Текст книги "Солдаты афганской войны"

Автор книги: Сергей Бояркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Как у Свистунова свистнули магнитофон

Командир 3-го взвода нашей роты – старший лейтенант Свистунов – явно отличался от всех остальных офицеров. Ему было лет сорок пять, и был он человеком очень спокойным и мягким. То, что он в таком солидном возрасте всё ещё удерживался в лейтенантах, в моём понимании объяснялось в первую очередь его слабостью характера и предрасположенностью выпить. Во всяком случае женщины тут были ни при чём. Они не могли оказать губительного влияния на его карьеру, поскольку были ему абсолютно безразличны. А вот то, что он любил приложиться к бутылке – это точно. Впрочем, другие офицеры по этой части тоже дураками не были, закладывали – будь здоров, и ничего – вовремя ввинчивали очередные звёздочки в свои погоны и так же своевременно продвигались вверх по службе. Всё-таки главное виделось в другом – в его добром нраве. К солдатам он относился без особых строгостей, да и когда строжился, то это у него получалось совсем не страшно, и личный состав, видя что он простой, безобидный мужик, его не боялся. Свистунову вся эта служба и всё что творится у подопечных ему солдат было безразлично. Он был нетребователен и, естественно, благодаря этому обстоятельству, армейская карьера у него сложиться не могла.

В добавок к этому, окружающие Свистунова молодые офицеры ВДВ легко втягивали его в разного рода соблазны – и в первую очередь в азартные карточные игры. Частенько после получки, чтобы пощекотать себе нервишки и заодно разбогатеть за счёт своих боевых товарищей, они – офицеры и прапорщики ВДВ – уединялись небольшими компаниями и, забыв о службе, целыми днями резались в карты. Разумеется, игра была "на интерес". Ставки были всякие и потому особо азартные проигрывались в одночасье очень даже по крупному, правда другие так же скоро разживались ровно на ту же сумму.

Но вот после очередной получки Свистунов решил свои честно заработанные чеки не пропить, как это у него случалось обычно, не промотать за карточным столом, что тоже было бы не удивительно, а купить добрую, полезную вещь. Многие офицеры к этому времени имели собственные импортные магнитофоны, и Свистунов, чтобы не отставать и быть на уровне, взял, да сходил в город и купил там в духане переносной японский магнитофон с отстёгивающимися колонками. Но поскольку не сильно разбирался в звуковоспроизводящей технике, он выбрал далеко не лучший экземпляр: невзрачный на вид и никудышного качества – магнитофон сильно шумел и плохо выдавал частоты. Вне всякого сомнения он был изготовлен в подпольной мастерской где-нибудь в Гонконге, а не в Японии, как наивно полагал Свистунов. Тем не менее благодаря тому благородному порыву старшего лейтенанта все мы часто наслаждались прослушиванием музыки в караулке, когда его назначали начальником караула.

Однако несмотря на все заложенные конструктивные недостатки, кому-то этот магнитофон показался нужней, и его нагло спёрли прямо из офицерской комнаты.

В конце дня, когда стало ясно, что никто случайно магнитофон не брал, нас построил ротный. Он не стал нас стыдить, не стал взывать к совести, поскольку это было глупо и абсолютно бесполезно – такое могли учудить разве начиная с майора и выше – те, кто напрочь забыл о своей службе в качестве командиров рот и взводов.

– Сегодня из офицерской комнаты исчез магнитофон. Итак, меня не интересует кто взял и как взял. Но магнитофон надо вернуть обратно. Я жду до утра. Поставьте его туда, откуда взяли или оставьте в любом другом видном месте. Если завтра магнитофон не объявится – пеняйте на себя – я найду воров, но тогда уже будет поздно – им придётся дополнительно служить в дисбате.

– Э-э! Чёрта два найдёшь! – тут же отметил я про себя. – Раз на месте с поличным никого не схватили – ищи теперь, да свищи!

– Не думайте только, что это просто так сойдёт с рук! Я знаю, кто тут замешан! – Хижняк, как гипнотизёр медленно вёл взгляд вдоль строя, выразительно задерживая его на лицах тех солдат, в порядочности которых он не совсем был уверен. Говорил он твёрдым уверенным голосом, что безусловно воздействовало на их нервы.

– Я знаю, что у них сейчас от страха стынет кровь в жилах и мурашки бегают по спине! Но я этим ворюгам даю последний шанс! Последний раз предупреждаю – верните по-хорошему! Тогда ничего не будет. А если по– плохому – то даю вам слово – выведу всех на чистую воду и тогда встреча с мамочкой и бл..ми у них задержится года на два.

Прошло несколько дней, а магнитофон, как я и предвидел, так и не нашёлся. Зато совершенно неожиданно для меня, когда я стоял в карауле на башне, ко мне подошёл прилично подвыпивший Свистунов и начал вполне серьёзно уговаривать меня вернуть ему его вещь. Наверное кто-то подшутил над ним и дал смеха ради столь нелепую наводку. Не менее часа он мытарил мне душу, вначале просто жалуясь на свою судьбу, а после уверяя, что точно знает, что магнитофон у меня. Я оправдываясь – поначалу в шутку, а потом уже и всерьёз – никак не мог его в этом переубедить. В конце концов даже зло взяло:

– Да кто такое сказал? Магнитофон я не брал и ничего о нём не знаю! Давайте разберёмся! Давайте всё на чистоту – кто сказал, что я вор? Кто?

Однако пьяному вообще трудно что-то доказать, все мои аргументы проходили мимо его ушей. Под конец разговора, убедившись, что я сам не сознаюсь, он пригрозил:

– Ладно! Чёрт с тобой! Но окажется, что спёр ты – хуже будет, – и ушёл.

Прошло ещё несколько дней. История с магнитофоном уже стала забываться, как ко мне подошёл Ефремов и спросил:

– Слышал новость насчёт магнитофона?

– Нет, не слышал.

– Как? Все знают, а ты ещё нет?

– Вообще впервые слышу – а разве он не ушёл с концами?

– Уже нашли. А знаешь кто его взял? – казалось бы без всякого умыслу поинтересовался Ефремов. Но я сразу почувствовал, что вопрос этот не случайный – это проверка. Здесь – в армии – особая ответственность за свои слова. Жёсткий быт определяет жестокие нравы. И чтобы по глупости не попасть впросак, каждый раз, перед тем как что-то сказать, надо подумать о последствиях. Нечаянно оброненное слово может потом дорого стоить. Даже сам Еремеев в своё время из-за неосторожного высказывания получил по сусалу. Меня так и подмывало ответить:

– Вот и отлично, что нашли! Надеюсь, этим дуракам зададут так. что другим потом неповадно будет! – но это мне только хотелось сказать. Вслух я произнёс совсем другое. Сделав удивлённое, не допускающее двойного толкования лицо, я с некоторым раздражением ответил:

– А откуда мне знать? Не знаю ничего. А кто?

– Да нашли и всё, – пробурчал Ефремов. – Значит, серьёзно, ничего не знаешь?

– Говорю же, впервые слышу.

И Ефремов весь в задумчивости ушёл. Видимо деды искали стукача и послали Ефремова ко мне, поскольку мы были в нормальных отношениях. Никто не осуждал и не винил воров, наоборот, если что стащили у офицеров – это считалось доблестью и заслугой. А кто их застучал – тот предал товарищей и заслуживает презрения. И если бы его рассекретили, то ему было бы несдобровать.

Но в данном случае служба информации ротного, скорее всего, была ни при чём. Хижняк каждый вечер вызывал к себе в офицерскую комнату всех подозрительных личностей и вёл с ними продолжительные беседы. Когда в очередной раз кто-то уходил на допрос, некоторые старослужащие ходили с озабоченным видом и, уединившись, о чём-то тревожно перешёптывались. Ротный разговаривал со многими, однако меня не вызвал ни разу – видимо, посчитал излишним. В результате умело проведённого расследования Хижняк узнал всё в подробностях: кто стоял на шухере, кто крал магнитофон и передал через окно, и кто его унёс и спрятал. Однако он дело огласке придавать не стал, потому что это ЧП могло обернуться против него самого – ещё скажут, что плохо проводил комсомольскую и воспитательную работу. Зато вся эта троица тут же заступила в бессменный наряд по роте на две недели.

Принципы

Хижняк, верный своим принципам борьбы с неуставщиной, искренне недолюбливал некоторых дедов. И даже случалось, когда он был в соответствующем настроении, то от теории переходил к практике и наводил справедливость собственноручно. Многие деды за это платили ему взаимной нелюбовью.

Однажды ротный чуть "поддал" и, поскольку кровь заиграла, решил, что кое для кого пришло время поплатиться за грешки. Он высунулся из своей комнаты и прокричал:

– Дневальный!

– Я!

– Ковалёва[12]12
  Фамилия изменена


[Закрыть]мне!

– Есть!

– Чтобы через минуту был!

– Есть!

Был поздний вечер. Ковалёв в это время находился в караулке – отдыхал между сменами. Его растолкали и сказали, что он срочно понадобился ротному. Недовольно ворча, Ковалёв нехотя встал с уютной постели и направился в офицерскую комнату. Там он пробыл минут пять, не больше. Для профилактической работы этого оказалось вполне достаточно. Особых шумов за это время оттуда не доносилось, но когда Ковалёв вылетел наружу, уши у него светились огнём и торчали лопухами, а вид был совсем невесёлым. Деды, завидев такую негармоничность в ушах, не могли удержаться от смеха:

– Чего это у тебя с ушами случилось?

– Что, никак п..ды от ротного получил? Так и говори! Давай, рассказывай как дело было! Не стесняйся – все свои!

Несколько молодых, занятых уборкой в караулке, шуршали не поднимая головы, якобы так увлечены делом, что ничего не видят и не слышат, а в эту минуту в душе у них всё цвело, гремели гимны и ликовало злорадство. Ковалёв, насупившись и зло поглядывая по сторонам, так никому и не открылся, за какие такие грехи ротный отшлёпал его по ушам.

Участь Ковалёва мне никак не грозила, поскольку я был фанатичный и неисправимый сторонник того, что солдат должен обслуживать себя сам: заправлять за собой постель, мыть котелок, подшивать хэбэ, чистить сапоги, стирать портянки и выполнять прочие индивидуальные обязанности, не прибегая к услугам молодых. Так я и жил, руководствуясь этими принципами. Но, увы, авторитета мне это не прибавляло ни среди молодых – для них авторитетом был только крепкий дедовский кулак – ни тем более среди моих однопризывников-дедов, которые считали западло палец о палец ударить и поэтому тихо меня недолюбливали:

– Что ты из себя строишь? Не дед, что ли? Боишься молодого хлобыстнуть! Что, хочешь показать какой ты добрый? Как поедем на боевые, так один ты и уцелеешь – ты же ведь хороший! А нам, чуть зазевался, окажись молодой позади – получай пулю в спину! Да нахрена это надо? Вот ты их жалеешь, а они через полгода точно так же будут других др..чить, если не больше! Не так что ли? Не нами это заведено, и не на нас это кончится. Будь как все! Не выделяйся!

Видимо мои принципы не подходили для условий армейской жизни. Даже дембельский статус, гарантирующий спокойный распорядок, меня тяготил и угнетал.

Один дед с 5-й роты, не скрывая своего сочувствия ко мне, говорил:

– Э-эх, да что ты понимаешь в службе? Вот мне служить нормально! Бывало, свалишься на постель, закуришь, задумаешься о своём. А вокруг молодняк "шуршит". И нехотя, так негромко говоришь:

– Один жирный гусь.

Рас! – а перед тобой уже вырос один х..! Приказывай ему что хочешь! Я от этого – просто тащусь! Чувствую себя человеком! Правда, они не сразу научились отзываться на гусей – пришлось им разок п..ды подкинуть – мигом поняли, что к чему! Поначалу даже скажу только: "Один!" – так все всё бросают и строятся перед тобой. И не я всё это придумал – нас самих так же точно и др. чили! Лови момент – да разве на гражданке такое будет!

Моим главным идеологическим противником по части взаимоотношений призывов был Барышников Лека – наш ротный писарь, который всегда находился в авангарде на страже интересов дедов и неусыпно бдил авторитет старослужащего. Также он свято верил в превосходство воздушного десанта над всеми остальными родами войск. Когда мы ехали на стрельбы, то при встрече колонны машин с мотострелками он мгновенно возбуждался и, перегибаясь за борт машины, истошно до хрипоты орал:

– Чернота! Шушера! Встречу вас на гражданке – всем п..дец придёт! Вы слышите?! Вам п..дец! Недоноски! Ещё узнаете, что такое десант!

Его со смехом успокаивали другие деды. А Лека, вытирая рукавом слюни, ещё долго не мог угомониться, продолжая уверять всех в том, как беспощадно будет равнять своих же земляков кого увидит с чёрными и красными погонами, когда он объявится на родном Урале. Мне было противно смотреть на подобные его выходки – ещё подумают, что все остальные десантники такие же ненормальные, вроде него.

– Как его самого-то в десант взяли? Ведь дохлый, как червяк. И чего хорохорится? Чего напрашивается? Интересно, это у него с рождения или от воспитания? – задавал я себе вопрос, пытаясь объяснить странности в поведении Леки.

В роте Лека также постоянно следил за порядком. Он чувствовал личную ответственность за дисциплину и подчинение в призывной иерархии. И неспроста – ведь, по его мнению, порядок в армии держится на дедах. Не раз он с близкими ему по духу дедами заводил обсуждение вечно актуальной темы падения авторитета старослужащих. А главными виновниками, из-за которых в роте снижается роль дедов, неизменно объявлялись Бояркин и Черкашин.

– Разве это деды, если не могут молодыми рулить?

– Да они их боятся! Чадо – что тот, что другой!

– А Черкашин вообще, ещё и сержант! Его даже черпаки на х… вертят! Он им скажет: "Делай то-то", – а они: "Не могу – уже есть работа". Хорошо ещё нах… его не посылают, но, судя по всему, скоро будут. А потом, глядишь, уже и припашут! Не-е, точно – с этим надо кончать! Сколько раз им говорили, что молодых надо п..дить – иначе они работать не будут – всё до них не доходит.

И вот однажды во время обеда прямо на глазах у Леки, произошло такое, что окончательно вывело его из состояния равновесия.

Один молодой, которому Черкашин что-то сказал сделать, ответил ему, что уже имеет другое срочное поручение. Лека это воспринял как личное оскорбление – ведь молодой пререкался с дедом! Он подошёл к Черкашину и двинул ему по лицу:

– Когда молодых п..дить будешь?! Почему ты себя не уважаешь и всех нас позоришь?

Черкашин сразу схватил того молодого за грудки и залепил ему в челюсть. Завидев как разворачиваются события, остальная молодёжь, не дожидаясь, когда дело докатится до них, враз налетела на указанную работу.

Но Лека всё ещё не мог выйти из возбуждённого состояния и, завидев меня, посыпал агрессивные реплики уже в мою сторону. Я слушал всё, что Лека обо мне думает и терпеливо ждал, когда он перейдёт к действиям, чтобы немедленно, прямой наводкой, засветить ему в лоб большим черпаком, который лежал у меня под рукой. Ни в какие дискуссии я вступать не собирался – ведь надо говорить с ним на его родном языке, который он понимает и признаёт – кулаком со всего маха. На Лекино счастье другие деды за меня заступились и отговорили его от опрометчивого шага.

А вообще Лека был парнем простым, он и сам это не скрывал и любил повторять: "Будь проще, и к тебе потянутся люди". Уж пару раз в неделю я обязательно слышал от него это. "умное" изречение, однако сам я всегда старался держаться от Леки подальше.

Гадалин и Петров

В апреле прошёл громкий процесс по делу Петрова Александра – десантника из нашего полка. Это было весьма необычное явление. Судили Петрова за убийство афганской семьи – а такого ещё в полку не было ни разу. Необычным было именно то, что его судили. Ведь на боевых наши афганцев убивали не то что семьями, – а выбивали целыми кишлаками – и за это ещё медалями награждали: полно было случаев, когда наши убивали афганцев и не на боевых, а просто так – но они не попадались или, если кого и ловили, старались дело замять, и им всё сходило с рук. Но здесь был случай особый – Петров убил афганцев в Кабуле, в образцовом городе, тут было много свидетелей, и потому дело получило широкую огласку. Преступление было совершено ещё в конце ноября прошлого года, но следствие велось несколько месяцев и только сейчас дело было завершено и передано в суд.

Петров служил водителем ГАЗ-66 в автороте. Некоторое время он в Кандагаре возил миномётный расчёт. По осени в автороту из другой части был прикомандирован водитель – рядовой Гадалин – с БТРом, специально для того, чтобы возить командира полка. У Петрова с Гадалиным сразу нашлись общие интересы, и они быстро скорешились.

В тот вечер после отбоя они дружно соображали на двоих. Скоро кишмышовка кончилась и было решено сгонять в город за подкреплением. Приятели сели в БТР и отправились в последний в их жизни крестовый поход. На КПП их спокойно пропустили, поскольку все знали, что этот БТР командира полка. БТР выехал в ночной Кабул. Не обращая внимания на патрульных, они безостановочно миновали первый пост. Проехав дальше, невдалеке от второго поста, свернули с главной улицы и остановились. Друзья вышли из БТРа, вломились в дом и, угрожая оружием, стали требовать у хозяина кишмышовку. Но у него ничего не было – мусульманам вера не позволяет пить алкоголь. И тогда началась расправа: Петров дал очередь в хозяина, потом застрелил его жену и двоих детей.

На втором посту услышали выстрелы, и старший офицер, взяв с собой двух патрульных, пошёл узнавать, что случилось. Подойдя к месту, они увидели стоящий у дома БТР, в окнах горел свет и оттуда доносился шум. Офицер сразу понял, что стреляли свои и сейчас они находятся внутри дома. Он крикнул и предложил солдатам сдаться. Но Петров стал отстреливаться. Завязалась перестрелка. В перестрелке Гадалин получил смертельное ранение и тут же скончался. А Петрову удалось уйти. Немного отбежав и убедившись, что его не преследуют, он пристроился у стены дома, снял сапоги, положил их под голову и заснул пьяным сном.

В это время к месту происшествия на двух БМД уже прибыло подкрепление. Приехал сюда, чтобы во всём разобраться на месте, и комендант Кабула. Пока осматривали трупы и искали убежавшего солдата, отовсюду стали подходить живущие по соседству афганцы. Собралась довольно большая толпа. Вскоре спящего Петрова обнаружили и повели к БМД. Возбуждённая толпа чуть его не растерзала. Афганцы кричали и вели себя очень агрессивно. Дело чуть было не дошло до столкновения.

Петрова увезли и посадили на гарнизонную гауптвахту. Началось следствие. Чтобы лучше выяснить личность Петрова, к нему на родину – в новосибирскую область – отправили офицера. Там он сходил в милицию и навёл о Петрове справки. В милиции Петрова знали хорошо: до армии, буквально в течение нескольких месяцев, он умудрился четыре раза побывать в вытрезвителе. Кроме того, Петров имел судимость – отсидел десять месяцев “химии” за то, что ударил парня вилами и отобрал у него мотоцикл. Одно теперь было уже ясно: преступление Петров совершил не случайно, будучи пьяным, а вполне закономерно – это было в его стиле.

Пока велось следствие, Петров находился в одиночной камере. Один раз перед судом к нему на свидание пустили его приятеля-земляка, служившего вместе с ним в автороте. Они говорили совсем немного. Петров уже знал, что его приговорят к расстрелу, но внешне был спокоен. Сказал, что ему приписывают, будто бы он убил Гадалина: "Не так это было. В Гадалина я не стрелял – его убили в перестрелке. Но всё равно расстреляют, так что без разницы".

Суд над Петровым проходил во дворце Тадж-Бек, где находился штаб 40-й армии. Это был показательный суд. Сюда прибыли представители личного состава с различных полков. Всё было уже спланировано наперёд. Общественный обвинитель, которым был комсорг нашего батальона, требовал исключительной меры наказания – расстрела. Расстрела требовали и представители афганской стороны. В обвинительных речах даже слышались призывы устроить показательный расстрел перед строем, чтобы видели и солдаты и горожане. Петрову надеяться было не на что. Своей вины он не отрицал и свои действия не оправдывал. Даже сознался в том, что застрелил Гадалина, якобы за то, что тот предложил сдаться.

Когда Петрову дали последнее слово, он только тихо попросил, чтобы о случившемся не говорили родным. Судьи вынесли приговор – высшая, исключительная мера наказания – расстрел.

Сразу после приговора Петрова увезли в Союз на казнь. Командира полка Батюкова за это ЧП сняли и перевели в Союз в другую часть, вместо него назначили другого.

Новая БМД

В марте к нам в часть из Союза прибыли новые БМД взамен тех, которые забрали осенью на капремонт. Абсолютно новенькие – только сошли с заводского конвейера. Я был уверен, что на машину посадят кого– нибудь из молодых операторов – их в роте хоть отбавляй, а мне до дембеля оставалось всего-то два месяца. Кроме того, ещё по осени ротный вручил мне пулемёт – оружие более тяжёлое – стало быть менее почётное, а раз так – значит за что-то меня тогда невзлюбил. Так что на машину я не рассчитывал. И вот узнаю – БМД досталась мне! Почему Хижняк так осчастливил меня перед самым домом, мне было совершенно непонятно.

И теперь, когда другие дружно печатали шаг, бегали и надрывали мышцы на турниках, я с молодым механиком приводил нашу БМД в боевую готовность: он возится в силовом отделении, а я, наведя порядок на месте оператора, расположусь рядом и думаю о самом приятном: о приближающемся дембеле, о той беззаботной, полной наслаждений жизни, которая поджидает меня на гражданке. Там будут и домашние котлеты с картошкой, и горячая ванна, и девушки на пляже – словом, рай на земле, да и только.

Почти сразу наша БМД стала выезжать на охрану комендантского часа. Патрулировать ночной Кабул – одно удовольствие. Мою БМД определили на самый лучший – подвижный пост. Старшим у нас был лейтенант Корчмин.

Обычно Корчмин сразу же выгонял меня с моего места в башенном отделении, одевал шлемофон, устраивался там поудобней и засыпал. Я занимал его командирское место и, пользуясь тем, что командир увлечён сновидениями, чтобы его не разбудить, рукой показывал механику направление, куда надо ехать. Так мы ездили по всяким улочкам и закоулкам Кабула. Сворачивали с маршрута куда-нибудь в сторону по дороге и так едем куда глаза глядят – пока не упрёмся в тупик или пока дорога не сожмётся стенами домов так, что становилось тесно для БМД. Чтобы не заблудиться в лабиринтах ветвящихся улиц я всегда держал ориентир по горе, которая находилась неподалёку от Дворца Народов. Гора была высотой метров двести, хорошо просматривалась со всех районов и имела два горба, по ним, лучше чем по карте, можно было всегда определить своё местонахождение.

Раза три-четыре в течение ночи из центрального пункта опрашивались все посты. Услышав вызов, Корчмин на секунду оживал, стучал мне сапогом, и я, нажав на переключатель от шлемофона, отвечал шифром: "У нас – всё нормально".

Один раз, плутая по улицам, дорога нас вывела за город. Почти на предельной скорости, прорезая светом фар темноту и оставляя после себя шлейф гари, мы помчались по трассе. БМДшка тряслась от скорости, и я, сидя на броне, с восторгом всматривался в даль. Кругом лежала степь. Всё дальше удалялись слабые огни Кабула. Свежий ветер бил в лицо и ощущение простора свободы пьянило душу. Но проехав так несколько километров приятные ощущения стали несколько убывать, зато на смену им стали нарастать ощущения опасности и страха, – Не далековато ли заехали? Как бы на банду не нарваться. А то как умочат из гранатомёта – и конец приключениям!

Я пихнул механика ногой:

– Тормози! Хватит гнать. Давай назад!

В другой раз, исследуя город, нас занесло совсем не туда, куда стоит по ночам соваться. Дорога всё сужалась и сужалась, уже БМД с трудом маневрировала между стен, как спереди возник небольшой пятачок площадки, оканчивающийся железными воротами. Неожиданно перед нами вырос аскар, сделал шаг вперёд и наставил на нас автомат:

– Дрейшь!

Возникла неприятная, продолжительная пауза. Я тут же оценил, насколько уязвима оказалась моя позиция, поскольку сидел на броне на виду у аскара, и ствол его автомата метил точно мне в грудь. Корчмин безмятежно спал. Механик, высунув из своего люка только глаза, держал рычаги управления. Быстро нырнуть внутрь или начать разворачиваться – опасно, – а вдруг начнёт стрелять? Я вынул ноги из люка, соскочил на землю и сделал несколько шагов навстречу, стараясь этим показать, что мы – свои:

– Шурави аскар! (Русский солдат)

Однако на аскара весь этот набор из моего афганского словарного запаса не произвёл расслабляющего воздействия. Он продолжал стоять в той же решительной позе, держа меня на прицеле и твёрдо повторил:

– Дрейшь!..

Тогда, чтобы ещё раз продемонстрировать мой добрый настрой и мирно ретироваться, я повернулся к нему спиной и, широко размахивая руками, стал показывать механику знаками:

– Давай! Давай разворачивайся!

Одна гусеница закрутилась вперёд, и БМД, развернувшись на одном месте, стала в обратном направлении. Я, ощущая спиной неприятное давление от наставленного автомата, как мог спокойнее направился к БМД, заскочил на броню и, облегчённо переведя дух, махнул рукой:

– Поехали! Пронесло, слава богу!

После такого испытания у меня напрочь отбило охоту посещать особо глухие места.

Помимо несения патрульной и караульной службы наш батальон два-три раза в неделю выезжал на стрельбы. Тактические занятия и стрельбы проводились за аэродромом, где был полигон. Там перед горой устанавливались мишени, и экипажи, поочерёдно сменяя друг друга, выполняли комплекс стрельб. Затем проводилась тактическая подготовка, которой традиционно служил штурм самой горы. Когда мы, измотанные, поднимались на вершину хребта, то там, по ту его сторону, как награда за трудное восхождение, открывался вид просто неописуемой красоты. На простирающейся ровной пустыне то тут, то там, будто гигантские каменные ножи пронзившие поверхность плато из глубин земли, вырывались ввысь скальные породы. Рассыпанные кое-где небольшие кишлаки соединялись между собой пыльными ниточками– дорогами. Словно оазисы жизни выглядят редкие клочки зелёной растительности. Пейзаж как будто с другой планеты, и я ни разу не успевал вдоволь обозреть этот сказочный простор. Там внизу с аэродрома то и дело поднимались цепочки вертолётов и уходили на боевое задание. Пролетая над нашими головами, пилоты Ми-24 этих винтокрылых красавцев, завидев десантников на горе, как бы приветствуя нас, закладывали немыслимые виражи. И мы провожали их взглядом до тех пор, пока вереница вертолётов не превращалась в маленькие, еле заметные точки и ни скрывалась за горизонтом.

Один раз производили пуски боевых ПТУРСов. У самого подножия горы на огромном валуне краской нанесли мишень в виде огромного креста два на два метра. Поскольку, как нам объясняли офицеры, снаряд ПТУРСа изделие очень дорогое, то стрелять довелось не всем, а только одному оператору из трёх. Я тоже не попал в это число и поэтому учился управлять ПТУРСом на чужом опыте – глядя, как стреляют другие. А другие стреляли весьма неважно: сказалось недостаточность тренировок на тренажёре. Снаряды летели – куда хотели: то взмывали в небо, то резко устремлялись к земле и снова стремглав уходили вверх. Многие, задев земную твердь, взрывались, даже не долетев до цели. Другие, гуляя по сложной, кручёной траектории, ложились где-то в окрестностях мишени. Только один снаряд, пущенный сержантом, который в своё время заведовал электронным тренажёром и потому в пусках поднаторел, летел ровно, как по прямой, и попал точно в перекрестье, хотя для него это тоже был первый боевой пуск.