Текст книги "Око тайфуна"

Автор книги: Сергей Переслегин

И тогда, бросаемся в другую крайность – уже потерянные, растоптанные – придумываем новый смысл и сами объявляем себя винтиками организованного мира. Делая то, чего веками не могли добиться короли, султаны, эмиры. Никто не мог. Только мы сами». (В. Рыбаков. «Очаг на башне».)

«А ведь эта дрянь иногда пишет приличные стихи. Уму непостижимо – дрянь пишет приличные стихи! Несправедливо! Ну да, как же, гений и злодейство – вещи несовместные, слыхивали. Очень даже совместные, представьте! Представьте, и рукописи горят – очень даже весело, с хрусточкой!»

Это было только началом. Прошло еще десять лет, и в жизнь вступило новое поколение – «восьмидесятники».

 
«И я, с главою, ужасом стесненной,
„Чей это крик? – едва сказать посмел.—
Какой толпы, страданьем побежденной?“
И вождь в ответ: „То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел…
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина“.
И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни Бог, ни супостаты Божьей воли».
 

Действие двух повестей В. Рыбакова – «Очаг на башне» и «Дерни за веревочку» – отнесено чуть-чуть в будущее. В самое начало девяностых годов. В мир «восьмидесятников». В безвременье. В десятилетие духоты.

«Шестидесятники» пытались разбить стены формализма и бюрократии. Они жили, верили, творили. Иногда добивались своего. «Восьмидесятники» создали в стране атмосферу склепа. Они не фашисты, они никто. Они те, кто образует идеологический вакуум.

Послушайте монолог Сашеньки Роткина:

«Кто-то должен заполнять словесное пространство? Кто-то должен создавать шумовую завесу. Почему не я? Я умею писать. Я умен. Я молод. Имею я право не быть дураком и не прошибать лбом стенку? Имею право на неунижение?»

Так работает принцип индукции. Сперва общественные отношения порождают Сашенек. А те включаются в процесс и укрепляют то, что их сломало. Искалеченные, они калечат сами. И чем большим был природный талант, тем страшнее оказывается результат перерождения. Мы еще будем говорить о Валерии Вербицком, одном из главных героев «Очага на башне». «Когда человеку жизнь предлагает: откажись от совести, он может огорчиться, а может и обрадоваться». Сашка (Роткин) обрадовался. Вербицкий огорчился. Но что толку от его огорчения, если потом он совершает поступок, обрекающий его по Данте уже не на первый, на девятый круг ада. Вы помните, кого казнили в девятом круге?

«Проморгали бесповоротно момент, когда подростки в подворотнях перестали бренчать „Корнет Оболенский, налейте вина“ и стали бренчать „А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку“.» (В. Рыбаков. «Очаг на башне».) Великой заслугой Вячеслава Рыбакова является изображение поколения этих «переставших». Очень трудно описать атмосферу «тихого времени». Гораздо проще рассказать о будущей буре.

Безжалостно и точно ленинградский писатель сумел передать в своих произведениях ощущение нашего мира.

«Ах да, еще война… Там все просто – ложись костьми. Куда стрелять – знаешь, а коль не знаешь – скоро узнаешь… Но сейчас кто враг, кто друг, есть ли вообще теперь такие…» («Дерни за веревочку».)

«Слезы стояли у глаз. Жгли изнутри переносье, но наружу не выплескивались – наверное, за долгие годы там появился какой-то экран, мешающий им выползти на свет божий. И не только им – всему. Злобе. Любви. Доброте. Ненависти. Страданию. Восхищению. Презрению. Зазорно было выпускать их наружу, недостойно. Стыдно.

Ирония стала нормой. Будто за ней нет ничего. Унизительно слишком не любить – близко к сердцу, мол, все принимаешь, барышня кисейная… Неэтично проявлять свои отрицательные порывы, некультурно. Можно все, что угодно, говорить за глаза, – но в лицо ни в коем случае. Это уступка врагу. Унизительно слишком любить – потому что любовь и доброту принимают за слабость и глупость. Потому что рады использовать доброго дурака, ничего не давая взамен, дико даже помыслить об ответе, о благодарности. Потому что равнодушие сильнее и злобы, и любви. И остается смех. Чтобы сделать вид, что равнодушен. Смех, как универсальный способ общения.

Но равнодушны лишь мертвецы, и потому в душе горит такое… Все в себе. Все наоборот. И заглушаешь, живешь больше внутри, чем вовне – ведь себя не стыдно.

Для нас это было нормой – делать вид, будто не трогает тебя ничего. Так легче. Не даешь оружия врагам, и не могут они топтать душу твою. И маска прикипает к коже…» («Мотылек и свеча».)

В. Рыбаков изображает и последствия «эпохи безвременья».

Атмосфера сгустилась настолько, что то в одном месте, то в другом спонтанно возникают очаги фашистских отношений. Все чаще возникают и все реже исчезают.

«Постигает всегда бескровие все, что зиждется на крови». Но верно и обратное. «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные» [16]16
  А. и Б. Стругацкие. «Трудно быть богом».


[Закрыть].

«– Эт что?! – заорал он, остервенело вращая глазами и потрясая шестом. – Я спрашиваю, эт что? Или я не говорил, чтоб заменили эту деревяху на алюминий! Стыдно такое в генеральской приемной, стыдно! Или я, мать вашу, не говорил?! Почему все повторять миллион раз?!

И он, кавалерийски размахнувшись, изо всех сил хрястнул шестом по столу. Женечка отшатнулась, чуть вскрикнув. С ужасающим костяным звуком шест разломился, взорвался, кусок его, вертясь бумерангом, брызнул в сторону, задев Женечкину руку, и угодил в низ живота начальнику строевого отдела. Полковник Хворбин, не нарушая стойки смирно, которую принял, стоило маршалу зарычать, шумно втянул воздух сквозь стиснутые от боли зубы.

– Во так… тудыть вашу, – тяжко дыша и мотаясь взглядом с обломка на полу и обратно, прохрипел маршал. – Впредь напоминать не буду!!! Айда, товарищи офицеры, дело не ждет.

Товарищи офицеры созерцали, стараясь, чтобы пальцы не стискивались в кулаки». («Дерни за веревочку».)

В повести В. Рыбакова изображены разные формы фашизма. Они еще не сложились в единую систему – видны только очаги, только отдельные элементы. Но как их уже много!

Маршал Чернов – это, как говорится, клинический случай. Но вот еще одна цитата. Севка, школьный друг главного героя повести, – всего лишь лейтенант. Нет у него ни машины, ни денег, ни власти. Есть работа – трудная и опасная. Севка – военный моряк, охраняющий счастье и покой страны. Он оскорбился бы, назови его кто-нибудь фашистом.

«Значит, – говорит Дима, – каждый художник, каждый, кто себя таковым считает, имеет право творить свободно, согласно своему идеалу, независимо ни от чего. Чьи это такие речи, как по-твоему?

Севка нахмурился. Он чувствовал подвох, но распознать его не мог.

– Чьи… – пробормотал он. – Слова такие, в общем… эстетские. Как его… за кордон дерганул зимой…

– Холодно, – ответил Дима. (…) – Ленин.

– Не заливай, эстет! – вспылил Севка. – Не мог он такого!

– Сам не слышал, но читал.

– Нам такой работы не давали!

– Это не работа. Это из Цеткин, „Воспоминания о Ленине“.

Некоторое время шли молча.

– Убивать надо таких эрудитов, – решил Севка. – Или к нам, реакторы чинить в рабочем положении. Чтоб хоть какая-то польза была».

Страх, ненависть и злость – современная замена знаменитой триады «дружба, любовь и работа». Впрочем, Севка считает, что он предан своей работе, своему святому делу.

Это ведь многим кажется естественным: видеть фашизм в других странах (предпочтительней, в чужих странах) и не замечать его в себе.

 
«А если что не так не наше дело.
Как говорится: „Родина велела“.
Как славно быть ни в чем не виноватым,
Совсем простым солдатом».
 

(Б. Окуджава)

Хулиганы-штурмовики, маршалы и лейтенанты, антисемиты, уже ставшие антиинтеллигентами, писатели, ненавидящие всех и вся, мещанки, когда-то бывшие солдатками… Самая обычная семья. И везде фашизм в отношениях. И везде он калечит и убивает.

Калечит душу и убивает мысль.

«Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвешь – станет послушней и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души». (Е. Шварц. «Дракон».)

От классического фашизма тридцатых-сороковых годов современный фашизм отличается большей замаскированностью и, пожалуй, большей рассеянностью в обществе. Он везде, и потому кажется, что он нигде. По-видимому, Вячеслав Рыбаков стал первым писателем, рассказавшим в своих произведениях о фашизме «новой волны».

Но «зло не царит над миром безраздельно» [17]17
  Д. Р. Р. Толкиен. «Хранители».


[Закрыть]. Книги В. Рыбакова были бы не нужны, изображай он только плохое. В конце концов, любая чисто негативная критика усугубляет идеологический кризис, тем самым объективно способствуя процессу фашизации.

Наши следующие главы – об основном содержании книг ленинградского писателя.

О том, что фашизации противостоит.

– Ах, разве знают в вашем несчастном народе, как можно любить друг друга? Страх, усталость, недоверие сгорят в тебе, исчезнут навеки, вот как я буду любить тебя. А ты, засыпая, будешь улыбаться и, просыпаясь, будешь улыбаться и звать меня – вот как ты меня будешь любить. И себя полюбишь тоже. Ты будешь ходить спокойная и гордая. Ты поймешь, что уж раз я тебя такую целую, значит, ты хороша. И деревья в лесу будут ласково разговаривать с нами, и птицы, и звери, потому что настоящие влюбленные все понимают и заодно со всем миром. И все будут рады нам, потому что настоящие влюбленные приносят счастье.

ДРАКОН: Что он ей там напевает?

ГЕНРИХ: Проповедует. Ученье – свет, а неученье – тьма. Мойте руки перед едой. И тому подобное.

Е. Шварц

Непривычно видеть в любви реальную силу, способную противостоять фашизации. Только ничего другого в распоряжении человечества нет.

Индукция фашистских отношений тем и страшна, что любую организованную силу включает в свою систему. Ребята, объединяющиеся в «группы действия» для борьбы с панками, неизбежно превращаются в панков под другими названиями. Так же неизбежно приводят к усилению власти и влияния руководящего аппарата любые административные меры, направленные на сокращение этого аппарата. Так же… впрочем, мы достаточно поговорили о перерождении.

Любовь и дружба – единственные человеческие отношения, не всегда подпадающие под условия теоремы. Дело здесь в глубине и устойчивости связей, существующих между близкими людьми. Связи эти могут оказаться даже прочнее, чем возникающие при индукции; так друзья или влюбленные образуют систему относительно более устойчивую, чем фашистское общество. Недаром высокопоставленный тормансианин говорит: «Нам нужен прибор для распознавания и последующего вылущивания возвратных ассоциаций, неизбежно повторяющихся у всех без исключения людей. У многих они настолько сильны, что создают устойчивое сопротивление внедрению мудрости и воспитанию любви к Великому». Недаром любой фашистский режим пытается внушить своим гражданам, что их главный долг – пожертвовать во имя государства всем. В особенности – любовью.

Но если индукция не может пойти в одну сторону, она неизбежно пойдет в другую. Или фашизация, или индукция коммунистических отношений любви и дружбы. И желания учиться и трудиться. Опять – классическая триада «шестидесятников».

Конечно, поверить в силу фашизма легче, чем в силу любви. Вообще в дурное верится легче, «потому что повседневный опыт количественно набирает больше плохого… зло убедительнее, зримее, больше действует на воображение. Фильмы, книги и стихи Торманса несравненно больше говорят о жестокостях, убийствах, насилиях, чем о добре и красоте, которые к тому же труднее описывать из-за бедности слов, касающихся любви и прекрасного».

Теме любви посвящены сотни книг. Но вспоминаются немногие, и те преимущественно написаны в прошлые века. Отсутствие хороших современных книг о любви объяснить нетрудно. Можно ограничиться лежащими на поверхности рассуждениями. Во-первых, за прошедшие тысячелетия тема практически исчерпалась, поэтому и перестала привлекать внимание крупных писателей. Во-вторых, виновата общая дегуманизация и деромантизация общества. Какая в наше время любовь? «А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку».

Но попробуем взглянуть с другой стороны. Большинство моральных запретов, действующих в обществе, так или иначе связаны с сексуальными отношениями. Религия была призвана найти, объяснить и защитить своим авторитетом эти запреты, а также – обосновать возможность изредка обходить их. Последнее важно: не будь сексуальные ограничения тверды и незыблемы, общество развалилось бы, но будь они абсолютно незыблемы, общество развалилось бы еще быстрее. Поэтому амбивалентность, двойственность этических норм изначально присуща любому человеческому мировоззрению.

Итак, любовь всегда была связана в общественном сознании с религией. Наиболее естественно сочетались они в античном мире. Эрос почитался в древней Греции, как «могучая сила, все оживляющая», как первоначальная сущность, более древняя, чем мир и бессмертные боги. Служение Эросу воспринималось как праздник. Любящие выполняли не только свои желания, но и священный долг служения Афродите.

Христианство, объявив эротику греховной, разорвало античный симбиоз любви и веры. Подчеркнем: ортодоксальная церковь считает грехом любыесексуальные отношения. Амбивалентность проявляется лишь в утверждении, что избегающий любого греха неизбежно впадает в грех гордыни. Но для того, чтобы воспринять подобное разрешение, требовалась определенная доля свободомыслия, не характерного для средневековья. Вероятно, недиалектичность, прямолинейность, закостенелость церковной морали были одной из главных причин массового распространения психических заболеваний, многие из которых были явно связаны с сексуальными комплексами. (Классический пример – процессы ведьм. Инквизиторы Шпренгер и Инститорис в «Молоте ведьм» утверждают: «Речь идет о ереси ведьм,а не колдунов: последнее не имеет особого значения».)

Новое время и, особенно, XX век подорвали корни христианской религии, оставил в силе христианскую мораль.Этические нормы, восходящие к Христу, если не к Моисею, попали в конституции почти всех европейских стран, превратившись тем самым в юридические законы. Даже «моральный кодекс строителя коммунизма», даже отношения между людьми будущего в большинстве советских фантастических романов – христианские по сути своей. (Исключение составляют книги И. Ефремова.)

Обратите внимание: классическое христианство по крайней мере как-то пыталось объяснить свои несуразные запреты. Сейчас те же запреты остались в силе, причем никто не пытается их объяснить. Сложилась совершенно неестественная ситуация, чреватая гораздо более болезненными общественными явлениями, чем в средневековые времена: религия перестала играть роль регулятора сексуальных отношений, в то время как все ограничения, ею созданные, действуют.

В этой обстановке возникло два противоположных общественных течения, проявляющихся в искусстве, науке, в повседневной жизни.

Первое сохранило и упрочило запрет на сексуальность, объявив общепринятые нормы поведения вечными и незыблемыми, а любое отклонение от них – извращением. Это течение характерно, например, для нашей страны.

Другое, альтернативное направление – полный и демонстративный отказ от всяких сексуальных запретов, отрицание даже теоретической возможности существования каких-либо моральных критериев в этой области – возобладало в странах северной Европы. «В Швеции с основами сексуальных отношений знакомят уже в средней школе: изображение полового акта в различных вариациях можно увидеть и в витрине стокгольмского магазина, и в кабинете делового человека, и в кино» [18]18
  А. Гулыга. «Пути мифотворчества и пути искусства». – «Новый мир», № 5, с.227.


[Закрыть].

А. Гулыга называет это «деградацией и извращением секса». Каких-либо доказательств он не приводит. С этой точкой зрения можно согласиться, а можно и спорить. Однако оставим скандинавам их проблемы. У нас вполне хватает своих.

Понятно, что какое бы течение не закрепилось в официальной культуре, в обществе продолжают существовать оба. Принятый в нашей стране строгий запрет на всякое изображение эротики, на распространение любой информации, касающейся взаимоотношений полов, все равно, научной ли, художественной ли, привел лишь к вытеснению этой информации в общественное подсознание. Так, наряду с официальной культурой возникает – и со временем приобретает определяющее значение – «культура подворотни». Поведение подавляющего большинства людей опирается на более всеобъемлющую «культуру подворотни». (Хотя бы потому, что большинство вопросов, связанных с сексуальной тематикой, официальные средства массовой информации просто игнорируют, а свято место, как известно, пусто не бывает.) Соответственно, появляется и нарастает разрыв между реальными общественными отношениями и изображением их в официальной культуре.

Один из героев «Очага на башне» детский писатель Ляпишев говорит Вербицкому: «Долдоны эти, думаешь, читают меня? Зря думаешь. Даже слыхом не слыхивали. Они либо вообще не читают, хватает им плейера в ухо да видика в глаз. Либо вылизывают Кафку, Борхеса, Гессе… а ведь чтобы их читать, нужно быть мудрым! Они организуют опыт, а если опыта нет, получается лишь презрение к тем, кто во что-то верит. Мне приятель говорил, учитель: шмакозявки с седьмого класса сосать приучаются. Понимаешь? Ее спрашивают: зачем? Скучно, говорит, очень: уроки, собрания… Ей говорят, ну любили бы друг-дружку по-человечески, уж на крайний-то случай. Он что, настаивал? Нет, я предложила сама. Вы что, не понимаете? До брака надо хранить чистоту, это же капитал. А одна добавила: так надежнее, не будет последствий. Четырнадцать лет, Валериан! А я пишу, как гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее чистая, нежная кожа, и он наломал ей сирени, и она покраснела, а он, преодолевая застенчивость, взял ее за руку, и она не отняла руки и спросила: тебе нравится твоя работа? А он ответил: да, я горжусь своей работой, только мастер у нас немно-ожечко консерватор. И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. При чем тут кожа?!! Пусть ему нравятся ее глаза».

Справка: по данным медицинского обследования до 80 % ленинградских школьниц-старшеклассниц живут половой жизнью.

Итак, официальная культура изображает, по ее мнению, романтическую, возвышенную, неземную, а на деле – ханжескую любовь. «Культура подворотни» термин «любовь» вовсе не применяет. Сексуальные отношения, и ничего более.

«– Знал одну такую. Приехала к нашему, а его чего-то не было. Ну, покатил с ней таун осматривать, впервые в Питере… Знаешь, такая цыпа, ходит по ниточке, и ничего ей не смей… А ведь знаю, что сучка, видно же… Вечером зашли поужинать, я ее упоил чуть, так она как полезет!

…Жизнь пошла, мать-перемать… То сопромат грызешь, то двигатели, то закон божий… Многие, конечно, херят это дело, так ведь олухи нигде не нужны, потом локти искусаешь… Свободная минутка выдастся – что делать? С чтива рвать тянет, книжки все, дай волю, пожег бы, надоело читать… Телик врубишь – или воспитание какое, или дурак с микрофоном прыгает, дурацкими шутками дураков веселит – молодежная программа… Идешь, встретишь такую вот, выпили… сунул, вынул и пошел… опять за работу, очухался, человеком стал, а не буквоедом каким… У девок – то же…»

Та любовь, которая изображается в официальной культуре, давно уже не существует. Таким образом, официальная культура создает и распространяет миф.В наше время это понимают почти все. Зато почти никто не желает понять, что «культура подворотни» тоже описывает несуществующие взаимоотношения и, следовательно тоже распространяет миф.Только другой. Причем оба мифа сходятся в одном: настоящую земную любовьони отрицают.

Вполне естественный результат: разбив античный синтез духовного и телесного в любви, человечество разложило прекрасное на две уродливые составляющие. И не имеет значения, что превалирует в официальной культуре – ханжество или цинизм, – если и то и другое отрицает любовь.

Все мы привыкли к термину «сексуальная революция». А если попытаться понять его по-другому? Не как уродливое существующее, а как светлое желаемое? Что это будет?

Любовь без цинизма и ханжества.

Открытая, чистая и честная.

И спокойная, без постоянного страха.

Полная и открытая информация даст сексуальную грамотность. Знание психоанализа приведет к пониманию комплексов и умению справляться с ними.

Тогда будут возможны и школьные «дни посвящения». Они существуют и сейчас – в извращенной форме, в той же подворотне, а станут праздником любви и красоты. Может быть, тогда и не понадобится пятнадцатилетним использовать противозачаточные средства гормонального воздействия. Может быть, тогда и произойдет четкое разграничение эротики – сексуальной любви и любви ради рождения ребенка. Наступит понимание того, что обе формы существуют и обе они необходимы человеку и человечеству.

Творчество В. Рыбакова – одна из попыток создать новый синтез, показать настоящую любовь, единственную силу, противостоящую фашизации.

В сущности, и «Дерни за веревочку», и «Очаг на башне» – книги о любви. Рыбаков признает существование циничной «культуры подворотни». Немало страниц его книг отданы изображению этой культуры, пересказу ее мифов, под влиянием которых в большей или меньшей степени находятся все его герои за исключением, быть может, Андрея Симагина. Любой другой вариант был бы ложью.

«Она всего боялась, ожидая лишь зла. Лишь себя видела доброй, наивной и чистой. Не верила ни словам, ни поступкам. Можно было биться головой о стену – смотрела насмешливо». Это про Асю, главную героиню «Очага на башне». А вот Шут и Лидка из «Дерни за веревочку»:

«– Ты к ней как к замечательному чуду природы, она к тебе как к лопуху и мямле. Ты к ней: лебедь моя белая, красавица ласковая… она к тебе: когда ж ты меня опрокинешь, лохарь, скучно ж! Никто, кроме мазохистов, никого не любят. Лидка вот никого кроме себя не любит. Потому и со мной. Я ее тщетными разговорами о сопереживании не утомляю, за жисть беседовать не лезу и ей не даю – ей и хорошо… Каждый сам по себе, на досуге совокупляемся…»

Во власти другого мифа Дима, главный герой повести:

«Сегодня я Ее увижу… и будет две недели, прекрасных, осиянных ее присутствием две недели, ослепительные и мгновенные, как вспышки молний… две недели с человеком, чье каждое слово пьешь, словно нектар, захлебываясь от восхищения и благодарности, пьянея лучшим из богов и людьми придуманных способов, когда абсолютно уверен – Ей тоже хорошо, она не посматривает украдкой на часы, не посмеивается про себя…»

Не посмеивается. А вот ее мысли: «Слизень… а Она еще звала его к себе, пыталась растормошить, позволяла притрагиваться к себе этому кастрату». Мы ничего не узнаем из повести о Ней. Человек без души, предавший Диму? Может быть, да.

А если нет? Если Она просто из тех, сломанных «мифом подворотни»?

Идея нового синтеза, отрицающего обе псевдокультуры, впервые появляется в повести «Дерни за веревочку». В «Очаге на башне» она звучит в полную силу.

Я не буду цитировать. Невозможно переписать в критическую статью десятки страниц. А отрывки… они неизбежно покажутся либо слащавыми, либо неуместно развязными. О любви невозможно рассказать в одном маленьком эпизоде. Чтобы почувствовать рыбаковский синтез, нужно полностью прочесть «Очаг на башне».

И в романе, и в повести любовь гибнет.

Смерть Инги заставляет вспомнить крапивинский образ молний. Случайность, глупая случайность. Ингу сбивает машина. Машину бабка Юрика вызывает к своей дочери, которую сама же довела до сердечного приступа. Сам Юрик после встречи с фашиствующими молодчиками не мог добраться домой. А на краю города он оказался, потому что Лариса выгнала его. Случайности. Которые группируются в закономерности.

Инферно.

Опять альтернатива: либо одна индукция, либо другая. Если любовь не сможет изменить общественные отношения, общественные отношения уничтожат любовь.

Любовь Аси и Симагина в романе «Очаг на башне» умирает медленно и мучительно. Но тоже неестественно. Валерий Вербицкий, воспользовавшись результатами работы Симагина, меняет сознание Аси, заставляя ее разлюбить.

Рыбаков показывает последний всплеск умирающей любви. Читать это трудно, цитировать невозможно.

Потом быстро углубляется «воронка» – необратимая ситуация, где каждый шаг ведет в пропасть. «Ну вот и все. Вот и пропал для меня Симагин», – говорит Ася. Начинается переоценка ценностей, такая, которая сама по себе – уже предательство. Его и себя. Приходит одиночество. И как будто освобождение.

Ася кажется себе умнее, лучше, естественнее. Прежние отношения даже не вспоминаются как счастье. Ведь их «не может быть». Значит, была не любовь – глупость. Опять миф! Люди двадцатого века все время путают разум с рационализмом.

Ася идет до конца. Она прерывает беременность. Отдается Вербицкому. Даже брошенная всеми, она отказывается вернуться, хотя бы выслушать Симагина. Дает ему пощечину за предложение помочь, используя тот самый метод, который – без спросу – применил Вербицкий.

Симагин говорит: «Человек ломается, чуть надави. Не сломанный человек – это ребенок, он еще не боится каждую ситуацию решать творчески, вкладывая всю душу, как совершенно неизвестную и жизненно важную, а у взрослых – внеэмоциональный инструментарий, технический набор стереотипов». О ком это он? О себе? Об Асе? Наверное, обо всех.

Рыбаков не желает навевать иллюзии. Настоящая любовь не только редка. Она хоть и всесильна, но абсолютно беззащитна. И раз нет ничего вечного в этом мире, она обречена на смерть.

Тогда, значит, лучше не любить?

Проще.

«– Одно дело, – полуобернувшись сказала Ася, – зная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое дело – сложить руки. Раз все уйдет – пусть уйдет безболезненно и дешево! А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Это, собственно, одно и то же. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. А когда начнется угасание, с полным правом закричите: Эгоисты, плохо старались! Не сумели! Это удел очень слабых людей, Валерий».

Для Рыбакова любовь – это всегда созидание. Другого. «Но ведь не только он ее создал. И она создала его. И когда он распоряжается собой – тем самым и ею. Всем, что в нем от нее. Без ее ведома нечестно этим распоряжаться».

Любовь – это и созидание других. Например, других общественных отношений. «Женщина всегда больше вкладывает в мужчину. А мужчина – в мир». Любовь и Вселенная. «Древнее земли и неба, древнее бессмертных богов».

Дымок и Симагин любят даже тогда, когда все уже кончено. Я в третий раз в этой главе повторяю свою мысль: индукция идет обязательно. В одном направлении или в другом. Дымок спасает любовь Лиды и Шута. Это, оказывается, тоже была настоящая любовь – под маской мифа. Случается и так. Повесть «Дерни за веревочку» заканчивается словами: «Колька и Лидка Шутихины назвали сына Димой». В эпилоге Дмитрий Николаевич Шутихин спасает человечество от эпидемии каллистянского энцефалита. Прием довольно дешевый, характерный для молодого Рыбакова. Авторскую мысль, однако, он выражает. Мир спасла любовь.

В романе «Очаг на башне» автор обходится без подобной примитивной символики. Ниточка, протянутая от нашего времени к коммунистической реальности «Мотылька», там едва заметна. Но она есть.