Текст книги "Солдаты афганской войны"

Автор книги: Сергей Бояркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Ветеран отступает

Как-то раз застукали Горбатого спящим на посту. Незаметно от проверяющих на постах спали постоянно, но делали это с умом – один спит, другой начеку, как идёт разводящий – ткнёт первого – и всё нормально. Но на этот раз произошла осечка в расчётах. Обычно проверяли только ночью, а тут нагрянули после сытного завтрака, и напарник не догадался растолкать прикорнувшего в башне Горбатого. Тут же караул поднимают «в ружьё» и отправляют на усиление постов. Так все дружно стояли, пока не пришло время пересмены.

У входа в караулку всех поджидал Джемакулов. Он как и всегда был помощником начальника караула и потому чувствовал личную ответственность за непорядок в организации службы. Выражение всей его физиономии, подчёркнутое суровым сдвигом бровей, говорило о неизбежности скорого принятия мер:

– Так, Горбатый, на посту спать любим? – щас будем разбираться!

Я стоял рядом и со злорадством подумал:

– Ага! Вот клочья-то полетят! Как-никак у Горбатого "героическое" прошлое – собственноручно людей расстреливал. Силища – дай-то бог каждому! Пожалуй, даже сильнее Джемакулова. И призыв равный – тоже фазан. Вот это будет бой!

Но тут произошло совершенно неожиданное. Горбатый, услышав угрозу и поняв, что если он зайдёт в караульное помещение, то будет уже поздно, даже не разряжая сбросил с плеча автомат прямо на землю и рванул по направлению к выходу, который охраняли пограничники, уговорил их пропустить его и направился в штаб полка. Там он зашёл к полковому особисту и стал его просить, чтобы тот его или защитил или перевёл в другую часть.

Почти сразу в штаб полка вызвали ротного. Уже под вечер Хижняк привёл Горбатого обратно, и, построив роту, всем строго-настрого наказал, чтобы его не обижали, а Джемакулову повторил это же персонально. вот так, исключительно благодаря наказу ротного, боевой ветеран избежал честного боя.

Вести с передовой

Как-то в конце декабря к нам в караулку зашло двое сержантов с 3-го батальона. Они прибыли в Кабул проездом, сопровождая из Кандагара в Союз гробы с убитыми. Мы уже знали, что недавно у них произошёл серьёзный бой, в ходе которого в 3-м батальоне погибло семь человек. Фронтовиков сразу же окружили и стали расспрашивать подробности случившегося. Сержанты, довольные тем, что попали в центр внимания, расселись поудобней, закурили и начали рассказывать:

– На днях была настоящая бойня! Значит, подъехали к кишлаку, окружили полукольцом и как дали залп из "Града” и гаубиц – все душманы на поля побежали. Всех видно, укрыться негде! Мы уже заняли позиции, чтоб они никуда не ушли, и вперёд!.. Но до чего же они тупые! Прут с лопатами и тяпками прямо на нас – только успевай косить!.. Щёлкали как зайцев! Ох, мы их и навалили!.. Всё поле было усеяно трупами: насчитали потом около трёх тысяч убитых! Если посмотреть с высоты – тела валяются по-разному в навал, будто кто спички по полу рассыпал…

Среди собравшихся сидел офицер – начальник караула. Он с воодушевлением слушал сержантов и, покачивая в нашу сторону головой, как бы говорил: "Слушайте, слушайте, как надо воевать!"

– Другой раз сотню-другую уложим, и редко кто из наших пострадает… – продолжал сержант. – Но на этот раз семеро наших полегло. И голосом, наполненным скорби, перечислил их фамилии, коротко изложив, кто и как погиб.

Но мне наших было не жалко, поскольку в голове кипело негодование: "Что же мы тут делаем? Мы же стреляем по безоружным людям! К чему эти массовые убийства? Ведь так же запросто мирных жителей убивали разве фашисты или американские зелёные береты во Вьетнаме".

Меня так и подмывало спросить сержантов: "Что это за помощь мы оказываем стране? С кем воюем? Это же просто уничтожение населения!" – но в тоже время я чётко осознавал, что лучше не высовываться: все мои рассуждения идут явно не в русле общего настроя. После такого вопроса вполне могло случиться, что до самого дембеля пришлось бы пахать наравне с молодыми. Я ждал, может кто другой выскажет свои сомнения. Я бы его поддержал. Но сомневающихся не нашлось. Наоборот, на сержантов смотрели как на героев, им только завидовали, и было очевидно, что меня одного никто не поймёт и уж точно не поддержит.

Рассказав ещё несколько аналогичных историй о том, как происходит уничтожение душманов, сержанты распрощались и ушли.

На меня эта встреча произвела удручающее впечатление. Размышляя на тему войны, в памяти всплыли школьные встречи с ветеранами Великой Отечественной войны. Каждый год в начале мая, по случаю очередной годовщины Победы, в школу приглашали ветеранов, что проживали поблизости. Их заводили в класс, представляли и рассаживали напротив нас. Грудь ветеранов украшали ордена и медали, и они по очереди рассказывали о той войне.

Но прошли годы, и я полностью забыл все эти истории, кроме одной. Это даже не история, а только маленький эпизод. Однако только он прочно зацепился и надолго засел в моей памяти, хотя и было мне тогда всего-то лет десять.

Один ветеран рассказал, как под конец войны они окружили в поле небольшую группу немцев, а те сопротивляться не стали и, подняв руки, пошли сдаваться.

– Тогда, чтобы не брать их в плен и не переводить патроны, пустили вперёд два танка, и давай их давить! Ох, и побегали фрицы! А мы их в это время держали на прицеле, пока всех не передавили!

Его голос был наполнен торжеством победителя, и он пытался преподнести всё это как забавный случай. Но я неосознанно почувствовал, что-то тут было не так. Потом, чтобы освободиться от внутреннего несогласия, я быстро оправдал действие наших. – Ведь это фашисты – так им и надо!

…Не прошло и двух дней как одолевающие меня сомнения перекипели и рассеялись. Каждодневные армейские хлопоты полностью изгнали философские раздумья, и в голове снова воцарился порядок.

Разговоры в патруле

Ближе к Новому году наша рота стала регулярно выходить на охрану комендантского часа. Патрулировать ночной Кабул было делом спокойным и безопасным. От нечего делать всю ночь напролёт мы болтали о жизни.

Одна из ведущих тем для разговоров, безусловно, была продовольственная. Все мы вечно были голодными. Желудки настоятельно требовали пищу и недовольно урчали, а мы, не имея возможности удовлетворить их настойчивые требования, только и говорили, что о еде. Вспоминали, как делаются а потом поглощаются горячие пельмени в сметане, а наверху лежит разваренная лучинка и лавровый листик; делились рецептами, как разными способами можно вкусно приготовить картошку и тому подобное. Желудки, слушая наши разговоры, голосили ещё громче.

Питались мы в основном рыбными консервами. Когда в изобилии были консервы с рыбой в масле, то более вкусными считались консервы с рыбой в томатном соусе. Проходил месяц-другой, и нас начинали снабжать только рыбой в томате, и тогда деликатесом считалось рыба в масле.

Одно время нас кормили порошкообразным сушёным картофелем, как мы его прозвали – "клейстером", который когда сваришь, превращался в слизкую, совершенно непривлекательную массу. Даже вечно голодные молодые и те отказывались от этого кушанья. На постоянные претензии к вкусовым качествам этого продукта повара реагировали шуткой, а иной раз и матерком:

– Да вы никак зажрались! Мы вам тут не ресторан. Не нравится – не ешьте! Никто вас есть не заставляет!

По всеобщему убеждению, этим клейстером в Союзе кормили свиней. Сначала во всём винили поваров, что они не умеют готовить, но те объявили: "Пожалуйста, готовьте сами! Не бойтесь, что не получится – всё равно приходиться всё выбрасывать!"

Вызвался один смельчак. Он тщательно готовил по своему собственному рецепту. Все с напряжением ждали, – что получится? Но получился тот же клейстер. Все как обычно выловили оттуда мясинки, а остальное выкинули. Дерьмо как ни готовь – всё равно получится дерьмо! Больше с претензиями к поварам не приставали.

Вдоволь наговорившись о еде, переходили к следующей теме – драки, выяснение отношений – всегда вызывали живой интерес. С упоением вспоминались разные боевые истории с гражданки. Горячась, рассказчики размахивали кулаками и издавали глухие звуки ударов. Кого ни послушаешь, все вели себя достойно, по-геройски и даже в самых тяжёлых ситуациях непременно одерживали победу.

Тема девушек также занимала важное место в обсуждениях. Нередко эти истории были далеко не похожи на всё то, что я привык видеть в фильмах или читал в книгах – как правило, здесь не было места дешёвым сантиментам. И я с большим интересом слушал чужие истории, не переставая удивляться столь пёстрому разнообразию отношений между людьми.

Один пулемётчик моего призыва рассказывал, как добывал своё счастье кулаками. О самом себе он был весьма высокого мнения, но симпатичная девушка из соседнего дома почему-то не проявляла интереса к его личности и не хотела замечать его знаки внимания. А когда он прямо предложил ей с ним дружить, то получил твёрдое – "Нет!". Это он воспринял как оскорбление его лучших чувств:

– Хорошо, пусть тогда сама увидит, чего стоят другие! С этого же дня я с друзьями начал за ней следить и отшивать всех ухажёров. Как увидим, что её кто-то провожает – так на обратном пути его отлавливаем и предупреждаем, чтобы его больше здесь не видели. Если он слов не понял и заявляется ещё, то навешиваем ему п..дюлей. Только одного пришлось п..дить два раза, а другим достаточно было сказать, чтобы больше не появлялись – и порядок! Когда в армию уходил, друзьям сказал, чтобы они продолжали следить за ней. Пусть знает! Сама напросилась! Раз не со мной, то и ни с кем другим не получится!

О чём только ни болтали от нечего делать. Как говорится, – у кого что болит, тот о том и говорит. Но была у всех и любимая тема – помечтать, что будешь делать, когда вернёшься домой: кто строил планы устроиться на интересную работу, кто мечтал о том, как он будет беспробудно бухать, а один помощник гранатомётчика, всё своё будущее неразрывно связывал с пятиэтажкой женского общежития от швейной фабрики, которая стояла рядом с его домом:

– Первым делом подойду к общаге, брошу вещмешок на землю, вознесу руки кверху и заору, что есть силы:

– Ба-абы! Радуйтесь! Я приехал!!!

* * *

В одну из февральских ночей я находился в патруле на втором посту. Было довольно холодно И мы чтобы согреться натаскали отовсюду деревяшек и развели костёрчик. С нами были ещё двое афганцев – аскар и царандой. Афганцы тоже присоединились к нашей компании. И мы, активно используя язык жестов, наш скудный запас фарси и отдельные слова по-английски, разговорились о жизни. Как-то сам собой разговор перешёл в интимное русло:

– Духтар доре? (девушка есть?) – поинтересовались мы у царандоя – афганца средних лет. Он утвердительно закивал:

– Ханун. (Жена)

– Чан? (сколько) – продолжили мы, зная, что у мусульман разрешено многожёнство.

– Ду, – гордо разогнул два пальца царандой. Дальше мы узнали, что молодая жена, которой лет четырнадцать – хорошая, а старая, которой под тридцать – не очень. Потом преимущественно на языке жестов, он стал втолковывать нам, почему мужчинам необходимо иметь как минимум двух жён. Оказалось – одна (которая старая) должна тянуть всё хозяйство: убирать, стирать, готовить, а другая – его любить и больше ничего не делать.

Разговорившись, царандой, в свою очередь, стал расспрашивать нас, – сколько жён у нас? Чем опять рассмешил нас. Мы ответили, что нет – рано ещё. Вот вернёмся домой – тогда и обзаведёмся. Царандой понимающе покачал головой и стал нам объяснять, что тут, совсем рядом, есть девушка, которая, если заплатить, то на некоторое время может быть нашей.

– Бисуар хуб духтар, (очень хорошая девушка) – убеждал нас царандой. – Только очень бедная. Им в семье совсем есть нечего. Родителям она об этом не говорит – боится, что побьют и прогонят. А так она хорошая девушка. Заинтересовавшись, я задал несколько уточняющих вопросов и узнал, что она не совсем симпатичная и удовольствие стоит двадцать чеков. Для нас это была огромная сумма – больше, чем месячный заработок. Кроме того, надо было куда-то идти – а вдруг там засада? Тихо пришьют, и – прощай дембель. Так никто и не откликнулся на это необычное предложение. Царандой, видя, что желающих не нашлось, переключил разговор на другую тему и больше нам девушек не предлагал.

Колыбельная для дедушек

За две недели до Нового года отметили славную дату – сто дней до приказа. Праздник прошёл как надо: за обедом я и другие деды отдали молодым свои порции белого хлеба, масла и сахара, а сами, подшучивая и посмеиваясь, наблюдали, как они с аппетитом всё это поглощают.

С этого вечера каждый раз после отбоя, согласно устоявшемуся и ставшему уже святым солдатскому обычаю, молодняку полагалось читать хором художественное творение на тему "дембель неизбежен", сработанное в стихах, или проще – "колыбельную для дедушек". Мы в своё время прилежно исполняли эти совсем несложные куплеты нашим дедам, и всегда они были очень довольны нами: под колыбельную дедушкам лучше засыпалось и являлись только добрые сновидения. Конечно, первое время песнопениями мы не занимались – не до того было: новая обстановка сильно пошатнула славные традиции доблестных десантных войск. Но через месячишко, как только обустроились на новом месте, появилось больше времени и сразу же начали дружно голосить по вечерам. Причём дедам ни разу не приходилось краснеть за исполнителей – нас, тогдашних черпаков.

После отбоя все ложатся спать. Тихо. Ефремов раздражённо спрашивает:

– Что, суки, молчите?! Кто будет колыбельную петь?

Двое-трое неуверенно начинают тянуть первые куплеты, их подхватывают нестройные голоса остальных молодых:

 
Дембель стал на день короче,
Дембелям спокойной ночи.
Пусть им снится дом у речки,
Баба толстая на печке,
Пива бочка, водки таз,
И Устинова приказ.
 

Деды лежат и млеют. Но как Ефремов ни бился, как ни старался – привить молодым любовь к искусству так и не удалось: исполняли молодые кисло, вяло без надлежащего энтузиазма. Ему как дирижёру постоянно приходилось взбадривать кое-кого кулаком, чтобы хор был громким и слаженным. Но даже эти исключительные меры не помогали. Молодые, как будто назло, читали стих невесело, небодро и только когда их об этом попросят, а сами упорно забывали. Так не продержавшись и месяца, ночное песнопение в нашем взводе потихоньку отмерло.'

С Новым годом! Ха-ха-ха!

Близился Новый год.

Конечно, хотя в гражданской жизни Новый год – праздник номер один, однако в армейских условиях он явно не дотягивает до "ста дней", тем более до самого "дня приказа". Но всё же старые добрые воспоминания о нём волновали душу.

– Так мужики, Новый год на носу! Надо бы отметить как полагается, чтобы запомнилось надолго! – проявляя инициативу, предложил я в одной из бесед Ефремову и Овчинникову. – Как насчёт чарса?! Ну что, давай?

Тут выяснилось, что они оба ещё новички в этом деле. Пробовать, конечно, пробовали, но ничего интересного, кроме неприятных ощущений, они не обнаружили. Словом – ещё не пробрало.

– Ну вы даёте! Скоро же нам домой, а кто поверит, что вы были в Афганистане, если к наркотикам не пристрастились? О чём рассказывать-то будете?.. Ладно, всё будет путём. У меня ведь тоже не сразу всё пошло по маслу, – и подробно, не стесняясь преувеличений, насколько позволяла моя фантазия, сочными красками разрисовал всё, что их ожидает в мире грёз и галлюцинаций. Когда я закрыл рот, то они уже не сомневались и горели желанием отправиться в новогоднее наркотическое путешествие.

В тот же день за один чек я купил у аскара чарс. С видом прожжённого наркомана, показал, как заколачивается косяк, и посоветовал на ужине прихватить с собой побольше хлеба и залить фляжки чаем. Вечером встретились ещё раз для окончательного уточнения деталей предстоящего мероприятия. После отбоя договорились не спать: мы уже деды – можем позволить себе и днём отоспаться, место сбора – общественный сортир.

– Жратвой запаслись? – напоследок осведомился я.

– А как же! Всё, как говорил! – карманы каждого были набиты кусками хлеба.

– Западло, конечно, – как у молодых, но ничего – жрать захочется.

Где-то через полчаса после отбоя я первым отправился в туалет, по пути тронув за плечо Ефремова и Овчинникова. Чтобы не привлечь постороннего внимания они не сразу, а по одному так же тихо вышли вслед за мной. Через пять минут все были в сборе, и мы заперлись в одной из кабинок.

В предвкушении знакомого наркотического опьянения я заранее широко улыбался, уже наперёд чувствуя, как вот-вот уже неотвратимо близится новый мир. Я зажёг спичку и затянулся:

– Сильно дым вонючий – за километр учуять можно… Ну, давай, дёргай! Только понемногу, чтобы не подавиться…

Мой инструктаж пошёл на пользу: скоро у всех в голове тикнуло, "крыша поехала" и они с радостью сообщили об успехе – что уже нормально – не соображают.

– Ладно, ещё разочек и хорош, – определил я норму, опасаясь, как бы не переборщить. – Потом дойдёте до кондиции. Ещё полчаса кайф будет усиливаться сам по себе. А теперь самое главное – пока не развезло, надо успеть донести тела до коек.

Мне самому было интересно понаблюдать со стороны, как ведут себя обкурившиеся – насколько это заметно и бросается ли это в глаза. Затушив сигарету, мы вышли из кабинки и также по одному вернулись в казарму.

Я лёг в постель и накрылся одеялом. В голове стали рождаться красочные галлюцинации. И снова я увидел этот долгожданный золотой сон: бесконечный космос, далёкие звёзды, загадочные миры. И опять глубоко задумался над не дающим покоя вопросом – откуда всё в мире взялось? С какой целью он создан?

Слышу – Ефремов давится со смеху. Почти сразу к нему подключился Овчинников. Оба заливаются, не могут остановиться. Это быстро вывело меня из приятного состояния самосозерцания, и я на них шикнул:

– Тихо, вы! Хватит ржать! – а их от моего замечания только сильней понесло: стали аж давиться от смеха. Отсмеявшись, вроде успокоились. Кругом все спали как мёртвые: посапывали, похрапывали, временами, ворочаясь во сне, чмокали губами. Вот кто-то громче обычного издал храп – и Овчинников с Ефремом снова как по команде заржали как ненормальные.

– Чо смеётесь? Может хватит! – пытался остановить их я. Но от этого они затряслись в койках ещё сильнее. Так продолжалось почти час: только успокоятся, так то один заведётся идиотским смехом и второго потянет за собой, то второй первого. Я уже перестал им делать замечания и опять погрузился в глубокие философские мысли поиска смысла жизни.

Наутро я подошёл к Ефремову с Овчинниковым:

– Ну, как ощущения? – они переглянулись и дружно захохотали. И сколько я у них ни пытался выяснить, что их так развеселило? – ничего вразумительного так и не услышал. Единственное, что они могли сказать:

– У-y, ништяк – я тащусь!

– Да-a, вот это был кайф!

Было совершенно очевидно, что впечатления от чарса у обоих остались самые положительные.

Молодые

Одного из молодых в нашем взводе звали просто – Бурый. Это был простодушный парень, среднего роста и упитанного телосложения. Он тяжелее других переносил суровую прозу службы, вечно ходил кислый и сонный, мог заснуть чуть ли не на ходу. Именно с ним связан единственный случай, когда я чуть было не ввёл себя в грех назидательного рукоприкладства.

В тот день я стоял в карауле на башне 3-го поста вместе с Бурым. Говорить с ним было неинтересно, а точнее невозможно, так как голова у него не соображала, пребывая в полуотключенном состоянии. Отвечал он невразумительно, а глаза постоянно закатывались и слипались. В конце концов я устроился внутри башни, а его выставил снаружи у входа в башню, поскольку, стоило оказаться внутри ему, как он тут же начинал где– нибудь пристраиваться поудобнее, чтобы скорей погрузится в сладкий сон. Ох, и намаялся же я с Бурым в ту ночь! Приходилось каждые десять минут окликивать его в темноте:

– Бурый! Как, ещё держишься?! – а он меня уже не слышит – прислонится к стенке и кимарит.

– Чего не отвечаешь?! Бурый!.. Ты что?! Или в ухо дать для бодрости?

– Да не сплю я, не сплю, – очнувшись от дремоты, с трудом мямлит в ответ.

– Ну, соня, попробуй только проспи проверяющих – убью! – строжился я, пытаясь напустить на себя суровый вид. – Слышишь, БМДшки с патруля возвращаются? Значит сейчас проверять будут. Смотри у меня!

Но всё было тщетно: он не воспринимал меня как безжалостного старослужащего – грозу молодых – а одними угрозами мне так и не удалось навести на него страх. И вот не проходит пятнадцати минут, и точно – слышу приближаются шаги. Уже совсем близко. Чего Бурый молчит? Чего не останавливает? Никак уже отрубился, сволочь! А шаги уже поднимаются по лестнице наверх. Я скорей выскочил наружу:

– Бурый! – а он стоя, лишь подперев плечом стену, безмятежно смотрит сны. Я подскочил навстречу проверяющим. – Стой! Кто идёт?!

Но было поздно. Ротный тут же набросился на меня с руганью. Самому Бурому он слова не сказал, посчитав, что в данном случае виноват один я, поскольку, являясь старшим, должен принять должные меры, чтобы был порядок на посту. Тогда я еле сдержался, чтоб не двинуть Бурому промеж его сонных глаз.

Бурый воспринимал меня без всякого страха, а вот Джемакулова, наоборот, боялся как чёрта.

В один из январских дней Джемакулов, будучи пом. начкараула и подвыпив с земляками, направился в караулку. Там, валяясь в постелях, дожидались своей смены караульные. Только Бурый не отдыхал – он неусыпно поддерживал порядок и тепло в помещении, чтобы другие могли беззаботно дрыхнуть, издавать храп и сопение. Издали завидев пьяного Джемакулова, Бурый, не теряя времени, нырнул под кровать и там затаился. Зайдя в караулку, пом. начкараула в поисках объекта своих устремлений окинул помещение неровным взором:

– Бурый, сука, ко мне!

Бурый затаил дыхание и не издавал звуков. Пробудившиеся караульные не выдали Бурого, зная, что его ничего хорошего не ждёт.

– Бурый, козёл, ну погоди! – глухо пригрозил пом. начкараула, дошагал до койки и, повалившись на неё, тут же отключился. Проснувшись только к завтраку, он первым делом послал за Бурым:

– Бурого мне!..

Бурый подошёл строевым и, как и полагается по уставу, доложил командиру о своём прибытии.

– Ты где, сука, шлялся? А-а?!

Вытянувшись по струнке, Бурый рассказал всё как было без утайки:

– Здесь был… Только вижу – Мага (так все звали Джемакулова Магомета) идёт, шатается. Подумал – да никак, выпимши! Страшно стало! Я скорей нырь под койку – а то ещё п..ды получу! Переждал, покаместь не угомонился – тогда только и вылез.

На лице у Джемакулова растянулась улыбка: ему очень понравилось такое объяснение – польстило, что его боятся. Бурый, видя, что добился к себе расположения, тоже заулыбался.

Теперь, кто бы из старослужащих ни заходил в караулку, Джемакулов с гордостью подзывал Бурого:

– Бурый! Вали сюда! Рассказывай, что было! – и все, уже в который раз, слушали эту историю и смеялись. Сам Бурый, нисколько не смущаясь, тоже смеялся, вполне довольствуясь тем, что на этот раз его пронесло и даже угодил Джемакулу.

Как-то по весне у Бурого неожиданно заболела нога. Сам он о причине болезни ничего вразумительного объяснить не мог, но говорили, что это "постарался" Джемакулов: он пнул его по ноге, когда отрабатывал на нём приёмы каратэ. Нога оказалась повреждена так сильно, что Бурый не мог ходить, лежал в постели и постанывал.

На первом же построении ротный, узнав что Бурый отсутствует по причине недомогания, распорядился, чтобы его осмотрел медицинский инструктор. Всех ротных медицинских инструкторов называли одинаково – "пинцетами".

Через некоторое время к нам в комнату по вызову пришёл "пинцет" Толик – дед из взвода управления. К медицине он близкого отношения не имел – был как и все обычным солдатом, разве только лучше других умел накладывать повязки. Год назад, когда он был черпаком и прилетал по вызову к нашим дедам, он внимательно и с озабоченным видом выслушивал их жалобы, всячески стараясь им помочь. Теперь он уже сам был дедом и зашёл не торопясь. Первым делом закурил сигарету, поговорил о жизни с дедами и только потом вспомнил о цели своего визита:

– Кто тут недомогает? Вон тот что ли?

– Он самый. Лежит, отсыпается.

Пинцет подошёл к постели и несколько раз долбанул Бурого сапогом в живот:

– Показывай, чего у тебя там?

Оценив травму, пинцет заехал сапогом в живот "шланга" ещё пару раз и отослал его в ПМП. В ПМП нога зажила быстро, и Бурого уже хотели было выписать обратно, но он взмолился, чтоб его ещё хоть на немного оставили там. И его придержали: сержантам-медикам были нужны здоровые больные, чтобы те мыли полы, убирали помещения, носили разные вещи. Таким образом Бурому удалось продержаться в ПМП больше месяца.

Другой из молодых нашего взвода – его звали Олег – был большим знатоком по части мировой истории. На гражданке он учился в каком-то институте на историческом факультете. Как и я в своё время развлекал дедов рассказами о звёздах и галактиках, так теперь и Олег ведал нам о войнах, дворцовых заговорах, исторических личностях, как разрастались и гибли некогда могучие империи. Казалось, он знал всё – что ни спроси – он сыплет фактами: имена королей, точные даты событий. Олег был настоящей ходячей энциклопедией – история для него была родной стихией.

Частенько я выручал его сигареткой, чтоб он не схлопотал от нашего призыва, когда его посылали за куревом. Олег меня уважал и один раз, когда мы с ним стояли на посту, откровенно сказал:

– Из дедов только ты один – человек, остальные – сволочи! Дикари! Особенно Гриб! Если вырвемся на боевые – пришью его сразу. А ещё Джемакула!

Почему Олег грозил смертью Грибушкину мне было не совсем понятно: вроде он молодых особенно не обижал. Но значит, было за что. Слушая Олега, я старался его успокоить:

– Да брось ты! Ну разве у вас служба? Одна лафа! Вас– то и не гоняют совсем. Вот у нас было…

Что и говорить, я и все остальные старослужащие так считали абсолютно искренне. Эта убеждённость как по эстафете передаётся от одного призыва к следующему. Каждый призыв был твёрдо убеждён, что вот их гоняли по-чёрному, и офицеры на это обращали ровно ноль внимания, и только теперь, когда они стали дедами, офицеры вдруг взялись бороться с неуставными отношениями и не дают теперь бедным старичкам развернуться – пальцем молодых не тронь!

Я не раз слышал точно такой же гундёж от своих дедов:

– Да разве вас гоняют? Э-э!.. Вот нас др. чили, так др. чили! Это да! Бывало прапор зайдёт вечером в расположение, а там на полу лежит молодой, весь в крови – так даже не видит, даже не спросит – просто перешагнёт через него как через бревно и поп..дил себе дальше – всё считалось нормой. И никто на судьбу не жаловался, никто к офицерам не бегал. А у вас: только увидят всего– то фингал под глазом – и уже давай разбираться: кто засветил, да за что. А молодёжь щас пошла гнилая, как никогда – чуть что – скорей бежит к ротному настучать на своих же товарищей.

Правда и в моё время среди дедов был один не похожий на остальных – его звали Иван – сержант из 1-го взвода. Хоть он и был на целых два призыва старше, но тем не менее часто выручал меня, тогдашнего черпака, сигаретой, зная, что меня ждёт от жлобов его призыва, если не достану им курево. Иван был высоким и крепким парнем со спокойным, уравновешенным характером. В отличие от других дедов к молодым всегда относился по– человечески: никогда не распускал руки и не заставлял работать на себя.

Олег как и Бурый тоже овладел удивительной способностью спать в стоячем положении. Рассказывали, как однажды он стоял на посту и, прислонившись к БМДшке, заснул, да так крепко, что не заметил, как к нему подошёл ротный, осторожно отстегнул магазин от автомата и ушёл. Через некоторое время ротный вернулся вместе с разводящим. Олег очнулся только когда они подошли совсем вплотную:

– Стой! Кто идёт!?

Ротный на него обрушился:

– Почему спишь?

– Никак нет! Не сплю!

– Почему близко подпустил?

– Так вижу, что свои!

– А почему магазина в автомате нет?

– Как нет? – Олег удивлённо посмотрел на автомат – действительно, магазин исчез – но спросонья не растерялся, быстро вынул из подсумка другой и пристегнул его к автомату:

– Вот, есть! Всё на месте!

Ротный, никак не ожидавший такого нахального выкрутаса, только посмеялся, вернул магазин и не стал его наказывать.

Однажды Олег стоял дневальным у входа в расположение роты, и один дед, проходя мимо, просто так ударил его по лицу и сломал нос. После этого Олег целый месяц провёл в медсанбате. Нос ему, конечно, выправили, но ответ за нанесённое увечье, никто, естественно, не понёс, как это обычно и водится в армии.