Текст книги "Новая история Второй мировой"

Автор книги: Сергей Переслегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ТЕХНОЛОГИИ ВОЙНЫ

Сюжет первый: об истории и ее уроках

В последние годы я перестал понимать, в чем польза изучения истории. Раньше, когда господствовали марксистские представления об историческом процессе, знание событий прошлого помогало выстраивать схемы развития – часть из которых могла оказаться достаточно полезной. Сейчас подобная схематизация истории признается если не вредной, то по крайней мере ненаучной. Считается, что задачей истории является обнаружение фактов, а не поиск связей между ними. Такие связи рассматриваются как произвольные или случайные, а то и вообще существующие лишь в умах исследователей.

Начнем с того, что никаких «исторических фактов» в природе не существует. Любой факт подразумевает наличие наблюдателя – во–первых, и воспроизводимость – во–вторых. Исторические события невоспроизводимы в принципе, а историк, как правило, не является их современником и не может рассматриваться в качестве «квантового наблюдателя». Следовательно, так называемые «исторические факты» на деле являются «контекстными интерпретациями». Это отнюдь не делает историю наукой второго сорта. Именно контекстными интерпретациями, а вовсе не фактами, оперируют, например, астрофизика, палеонтология, а отчасти даже физика элементарных частиц. Да и насквозь математизированная демография не чужда работе с интерпретациями.

Но всякое интерпретирование есть построение модели, схематизация. А это противоречит современной постмарксистской трактовке исторической науки и, как в подобных случаях говорят физики, «заметается под ковер». Поэтому современная история схематизирует нерефлексивно, заставляя пользователя тупо запоминать интерпретации и верить, что он запоминает факты.

Во–вторых, заученная информация о событиях прошлого на практике совершенно бесполезна. Это, в общем, понимают все, поэтому такое знание рассматривается как часть «общечеловеческой культуры». Сразу же хочется спросить, какой именно культуры – их же много? И почему взрослый образованный и культурный человек может путаться в таблице Менделеева, не знать законов Ньютона, ошибаться в элементарных тригонометрических образованиях, не уметь дифференцировать и даже испытывать трудности в решении квадратных уравнений, но при этом обязан знать, кто, кого и когда разгромил при Грюнвальде и понимать, чем различались между собой Третья и Четвертая Государственные Думы?

В принципе, на последний вопрос можно ответить, взяв за основу историю рода и ту естественную связь, который каждый человек имеет со своими предками и которая во многом, предопределяет его жизнь. Но как раз локальные истории в круг обязательного чтения культурного человека не входят.

Давайте договоримся о том, что изучение прошлого имеет смысл лишь в трех случаях:

• Когда оно интересно изучающему. Здесь, конечно, говорить о какой–либо «пользе» бессмысленно: кто–то получает удовольствие от работы, кто–то от спорта, кто–то от компьютерных игр, а кто–то от чтения первоисточников – историческая литература ничем не хуже шахматной или художественной, но ведь и не лучше.

• Когда оно прагматически полезно, то есть может быть использовано в повседневной жизни;

• Когда оно представляет собой неотъемлемую часть онтологии – совокупности представления человека о сущем.

Здесь надлежит заметить, что требуется длительное изучение и обязательное моделирование истории, чтобы извлечь из нее действительные, а не мнимые уроки. Слишком часто исторические выводы оказываются случайными по своему содержанию. Слишком любят историки доказывать неизбежность произошедшего. Между тем даже при исследовании такой простой (даже счетной) системы, как шахматная партия, необходимо анализировать не только случившиеся ходы, но и варианты, иногда – целые деревья вариантов. И очень часто оказывается, что восхитившие зрителей комбинации удались только из–за слабой техники защиты. Или наоборот: успешная защита оказалась возможной только вследствие ошибок, допущенных при ведении атаки.

Истина возникает только как результат анализа вариантов.

Я склонен считать, что та история, которая «не терпит сослагательного наклонения», не содержит и не может содержать в себе ничего полезного для сегодняшнего дня.

В первую очередь это относится к военной истории.

Среди многочисленных разделов военной науки выделяются два. Это прежде всего история партий, анализирующая в конечном итоге жизнь людей – ярких, интересных, занимающих четкую позицию в отношении характерных для их эпохи исторических процессов. Затем это военная история, анализирующая наиболее острые конфликты между «центрами силы» и самые последовательные и бескомпромиссные способы разрешения этих конфликтов. В известной пословице: «Война – такая же жизнь, только протекающая много быстрее», – заключено много правды. События многих десятилетий – со всеми социальными, политическими и экономическими проблемами, противоречиями, трендами, личностными позициями – война сжимает до нескольких лет, если не месяцев. «Война любит победу и не любит продолжительности».

Правомочно рассматривать войну как «сублимированную историю», из которой удалена «вода». Война предельно обостряет все противоречия, чтобы разрешить их самым жестким из всех возможных способов, игнорируя социальные условности: «Война – это путь обмана, дело, противное добродетели. Полководец – агент смерти».

Прагматическая полезность изучения войны определяется четырьмя основными факторами:

Во–первых, уже упомянутым «ТРИЗовским» характером войны, ее способностью обострять и быстро разрешать исторические противоречия, концентрируя исторические события в связанные обозримые последовательности.

Во–вторых, война, понимаемая как конфликт, при котором физическое выживание противника не рассматривается в качестве необходимо граничного условия, представляет собой критический социосистемный процесс – правда, не базовый, а иллюзорный. Это означает, что каждому человеку приходится в течение своей жизни соприкасаться с пространством войны, иногда – в качестве ее актора. «Хочешь мира – готовься к войне. Хочешь войны – готовься к войне. Короче, хочешь – не хочешь…» Поэтому личные войны, которые мы ведем с другими людьми, с бюрократическими системами, с жизненными обстоятельствами, структурно не отличаются от больших межгосударственных войн и в первом приближении подчиняются тем же законам. А эти законы давно, уже в V столетии до нашей эры, проанализированы вдоль и поперек.

В-третьих, война всегда представляет собой управленческую задачу с заведомой нехваткой ресурсов. «Когда наши войска дерутся с германскими танковыми частями, противотанковых средств хватать не может». Знание апробированных техник решения таких, формально некорректных, задач может очень помочь в критические моменты жизни.

В-четвертых, война сюжетна – что, кстати, вытекает из ее быстроты, насыщенности противоречиями, ее карнавального характера. Тем самым она поддерживает существование самых разных информационных объектов, в том числе высокоорганизованных. Из этого следует, конечно, что война содержит магическую составляющую – то есть непосредственное также четыре иллюзорных процесса. Для человеческой социосистемы в индустриальной фазе ее развития это – война, трансцендентальное познание, контроль, упаковка и торговля. Каждый базовый процесс связан с соответствующим иллюзорным (управление с войной, познание с трансцендентальным познанием и т. д.), причем связь эта осуществляется через социальные институты. Управление и войну связывает государство. С точки зрения социосистемы война носит прежде всего карнавальный характер: она переворачивает все с ног на голову, делая приемлемыми и даже предписываемыми нормы поведения, которые при нормальном, мирном, состоянии общества абсолютно неприемлемы. Такой кратковременный карнавал снимает накопившиеся противоречия между личной агрессивностью и социальной безопасностью, поддерживая социосистему в устойчивом состоянии. Понятно, что периоды войны должны быть много меньше периодов мира. влияние информации на материальный мир. Понимание такого влияния, не говоря уже о практическом владении соответствующими технологиями, весьма полезно.

Надо сказать, что военная история предельно конкретна и больше, чем какой–либо другой раздел истории, опирается на формальные знания. Вторая Мировая война, например, задокументирована вдоль и поперек, и эти документы в общем и целом надо знать. Кроме того, необходимо очень хорошо знать географию, в том числе – экономическую. Желательно также иметь представление об общей истории – о теориях цивилизаций, о моделях исторического развития, об историческом контексте, в который вписана данная война. При этом нужно соблюдать баланс между дедуктивным и индуктивным методом. Нельзя идти только от общего к частному в заранее избранном направлении, игнорируя «неудобные» документы. Но точно также недопустимо двигаться только от частного к общему, абсолютизируя документ и игнорируя контекст. Нахождение такого баланса представляет собой главную проблему, возникающую при изучении военной истории.

Некритическое отношение военных историков (официальных и «анти–официальных») к документам и первоисточникам приводит к появлению мифов, кочующих из книги в книгу.

Слава богу, сейчас почти прекратили писать об эпидемии чумы в Афинах во время Пелопонесской войны, но еще в 1990‑е годы редкая публикация, касающаяся античной военной истории, обходилась без упоминания этого исторического события. Откуда взялась эта «чума», в общем, понятно. В аутентичном тексте было просто «мор» – слово, которое обозначает любое инфекционное заболевание, поветрие. В Средние Века этот термин использовался для обозначения «черной смерти» (кстати, не только чумы, но и оспы), а уже в Новое Время его прикрепили к конкретной болезни. Но этот исторически сложившийся контекст зачастую неведом военному историку, он же – узкий специалист! И откуда ему знать, что реальная эпидемия чумы за несколько месяцев выкосила бы под корень население Афин, равно как и спартанскую осадную армию, и на этом бы не остановилась?

Или давно осмеянные данные о численности конного корпуса Батыя на территории Руси – до миллиона человек. То есть предполагается, что миллионная конная лавина может совершать зимние походы в условиях лесостепи? Интересно, авторы этой легенды предполагали, что лошади найдут себе пропитание – или они думали, что в Орде научились организовывать снабжение крупных подвижных войсковых группировок?

Более близкий пример: Наполеон в своих реляциях об Аустерлицкой битве писал о «тысячах русских, утонувших в Праценских озерах». У императора было живое, романтическое воображение, да и пропаганду он рассматривал в качестве отдельного рода войск. Его совершенно не интересовало, как могут люди тысячами тонуть в водоеме глубиной около метра.

До сих пор военные историки, анализируя Восточно – Прусскую операцию Первой Мировой войны, пеняют Ренненкампфу, командующему 1‑й русской армии, за неоказание своевременной помощи Самсонову. Дело доходит до обвинений в предательстве. Между тем попробуйте как–нибудь на досуге проиграть сражение в Восточной Пруссии на картах. Вы сразу же обнаружите, что, пока немцы владеют Летценскими укреплениями и в целом районом Мазурских озер, организовать взаимодействие 1‑й и 2‑й армии не удается даже в игре за столом – а немцы выигрывают необходимое количество темпов, используя внутренние операционные линии и развертываясь против внутреннего фланга любой из русских армий на выбор. А потом можно поискать подтверждение и в документах. Узнать, например, что фон Шлиффен рассматривал такой маневр как «контрольное решение» для Восточной Пруссии.

Конечно, хуже всего дело обстоит со Второй Мировой войной. Совсем плохо – с цифровыми данными. Очень упрощенно можно сказать, что каждая сторона оценивала численность своих войск по реальному положению дел, а численность противника – по штатному составу; что во всех донесениях всех сторон существовала тенденция выдавать предполагаемые общие потери противника за потери убитыми или даже пленными; что уничтоженная техника противника определилась «методом научного тыка», но документировалась при этом скрупулезно. Иногда дело доходило до анекдотов – когда, например, самоходок «Фердинанд» по документам одними только советскими войсками было уничтожено на порядок больше, чем их произвела вся промышленность Германии.[121]121
  Кстати, история с «Фердинандом» весьма показательна как пример создания «документального мифа» на вполне объективной основе. Дело в том, что, рассматривая танки противника из окопа, тем более – на расстоянии в километр или два, крайне тяжело не только определить марку танка, но и понять, легкий он или тяжелый. В лучшем случае можно отличить его от самоходки. Но в начале войны немцы имели практически лишь одну массовую САУ – штурмовое орудие StuG. III, обозначавшееся у нас как «артштурм». Эта машина имела очень специфический приземистый силуэт с передним расположением рубки. Поэтому появление у противника САУ с ярко выраженным задним расположением рубки было отмечено сразу же – а поскольку наиболее известной машиной этого типа стал «Фердинанд» (перед Курской битвой войска получили подробнейшую справочную информацию о «Тиграх», «Пантерах» и «Фердинандах», включая методички с рисунками, указанием уязвимых мест и способов борьбы), то все САУ с подобным силуэтом начали называть «фердинандами». Получили бы войска методички со схемами «Насхорнов» – стали бы называть «насхорнами». Более того, специализированные документы четко разделяют «Фердинанды» 88‑мм, 75‑мм и даже 150‑мм. А вот пехоте было уже все равно, как называть – «артштурм» так «артштурм», «фердинанд» так «фердинанд». Ну, временами встречался еще «медведь» – САУ «Брумбер», не похожая совсем уже ни на что. «Табличные» данные, кстати, тогда мало кого волновали – солдаты в принципе знали, что и чем можно подбить. А вот после войны, когда эти данные стали известны широко, мемуаристы с радостью ухватились за еще одну возможность похвастаться своими победами. Их поддержали историки, обнаружившие в документах многочисленные упоминания о подбитых «фердинандах». Прошло время, миф окончательно сформировался. Потом наступили другие времена, когда стала известна реальная общая численность выпущенных «Фердинандов» – и начал формироваться уже антимиф…


[Закрыть]

Все это довольно очевидно, но возникающая проблема носит далеко не казуистический и даже не теоретический характер. Она социально значима.

Общие потери Советского Союза во Второй Мировой войне до сих пор обсуждаются не только в исторической, но и в публицистической литературе. Хорошо хоть не в Государственной Думе, где уже всерьез завели речь о необходимости уголовного наказания за определенные оценки некоторых исторических событий.

Я имею в виду нашумевшее предложение С. Шойгу сажать в тюрьму за «отрицание победы Советского Союза в Великой Отечественной войне». Удивительная мысль! Если понимать сказанное буквально, и речь идет именно о Великой Отечественной войне, в которой Советский Союз воевал с Германией, то отрицать победу СССР над Германией невозможно, и никто, находясь в здравом уме, делать этого не будет. Сумасшедшие же, пусть даже многочисленные – дело психиатров, а не правоохранительных органов.

Если же толковать исходную мысль расширительно, то есть говорить не о Великой Отечественной, а о Второй Мировой войне, в которой воевала антигитлеровская коалиция против блока фашистских держав, то с уверенностью можно сказать только то, что Советский Союз воевал на стороне победившей коалиции. Но означает ли это, что он победил в войне? Вопрос очень сложный, ответ на него зависит от того, что понимать под победой. Понятно, что фашистский блок войну проиграл: страны этого блока были полностью или частично оккупированы, вооруженные силы – разгромлены, промышленность – уничтожена. А вот ситуация с коалицией победителей далеко не так ясна.

Соединенные Штаты получили от войны все, чего они хотели: решение экономических проблем, политическое и военное преобладание в мире, флот, отвечающий «мультидержавному стандарту». Они выполнили все национальные задачи, которые стояли перед страной в этой войне, заплатив не слишком большую цену. Они – несомненные победители.

Великобритания утратила престиж, выйдя из войны, по существу, младшим партнером США. Страна потеряла также господство на море – и по сути утратила империю, хотя юридически это будет оформлено несколько позже. Наконец, в активе Великобритании не оказалось даже сколько–нибудь яркой военной победы. Эль—Аламейн? На Восточном фронте такие сражения армейского масштаба происходили в 1942–1943 годах едва ли не ежемесячно. Великобритания войну однозначно и несомненно проиграла.

Что же касается Советского Союза, то в ходе войны он одержал ряд крупных, знаковых побед и смог реализовать часть своих национальных планов, но очень дорогой ценой. В зависимости от модели исторического развития это можно считать победой, но можно оценить и как поражение. Невозможно дать окончательную оценку.

«Входить в победоносную коалицию» и «выиграть войну» – отнюдь не синонимы.

Во всяком случае, не хотелось бы, чтобы научное, художественное или иное исследование вопроса о победителях и проигравших в мировой коалиционной войне переносилось в зал суда.

Но, может быть, подразумевалось нечто третье – не Отечественная война и не Вторая Мировая, а, например, разгром фашизма? Тогда все совсем плохо, поскольку понятие «фашизм» однозначно определить не удастся, а формальное определение затрагивает, по существу, только Италию Муссолини. Германия, например, фашистским государством не была – она была тоталитарной национал–социалистической державой. Тем более сложно отнести к фашистским государствам полуфеодальную Японию. С другой стороны, определенные элементы социальной диктатуры можно найти и у стран–победительниц, причем не только у сталинского Союза, но у Великобритании Черчилля, и у рузвельтовских (а тем более трумэновских) США. Опять–таки истина не определена – в данном вопросе она, как правило, является функцией сиюминутных политических пристрастий и потребностей.

В общем, придать предложению Сергея Шойгу какой–то юридический смысл, по–видимому, невозможно – хотя, по мнению некоторых интернет–источников, к 9 мая 2009 года соответствующий законодательный акт Дума примет.

При этом Россия все еще остается относительно свободной страной. Во многих европейских государствах, например, введена уголовная ответственность за отрицание Холокоста. И этот закон толкуется как раз расширительно: нельзя сомневаться не только в самом факте Холокоста, но и в его масштабах.

Приходится также с осторожностью относиться к цифрам и фактам, взятым из документов и первоисточников по истории Второй мировой войны – по крайней мере, они требуют перекрестной проверки, а зачастую позволяют оценить лишь порядок величины и уловить тенденцию. С фактической информацией, носящей качественный характер, ситуация несколько лучше. Число реперных фактов, то есть фактов, включеных во многие причинно–следственные связи и при этом одинаково принимаемых всеми участниками конфликта (хотя, возможно, по–разному ими интерпретируемых) достаточно высоко, чтобы можно было корректно построить Текущую Реальность.

Для того, чтобы извлечь из этого материала максимум содержащихся в нем смыслов, приходится использовать для анализа совместно с Текущей и некоторые значимые Альтернативные Реальности – описанные в художественной или полухудожественной литературе или возникающие в стратегических ролевых играх. Именно это мы и попытались сделать выше.

Сюжет второй: о войнах, мифах, вероятностной истории и способах упаковки информации

Конечно, было бы очень самонадеянно в одном коротком очерке пытаться изложить историю Второй Мировой войны. Автор сосредоточился на том, что представляется ему самым интересным и не потерявшим своей ценности до сих пор: борьбе стратегических замыслов и темповой оперативной «игре».

Вторая Мировая война не была ни «последней из войн», ни тем более «войной против войн вообще». В самой минимальной степени ее следует рассматривать с эмоционально–этических позиций, поскольку в «эпоху тоталитарных войн» уровень жестокости был высок со всех сторон. Да, немцы вполне сознательно применили жестокость в своих целях (в частности, для деморализации противника[122]122
  Например, в войнах Нового Времени и даже в Первой Мировой широко практиковалась оборона полностью блокированных крепостей. Их гарнизоны сражались, пока у них были боеприпасы и еда – а затем спокойно сдавались в плен. Вермахт, приняв «приказ о комиссарах» (нет сомнений в том, что этот шаг был сознательным и осмысленным), продемонстрировал командованию окруженных гарнизонов Красной Армии, что пощады не будет. А в условиях окружения с невозможностью деблокады извне это должно было толкать командиров и комиссаров к попыткам прорваться из котла вместо того, чтобы организовать упорную оборону до тех пор, пока есть патроны. В итоге достоверные случаи капитуляции советских частей и соединений неизвестны (а ведь в Первую Мировую капитулировали даже корпуса и армии) – но при этом прорывающиеся к своим войска теряли управление и гибли с гораздо меньшей пользой.


[Закрыть]) – но их преступления вдобавок и более известны, поскольку Германия войну проиграла.

Иногда появляется и другая крайность – стремление изображать солдат вермахта как культурных и гуманных защитников Западной цивилизации от русско–большевистских варваров. Однако не Советский Союз напал на Германию – активной, ведущей войну, владеющей инициативой стороной были немцы. И не руководство Красной Армии приняло нормативные документы, предписывающие войскам совершать военные преступления. Советские солдаты защищали свою страну и свою землю, и нужно иметь очень много ненависти к России, чтобы лишить их законной гордости за великую победу.

Кроме Соединенных Штатов Америки, все воюющие страны расплатились по счетам Второй Мировой. Германия была лишена провинций и расчленена на две части, отошедшие к разным военно–политическим лагерям. Япония лишилась армии и флота, надолго перестав быть империей. Италия вышла из числа субъектов мировой политики. Поражение на выборах 1945 года избавило Черчилля от сомнительной чести председательствовать при распаде Британской Империи – но не избавило от тягостной участи присутствовать при этом.

На следующем этапе войны это привело к тому, что немецкие солдаты и офицеры, прекрасно зная свои грехи, панически боялись плена и поэтому были вынуждены сражаться до последнего. Психологическая готовность к упорному сопротивлению в котлах подкреплялась хорошо налаженным снабжением по воздуху и надеждой на деблокаду – как это произошло в Холме, Демянске и более мелких «фестунгах». Сталинград показал, что деблокады может и не быть, поэтому в следующем крупном котле под Корсунь – Шевченковским немецкое командование приняло решение на прорыв, обернувшийся огромными потерями. Во время Белорусской операции 1944 года такое положение дел уже играло против немцев: окруженные войска группы армий «Центр» бросились на прорыв без всякой надежды на успешный исход – точно так же, как советские войска в 1941‑м…

Советский Союз, переняв у Германии переходящий вымпел «Империи Зла» и врага всего либерально мыслящего человечества, дожил до 1991. Затем последовал распад, присоединение Прибалтики к ЕС, американские войска в Закавказье и Центральной Азии.

Но история очень справедлива, поэтому своя расплата – за активную роль в развязывании Второй Мировой войны, за стратегические бомбардировки европейских и японских городов в 1944–1945 годах – ждет и американцев. Миф об «освободительной миссии» живет долго, но он не вечен.

Не следует обольщаться насчет «исторической неизбежности поражения тоталитаризма» – будь то фашистская Германия или коммунистический Советский Союз. Если история и учит чему–то, то это своей вероятности, альтернативности. И нет такой Альтернативной Реальности, над которой не сияет своя звезда!

Всякая альтернативная реальность стремиться стать Текущей – превратиться в ту Историю, в которую верит подавляющее большинство жителей земли. И те Отражения («тени событий»), в которых Германия выиграла Вторую Мировую войну или Советскому Союзу сопутствовал успех в космической гонке, столь же подлинны, как наш мир. Они воздействуют на нас, прорываясь из мнимой Реальности в действительную, в текстах, знаках, снах, ролевых играх.

Верифицируемость истории падает по мере удаления от текущей Реальности и ее ближайших Отражений; «на краю» континуума лежат линии событий с нулевой или даже отрицательной вероятностью (исторический вакуум). Если аналогия с квантовой теорией поля здесь уместна, то этот вакуум должен определять структуру континуума. Те области высокой вероятности, которые мы называем «историей» (хотя бы и «альтернативной»), – лишь слабая «рябь» на поверхности бездонного энтропийного океана. В некотором смысле само существование «истории» (и нас как ее представлений), определяется процессами в историческом «вакууме».

Сравнение альтернативной реальности с бессознательным, а текущей – с сознанием исторического процесса, видимо, корректно. Как бессознательные импульсы оставляют свои знаки в сознательной деятельности психики, так и альтернативные версии означивают себя проекциями на текущую Реальность. Проекции могут быть почти незаметны – вроде наличия мелких разночтений в источниках: был или не был город Львов взят немецкими войсками в 1939 году, линейный крейсер «Гнейзенау» получил торпедное попадание 20 или 21 июня 1940 года, эскадрилья пикирующих бомбардировщиков Беста 4 июня 1942 года атаковала и потопила «Акаги» или «Кага». Однако они могут быть и сколь угодно велики, представляя собой невозможные или крайне маловероятные в текущей Версии технические решения, художественные тексты или социальные структуры. (Иногда даже целые страны представляют собой метафору альтернативной Реальности[123]123
  В значительной мере таковыми странами были СССР и Германский Рейх. Но наиболее чистым примером является Парагвай – единственный пример внегосударственной индустриальной культуры.


[Закрыть]). Судьба их печальна: поскольку само их существование отрицает текущую Реальность, то текущая Реальность отрицает само их существование.

Как и любая очень сложная система, история не только устойчива, но и изменчива. Всякое изменение, сколь бы частным оно ни выглядело, модифицирует вероятности всех событий и прослеживается во всех подсистемах. Иными словами, вам не удастся получить самосогласованный и обладающий собственным поведением мир, в котором «Апполон‑11» взорвался бы на пути к Луне, но это отразилось бы только и исключительно на результатах «лунной гонки». Точно так же короткое «да», брошенное Гитлером Редеру на Аббевильском совещании, перестраивает весь контекст личных отношений в Рейхе, ход мировой войны, послевоенное развитие науки и техники и так далее – до политической истории XXIII столетия включительно.

Априори нелепы всякие попытки изобразить историческую альтернативу, не уяснив предварительно, ответом на какой вызов являются ваши построения.

Рейх – тот, который мы знаем – был обречен проиграть войну. Поэтому любая альтернативная версия, предусматривающая победу Германии, должна в обязательном порядке предусматривать такие изменения в социально–психологической структуре нацизма, которые сделали бы Рейх государством, не менее (а может, и более) адекватным современным цивилизационным задачам, нежели буржуазно–демократические режимы. Только в этом случае альтернативная история станет истинной системой.

 
«Настанет день, негадан и не ждан,
Когда в стекле возникнет Отраженье, Т
огда весь мир уйдет на задний план
И все зависит лишь от точки зрения…»
(М. Трегер)[124]124
  С. Переслегин, «Альтернативная история как истинная система» // К. Макси. Вторжение. М: АСТ, СПб.: Terra Fantбstica, 2001.


[Закрыть]
 

Если системе мифов соответствует последовательность историй, каждая из которых в чем–то является подлинной и реальной, а в чем–то ложной и придуманной, миф становится не предметом обожания или опровержения, а «строительным материалом» для созидательной работы. Исторический миф «упаковывает» не только некий рисунок событий и отношений прошлого, с чьей–то позиции существенный для понимания настоящего, но и целые вероятностные миры. С их культурой, искусством, наукой и «памятью сорока веков».