможет, а сделать он может немало. Помни: он очень ученый и магистр нашего и других университетов.
Появилась служанка и сообщила;
– Мистр Иероним просит вас к нему!
– Останься пока здесь, я поговорю с ним сам.
Ондржей ушел в следующую комнату. До слуха Штепана донеслись мужские голоса. Один был учителя, а другой голос – громкий, властный и в то же время приятный. Потом стало тихо. Штепан присел на резную табуретку и задумался. Он никак не мог привыкнуть, что смерть унесла его отца и мать и что он остался совсем без родных, без дома. Ему казалось, что все это ужасный сон. Он вот-вот проснется, и этот кошмар исчезнет, как дым. Но дни шли, а несчастье оставалось реальностью. Что же будет дальше?
– Штепан! – послышался голос бакалавра. – Иди сюда, сынок!
Штепан поднялся и вошел в соседнюю комнату. У маленького окна стоял дубовый резной стол, весь заваленный книгами, вдоль стен – полки с книгами, в противоположном углу – деревянная узкая кровать, над которой висели боевой меч и кинжал.
У стола сидел высокий человек лет тридцати пяти в темной одежде магистра. Когда Штепан приблизился, человек поднялся с кресла, взял его за плечи и пристально заглянул в лицо.
– Ну, вот и хорошо. Садись, дружок, – ласково сказал он.
– Мистр Иероним, я пойду. Наверно, школяры меня заждались.
Иероним и Ондржей дружески попрощались, и, уходя, Ондржей сказал Штепану:
– Ты, сынок, от магистра приходи прямо ко мне, только обязательно.
После ухода Ондржея Штепан как следует рассмотрел своего нового знакомого. Тот тоже внимательно глядел на Штепана своими проницательными и слегка насмешливыми глазами.
– О твоем несчастье мне все сказал друг Ондржей. Понимаю тебя... Я хочу обсудить с тобой, что делать дальше. У тебя есть какой-нибудь план?
– Нет, пан мистр, я не знаю... еще не думал.
– Ну так давай думать вместе. Мне кажется, Ондржей прав: домой тебе ехать небезопасно, да и сюда лапы инквизиции могут дотянуться, а заступиться за тебя некому.
– Это так.
– Мне Ондржей сказал, что ты парень способный и первым окончил его школу.
– Да, мне пан бакалавр тоже так говорил.
Иероним рассеянно провел рукой по столу, видимо что-то обдумывая.
– Ты уже знаком с грамматикой, риторикой, диалектикой, математикой, астрономией?
– Да, доминус магистр.[8]8
Доминус магистр (лат.) – господин учитель; обращение студентов и школьников к учителю.
[Закрыть] Все это мы с паном бакалавром изучали.
Иероним добродушно усмехнулся:
– А вот скажи мне, дружок, кем ты желаешь стать, чтобы всю эту премудрость с пользой применить?
Штепан смутился и не мог найти ответ на вопрос, который ему самому нередко приходил на ум.
– Не... не знаю, доминус магистр... учителем в школе, как пан бакалавр...
Иероним недовольно поморщился:
– Учителя, особенно хорошие, нам очень нужны, но, мне кажется, перед тобой лежит иная дорога. Сколько тебе лет?
– Семнадцатый пошел в день святого Штепана.
– Значит, с тобой можно говорить, как с разумным человеком.
Штепан был очень польщен мнением о нем ученого магистра и покраснел. Но Иероним, словно не замечая его смущения, продолжал спокойно и серьезно, как будто говоря с равным себе:
– Ты не ребенок, Штепан, и с тобой можно говорить откровенно. Пойми, что, не будь у нас в Чехии немецкого засилья и не будь наш народ отдан во власть Рима и его слуг, не могло бы случиться того, что случилось с тобой. Немцы в союзе с римской церковью стараются подчинить нашу страну. И в этом они, к несчастью, преуспевают. Но каждый из нас должен знать, что настанет пора, когда истинные чехи выбросят вон чужеземных поработителей, освободятся от оков ума и совести, именуемых властью святейшего престола, и изгонят тунеядцев и торговцев верой.
Штепану казалось, что Иероним говорит вслух то, что бродило последнее время у него, Штепана, в голове, не находя четкого выражения. Он даже привстал со скамьи от волнения:
– Правда, правда, пан мистр! Вы словно прочли мои мысли!
Темные глаза Иеронима блеснули:
– Не только ты да я так думаем – большая часть народа нашего так думает, кроме тех, кто продался Риму и немецким господам.
Иероним в возбуждении встал и прошелся по комнате.
Штепан с восхищением глядел на его статную, изящную фигуру скорее воина, чем ученого-богослова.
Иероним резко повернулся к Штепану:
– Я советовал бы тебе поехать в Прагу и поступить В Пражский университет.
Штепан, крайне смущенный, пробормотал:
– Боже мой! Я-то, конечно, согласен, но...
– Смущает, что у тебя в Праге нет никого?
– Нет, пан мистр, как раз не это. В Праге у меня есть дядя Войтех, старший брат матери, он оружейник...
– Так в чем же дело? Штепан снова замялся.
– Э-э-э, понимаю! Денег нет? Так бы и сказал. Этому горю я смогу помочь. Я сам через три дня выезжаю в Прагу. Хочешь, едем вместе? А в Праге пойдем к магистру свободных искусств, славному Яну из Гусинца, по прозвищу Гус. Не слыхал о нем?
– Как не слыхал! Мне пан бакалавр говорил о нем. Мистр Ян Гус ведь учился в здешней школе.
– Верно. Ян Гус – один из лучших чехов, каких я знаю... Ну что же, собирайся, дружок, и послезавтра чуть свет приходи сюда.
Магистр крепко пожал Штепану руку. И юноше это показалось странным. Как же так: магистр четырех университетов, знаменитый ученый – и пожимает руку мальчишке, школьнику и притом сыну крестьянина!
– Не забудь: послезавтра, чуть рассветет, будь здесь.
– Прощайте, пан мистр, непременно буду!
