Текст книги "Сны над Танаисом (СИ)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Друзья еще долго вспоминали забавы детства и юности.

– А помнишь, как я кинул в окно Самбиону горящую паклю, пропитанную нефтью и бараньим жиром?! – покатывался Гиерон. – То-то вонь пошла! Повыскочили все, как осы...

– А помнишь, как измазали дерьмом ворота Аннахарсиса?.. Вот бы удивился старик, если б узнал сейчас...

– А помнишь дочку Мимнерма? Тебе всегда по жребию доставалась первая очередь...

– Зато ты подглядывал в дырку под дверью... а сам потом затыкал ее сандалиями.

– А что ж ты, простак, сам всегда забывал ее заткнуть?

– Отшибало память, стоило только увидеть ее соски...

Расставаясь, друзья обнялись и оба прослезились.

– Может, мы не увидимся больше, – всхлипнул Гиерон: он был пьян, в отличие от Прокла, который поостерегся перебрать в гостях. – Кто тебе, кроме меня, а мне, кроме меня... то есть тебя, напомнит о былом? Нет друзей в этих вонючих норах.

– Кому ведомо, как повернутся судьбы? Не встретимся здесь – встретимся внизу, на берегах Леты, – утешил друга Прокл.

Обратный путь вновь тянулся по узкому ходу под улицами и стенами чужого города.

Карлик семенил впереди, часто, словно овечка, топая по камням. В сумраке поблескивали капли над головой, дыхание отдавалось в собственных ушах, словно порывы сквозняка.

"Вся жизнь в подземных ходах, – подумал Прокл и усмехнулся: – Хорошая строка для эпитафии..."

НЕЗРИМЫЕ СЕМЕНА

Я знаю: все, что осталось теперь от моей судьбы, – лишь теплый, вечерний свет памяти и мои сыновья. Мне много лет, я пережил всех, кто учил меня и кто рос вместе со мной. Год назад ушла Невия...

Но вот – я жду – откроется дверь, и войдет мой сын Каллимамх. У него – глаза Невии. Я увижу сына, и время подчинится мне. Я увижу сына, и не станет больше ни преграды, ни холода между мною и царством теней. Любовь – вот единый смысл вечности, "беспредельной в обе стороны", а нет ее – один лишь Хаос заполняет время во все его пределы.

К вечеру вернется из дневного дозора мой сын Эвмар. Он никогда не видел человека, которому обязан своим именем, но я учил его быть похожим на моего друга и ментора, и душа Эвмара помогала мне... Он, младший мой сын, уже пережил возраст Эвмара в год его гибели. На закате, покинув магистрат, меня навестят еще двое моих сыновей, Кассий и Никагор. Оба они волею богов и покорно своим именам напоминают отца моего и брата – у них сильные руки и тот же в глазах стойкий и ровный огонь потомственных эллинских воинов.

Мы, пятеро эллинов родом из Танаиса, соберемся ныне за вечерней трапезой. До тех пор, пока мы будем вместе, пока мы будем составлять единый круг родной крови, пока мои сыновья, которым уже выпало жить долго, не поклонятся мне, прощаясь со мной и спеша к своим детям и женам, – в тот час отступят прочь из вечности все несчастья: и гибель родного дома, и смерть любимых людей. Тот час укрепит тоскующую душу и вновь среди сомнений и бед напомнит ей великую истину: мы живы и счастливы всегда, ибо не предали ни родины, ни славы наших предков. Нынешним вечером заполнят вечность тихий смех Невии, детские игры моих сыновей, тепло сильных рук отца и аромат высоких хиосских сосен.

В час нашей трапезы отступит прочь из вечности и утро того рокового дня, когда на пороге нашего дома появился незнакомый римлянин в одеждах императорского посланника.

Хмурое лицо его и одежды были одинакового желтоватого оттенка долгой и пыльной дороги. Как тень, стремительно и безмолвно, скользнул он в наш дом.

Отец принял его. Недолго они пробыли наедине, римлянин произнес несколько слов и исчез.

Прошло еще немного времени, и отец вышел из дома на ступени. Он странно огляделся, будто впервые попал на это место.

Его лицо показалось мне таким же запыленным и усталым, как у посланника. На самом же деле отец был потрясен и бледен, но, увлеченный книгой стоика Хрисимппа, я лишь бросил на него невольный мимолетный взгляд и потому не сразу угадал его чувства.

– Где Эвмар? – глухо, с трудом произнес отец. – Где этот великий пророк?

Тогда я поднял глаза, и сердце мое упало. Я понял, что произошло нечто ужасное: губы отца были перекошены так, как не случалось и в мгновения самых тяжелых утрат, по дряблой и омертвевшей щеке его тек из глаза тонкий сплошной ручеек.

– Где твой дружок? – Отец попытался улыбнуться, и улыбка еще сильнее исказила его черты.

Я похолодел.

– Где ему быть? В степи, вероятно... – пробормотал я то, что вырвалось само.

– Полгода, – выдавил из себя отец, будто слово это доставляло ему мучительную боль. – Всего полгода... Что можно успеть? К чему была эта проклятая суета? В нас будут тыкать пальцами и смеяться... Теперь что... Твоему дружку остается выпросить войска в Индии... – Отец натужно шутил, пытаясь сдержать смятение. – За год они доберутся до нас. И недельку погостят... Так?

Он присел на ступени, вздохнул – и вдруг, странно дернув плечами, стал заваливаться на бок.

Я кинулся к нему. Он был тяжел, и у меня едва хватило сил удержать его. Я так испугался, что даже не сообразил позвать на помощь. Одна лишь мысль билась в голове: где Эвмар, где Эвмар?..

Черные дни. Они далеки. Но память не властна над ними. Они всегда рядом, как страшные сны последней ночи. Свет дня оттесняет их прочь, но они бьются в душу, мучительные, неотступные тени.

Отца кремировали. Дым тянулся по берегу к морю, поднимаясь над застывшими когортами.

Отца не стало, и Город притих. Притихли даже враги отца. Никто не ожидал столь сокрушительной развязки.

Более всех, казалось, более нашей семьи был потрясен Эвмар. Я всегда видел его сильным. В пору бед и несчастий он становился и крепче, и стройнее, и порой спокойнее, чем обычно... В те черные дни он слонялся около нас безвольной, поникшей тенью.

Время вершит свой закон, и горе сменилось днем и жизнью. Неделю спустя я вновь услышал смех моих малых детей и стал замечать красоту меотийских закатов.

Эвмар тоже пришел в себя, но осунулся и был многословен, как никогда. В его глазах я видел вину и смятение.

– Не мучь себя виной, – сказал я ему однажды. – Нет ее. Ты не виновен в смерти отца. Вы оба исполняли долг без робости и сомнения. Было бы виной отвернуться от тягот? Города и жить в покое. Смерть же моего отца – не вина – а честь. Значение имеет только мужество... или трусость. Остальное – судьба, а она – как воинская повинность.

– Твой брат сказал мне такие же слова, – безрадостно усмехнулся Эвмар. – Могу быть вам благодарен за сочувствие. Моя вина – одна, и она родилась вместе со мной.

Душу Эвмара тяготила его сила. "Берегите этого жеребенка, но и сами берегитесь его", – вот что помнил он и что лишало его покоя: какую участь нес он людям и что за плод даст в итоге его сила. Он не находил ответа.

– Когда ты был ребенком, – напомнил я Эвмару, – на вас с матерью напали псы. Твоя сила нужна была, чтобы спасти мать. Ты убивал псов, но ты защищал мать. Это – долг.

Эвмар пожал плечами:

– Вероятно, я мог бы их только отогнать, а не убивать. Или же пересилить себя и переждать еще несколько мгновений, пока торговцы отгонят псов палками. Они уже подбегал" к нам. Но мною завладела злоба.

– Ты смог бы остановить тот сгусток силы, что уже поднимался к горлу? – спросил я. – И даже мертвых псов ты ставишь себе в вину?

Эвмар, отведя взгляд, помолчал и ответил:

– Закария предупреждал меня: "Твоя сила послана тебе великим искушением".

– Враг замахнулся мечом, – сказал я ему. – Один сможет защититься только мечом. Другой – ты – и мечом, и силой. Покаты будешь выбирать между силой и мечом, враг без труда снесет твою голову, способную создавать империи, пророчить великие события и прозревать глубины небесных сфер. Кому нужна твоя покатившаяся в полынь голова, что сможет она без тела? Важна только цель души. Ты спасал свою мать. Лишь это важно. Твой помысел не только оправдал тебя, но и возвысил, и если действительно чистый помысел привел тебя к итогу, который напугал тебя, значит, это был неполный итог; главного же итога ты не прозрел и сам, ибо ты – человек, а не бог... Ты поступил верно. Псам пора было подохнуть. Искушение, посланное тебе богами, – не сила, но сомнение.

Эвмар улыбнулся мне.

– Пожалуй, еще полгода назад я бы сам решился учить тебя такими советами, – были "го слова. – Какие странные петли свивает судьба.

Но все мои убеждения никак не унимали его душевной муки.

Да, он знал, изначально знал, что римскому гарнизону не суждено долго простоять у Города. Полгода – смехотворно малый срок. Но важно было не столько защитить Город от варваров копьями и мечами римских когорт, сколько пригрозить Пантикапею кулаком Империи.

– Моя вина в том, что я слишком рисковал жизнью твоего отца, – говорил мне Эвмар. – Да, он сам хотел выбиться в пресбевты. Сам, по своей воле, он впутался во все эти опасные расчеты задолго до нашей общей затеи... Я объяснял ему, что больше года мы римлян не удержим. Но, клянусь Аполлоном, я не толкал твоего отца на заведомо известную мне гибель. У него был выбор. Несчастье могло случиться... но могло и не случиться. На небесах чаши весов были уравновешены. Как ни готовил я его к развязке, скорый уход римлян должен был оказаться для него тяжелым ударом. Моя вина в том, что я позволил твоему отцу остаться с известием наедине... Не успокаивай меня, Аминт. Не будет мне покоя.

Порой его склоняло в иную крайность. Он говорил, что заката эллинской славы все равно не остановить и защищать Город тоже больше не имеет никакого смысла, как нет смысла защищать топкое болото. Он называл Город болотом интриг и "бредней эллинов-эпигонов". Пригони в болото хоть десять легионов и оставь их защищать топь, усмехался он, что же будет? Все десять легионов тихо погрузятся в грязную жижу со всем своим мощным вооружением. Что остается? Тихо сидеть у очагов и молиться богам...

– Ты вот-вот заговоришь христианскими проповедями, – сказал я ему.

Он напряженно взглянул на меня и покачал головой:

– Нет, христианином я не сделаюсь... По крайней мере, до последнего своего дня.

Я вижу сейчас, что мучило в те дни Эвмара более всего, – несоизмеримость. Он был горд. И можно ли было упрекать его в гордости? Судьба убеждала Эвмара, что его великая сила, способная сажать на троны новых царей и врачевать целые города и народы, нужна вовсе не для великого дела, не для великого свершения в жизни: всего лишь на то, чтобы распутать сеть событий и – сказать к примеру – дать случайный совет какому-нибудь посредственному поэту, убедить его в надобности сочинения невзрачного стишка, который потом век или много больше будет пропадать в безвестности по дешевым пергаментам... И лишь спустя положенный век или эон этот стишок, всплыв нежданно на поверхность явлений, вдохновит вдруг целое поколение и станет зерном новой великой славы. Да станет ли? Быть может, исчезнет еще не на один век и в какой бездне пожаров и народов, чьим голосом откликнется – неведомо...

Рассудок сумеет принять такую судьбу, но легко ли смирить душу?

Вот что я знаю сейчас... Но, помнится, это я знал и тогда, хотя и в иных словах. Да, в те дни казалось мне, что я наконец научился жить и понимать. Я видел перемену в себе: в моих мыслях, в моем сердце появилась новая крепость... Я лелеял ее и говорил себе: вот судьба обожгла меня и сделала крепче. Я стал просыпаться с чувством кулачного бойца, победившего на Олимпиаде. Меня как будто хватало на всех: всех понять, всех утешить, всем посочувствовать, каждому оказать хотя бы малую помощь. Как никогда ясно прозревал я предназначения: и Эвмара, и свое, и нашего Города... Наконец я понравился самому себе.

Такая жизнь: для себя – длилась три дня, а на четвертый оборвалась безо всякой видимой причины. В полдень четвертого дня, возвращаясь домой из провиантских складов легиона, посреди моста, прямо перед городскими воротами, я вдруг с ужасом обнаружил, что душа моя пуста. В ней не осталось ничего, кроме усталости и пустоты, не поддающейся более никакому живому чувству. Такая пустота случается в выгоревшем изнутри каменном доме.

Я сделал шаг к воротам, но мне почудилось вдруг, что сам Город пуст, как выгоревший дом... И вот чему ужаснулся я: быть теперь моей душе пустой до самой смерти, ибо никогда не избыть причины разорения. Причина же одна: вся суета и все усилия умных и бесстрашных людей привели лишь к одному: к гибели моего отца – и, значит, ни к чему иному привести не могли.

Какую правду, чью судьбу искупала смерть отца? Не было мне ответа – ни в ясном небе, ни в памяти... Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Города эта великая жертва... И книга Хрисиппа: разве остановить ей падение мойры, сложившей крылья в небе над моим домом?..

Дух изменил мне.

Все мое мужество, вся моя крепость оказалась вдруг соломенным щитом из слов, вычитанных и вызубренных в пору юношеских грез о мужестве и мудрости... Я все знал, но не выслужил судьбою и муками ни крупицы правды, которую осмелился присвоить. И вот в один миг я предал все. Я, стоя на мосту, заставлял себя проговаривать великие истины вслух, но ни одна не лепилась к душе. Честь, слава, долг... Я, страшась своего превращения, чувствовал, что не откликается душа – и гонит все прочь... Все – суета, все – тлен... Судьба тащит за повод, как упирающегося козла – и в этом вся жизнь. Вползали черные мысли и желания со змеиными головами, и я не в силах был им противиться: зачем я связался с Эвмаром, на что мне его знания и интриги – одна смута от них на сердце, одна тяжесть, ни света, ни силы не придали они жизни. Все – пустая ребячья забава со смертью в исходе...

Невия!.. Только она могла меня спасти, выкупить раба, проданного собственной душой силам безверия и ненависти.

Я кинулся домой, но Невию не застал: она вышла на половину брата – а там снова говорили и спорили об одном и том же... Я едва не взвыл от отчаяния... и меня понесло вон из Города. О, как мне был ненавистен Город в этот час! и как меня пугала моя ненависть! как я ненавидел саму ее, и оттого она лишь росла, порабощая меня все сильнее... Не вспомни о детях, я, пожалуй, мог бы не сдержаться и покончить с собой...

Я уходил прочь, не оглядываясь. Путь преградила Река. Я двинулся по берегу, навстречу течению, без всякой ясной цели и мысли.

Знаю теперь, думаю теперь о том дне с благоговением и улыбкой: судьба нарочно пытала меня, опустошая и унижая душу. Всему – свой срок. Довольный своим усердием и мужеством, сытый самим собой и ослепленный гордостью, я не был готов принять семя высшей правды: ей не прорасти в изобильном саду риторики. Она, как нежный и прекрасный весенний цветок, легко растет лишь на пустых полях, только что открывшихся из-под снега, на пепле осенней сгоревшей степи...

Там, у воды, я наткнулся на иссохший остов некогда мощного ствола ветлы. Ветер повалил дерево, оставив лишь низкий, весь в разломах пень. Потемнев и растрескавшись, пень казался теперь едва ли не идеальным воплощением тленности всего сущего. Однако почти от самых корней, окружая массив мертвой древесины, обрамляя его животворным венцом, тянулись вверх тонкие молоденькие ветви. Напоминали они собой недавно проросшие из семян юные древесные стебли.

Разве, довольный собою, сумел бы я прозреть в этом знак истины?

В тот день я умер и родился вновь.

Дума моя вновь наполнилась светом.

– Эвмар! – позвал я друга, словно он в тот миг стоял рядом со мной.

...Взгляни же: погибло давно это дерево, но весной оно снова цвело.

И вот ныне вода и сам ветер, сгубивший его, разносят новое семя.

И так в любом старом древе: у исхода ствола, под корою в глубине его плоти, спят незримо для нас семена.

Пока древо растет, пока крепнет, являя свету цветы, зреют в кроне его семена-одногодки и, созрев, разлетаются прочь.

Этим крепок древесный род, не обрываясь в веках.

Но если рок сломит ствол у самого корня, даже тогда не подступится к дереву смерть.

Незримое семя хранится до этого часа и может ждать век, пока обрушатся крона и ствол.

Оно прорастет сквозь твердеющий панцирь коры – и даст новое семя, а судьба того семени – в землю упасть и взойти.

И пусть за весь век не взошел ни один росток от семени кроны, все же надежда жива продлить свой род на земле.

Так же Город: он тоже во времени – древо.

И ствол его может быть сломлен вражеской бурей под корень.

Что же увидит случайного путника глаз, кроме жизнью забытых развалин?

И никому: ни стратегу и ни летописцу – не дано здесь увидеть семян нашей славы и наших надежд.

Тех семян, что начали ввысь прорастать от корней ниспровергнутой тверди.

Ты же сам говорил: должен эллин последний защищать свой последний очаг, покуда способен дышать.

Лишь тогда спустя век, или даже эон, или больше эона боги на землю вернут с эллинским сердцем народ и душою, сверкающей ясным огнем всей великой славы Эллады.

Были б корни глубоки, и были бы воды чисты, питавшие первое, праматеринское семя...

Так и жизнь человека в судьбе вырастает, как древо.

Час придет, когда вихрем беды и недуга сломит ствол, как бы ни был могуч он.

Но тотчас же, проснувшись, потянется вверх от корней из незримого семени духа новый нежный росток.

Сквозь кору остывающей плоти прорастет он.

Ни варварской буре, ни времени и ни огню – не под силу сгубить незримое семя Отчизны.

...Не я думал, не я говорил: словно голос великого кифаремда Олимпа звучал над моей головой. Я очнулся и, обернувшись, увидел мой Город. Что я без него? Ничто. Сорванный и унесенный ветром лепесток... Меня потянуло домой, потянуло с такой силой, будто я видел Город во сне из-за двух морей, из-за долгих лет, прожитых в изгнании. Откуда взялось это чувство? Не эхо ли будущих тягостных времен...

– Эвмар! – не сдержался я, позвав друга во весь голос.

Попробуй найди его теперь. А ведь знак высшей правды открылся для нас обоих. Я боялся потерять, забыть хоть одно слово, прозвучавшие с чистых высот.

– Эвмар! – крикнул я и увидел внутренним взором, привиделось мне, как Эвмар поворачивает посреди степи своего коня; как налетает внезапно пыльный вихрь на хмурых всадников, потянувшихся за ним со злодейской целью, и они, растерявшись, сбиваются со следа; как в темном доме, вздрогнув, оглядывается старый жрец, а придя в себя, говорит склонившимся перед ним слугам фиаса уже о другом и упускает из памяти самую тонкую нить нового "чистого помысла"...

Не успела колесница Феба пролететь один небесный стадий, как Эвмар показался вдали: он скакал по берегу навстречу моему взгляду.

– Что случилось, Аминт? – спросил он, соскакивая с коня.

– Вот, смотри, – указал я ему.

Светило солнце, живо переливалась рябь на воде, на берегу лежал мертвый холодный ствол, и рядом из разломанного, уродливого пня истекали ясно-зеленые, почти прозрачные, с нежными листочками стебли...

Я хотел было повторить откровение, но осекся: я увидел, что Эвмар сам слышит его – слово в слово. Замерев, он долго вглядывался в посланный небесами знак истины.

Когда он повернулся ко мне, глаза его блестели.

– Сегодня ты отплатил мне сполна за все знание, которое я отдал тебе, – сказал он, – Судьба моя совершила еще один виток. С этого дня ты – мой учитель.

– Не время и не место для похвал, – отмахнулся я. – Тем более – для взаимной лести. Вот – знак. Когда я увидел его, я сразу вспомнил о тебе – и был призван небом указать тебе на него. Никто, кроме меня, не молится за то, чтобы ты вновь обрел спокойствие и уверенность в своих силах. Ныне твоя решительность нужна Городу как никогда.

– Никто, кроме тебя и Невии, – улыбнулся Эвмар. – Сегодня ты открыл мне истину в ее высшей гармонии... Впервые же я прозрел ее накануне гибели Белой Цитадели. Я сидел в кибитке, у склепа, дожидаясь Гестаса. Он появился вовремя, отвязал коня... Он был спокоен и отважен в тот вечер. Он заглянул в кибитку. Я увидел его глаза... и облился холодным потом. Я понял, что Гестас обречен и обречена Белая Цитадель. Ничто уже не могло спасти ни его, ни эллинов Цитадели. И я подумал, как истинно римский мудрец, как Марк Аврелий: зачем?.. Я мог остановить Гестаса и отправить его домой к отцу: одним убитым эллином меньше и одним горем меньше – для старика-отца и для возлюбленной... Да, я мог остановить его, Аминт. Мог, – Губы Эвмара дрогнули, резче проступили морщины на лбу: душа его опять мучилась. – Знают боги, я уже вдохнул, чтобы окликнуть его по имени. Я увидел мерзавца Хиона, спившегося старого хитреца Феспида, который знал Годосава лучше, чем враги твоего отца, и уже сговорился с ним об игре в нападение на Цитадель... Но Годосаву заплатили больше и обещали еще больше, чем предполагал Феспид. Похотливого варвара завлекли женщиной, ассирийкой, – и он не пощадил своего тайного дружка... Старик был сбит с толку и, чтобы не ломать себе лишний раз голову, в начале осады принял яд... Годосава же прирезали в степи сутками позже. Я видел гнусную паутину обстоятельств, в которую Гестас летел, как ночной мотылек на огонь... Да, я едва не окликнул его. Я мог бы лишить Гестаса подвига, который останется безвестен, и победы над временем, что была недоступна даже Гераклу.., Я не остановил его, Аминт.

Я понял, что духу Эллады нужен этот подвиг, пусть безвестный. Он прорастет сквозь время в сердца наших потомков. Я не остановил Гестаса и не предотвратил горя. Не разубеждай меня, Аминт. Это – вина. Я принял ее. По ту сторону Великой Реки мою душу ждет наказание. Но это моя душа приняла вину, впитав ее, как пакля воду. Наказан буду я, но именно моя вина открыла дорогу великому подвигу, а значит, напитала эллинский дух вечной светлой силой. Это – чаши весов, Аминт. На одной – слава моего народа, на другой – моя вина. Таков еще один закон бытия, Аминт. Ты вспомнил, как я убивал псов... Прав ли я был тогда, будучи неразумным дитем? Без этого вопроса можно обойтись в жизни... Прав ли я был, не остановив Гестаса? Вот – тайна... Что скажешь, Аминт?

И сего дня я не в силах ответить на тот вопрос... Когда утром я вижу ясное солнце, встающее на востоке, я твердо убежден: Эвмар поступил верно. Когда же разливается огненный закат, когда мерцают глубоко в небесах звезды, – меня начинает мучить сомнение.

– Подвиг Гестаса не безвестен, – только и ответил я Эвмару. – Я расскажу о нем моим сыновьям.

Мои сыновья помнят о Гестасе, сыне Мириппа. И по сей день, собравшись вместе, спорят они порой о вине Эвмара, меняясь то и дело ролями обвинителей и защитников.

...В ночь после кремации патриархи Города избрали временным правителем Никагора: он был решителен и ясен умом, а главное – в его руках пока оставалась вся военная сила Города.

О том, откуда теперь ждать верных указаний – из Пантикапея или из Рима, – мнения разделились. Какой-либо определенности в мыслях "отцов" не было вовсе – все говорили невнятно и недоумевали.

Никагор был солдатом, умным солдатом. Его не трогали философские подробности наших с Эвмаром рассуждений – он хотел лишь ясно понимать, что ему, начальнику, теперь делать: как спасать Город. В Эвмаре он видел прежде всего не пророка и целителя, но – решительного, неустрашимого эллина, Лучшего примера в Городе для брата не нашлось, и он ценил Эвмара даже больше, чем отец.

– Будем укреплять стены и дружбу с Фарзесом, – отвечал ему Эвмар на вопрос, что остается делать, как спасать Город от надвигающейся бури. – Иного выхода нет. Мои друзья в Пантикапее знают, как поступить в крайнем случае... В том, который и произошел... Я сделаю все, чтобы на место твоего отца Боспор, как бы по собственному желанию... и к своей радости, вернул Хофрасма. Он – тот человек, который сейчас как раз необходим. Твоя же забота остается одна – армия.

На советах "отцы" говорили разное: то ли идти на братание с Пантикапеем – отдать часть золота и получить в обмен войска и особую благожелательность Боспора, то ли не идти на братание, ибо все равно искреннего покровительства у Боспора как не выманить, так и не выкупить. Один из архонтов осторожно, в качестве размышления вслух, предлагал всем подумать: не пора ли собрать пожитки. "Варвары, варвары кругом, кровь их бродит и закипает..." Не пора ли уходить в пределы спокойных и сильных государств... Персии, к примеру. Эллинарх, тяжело вздохнув, высказал мысль, которая втайне искушала и нас. Мы, стыдясь, гнали ее прочь – эллинарх же высказал ее вслух, вызвав общее замешательство. Он предложил вывезти из Города всех эллинов... Эвмар и Никагор хмуро переглянулись. Сначала брат, потом Эвмар высказались против.

После городского совета собирался наш, семейный. Эвмар уже считался среди нас братом – первым, старшим братом. Последнее его решение было для меня совершенно неожиданным: думаю, Эвмар и Никагор долго сговаривались за моей спиной.

– Тебе нужно уехать из Города, – едва ли не тоном воинского приказа сказал Никагор.

– Тебе вместе с Невией и детьми нужно уехать отсюда, – сказал Эвмар мягче, по-дружески. – На время... В Городе опасно. Наши враги вот-вот опомнятся. Они поспешат воспользоваться случаем и решатся на отчаянные шаги, забыв об осторожности и благоразумии.

Я взглянул на них обоих и, видя их непреклонность, развел руками:

– Оставить Город в смутное время... в час испытания недостойно...

– Сейчас ты должен быть в полной безопасности, – перебил меня Никагор. – Ты и твоя семья... Ты обязан это понять, подумав о будущем... Это не только наше предложение... но и приказ лохага.

Брат поразил меня: с такой властной твердостью он повелевал мне подчиниться.

– Чье предложение? – переспросил я.

– Наше. Мое и Эвмара, – ответил брат.

Заметив мою недобрую усмешку, Эвмар поспешил поддержать брата:

– Пойми, Аминт... Ты нужен Городу, – и он стал разъяснять мне, почему следует поступить так, а не иначе. Логика была ясной – рассудок был обречен сдаться ей, но душа...

Я молчал долго.

– Куда вы хотите меня загнать? – спросил я их наконец.

– На Химос, – ответил Эвмар, сразу обезоружив мою душу. – Там твои родные места... Не только твои, но и – Никагора. Там сейчас живет один из моих друзей. Он – архонт. Он легко обеспечит тебя жильем и защитой. Он обещал.

– Ты видишь опасность в Городе, – сказал я Эвмару. – Мне грозят убийством, так?

– Враги могут подумать и об этом злодеянии, – был ответ Эвмара.

– Ты видишь мою смерть? – задал я ему новый вопрос. – Если останусь...

– Нет, – твердо ответил Эвмар. – Но ты должен уехать именно потому, что я не вижу впереди твоей смерти.

Они с Никагором решили мою судьбу без меня, и потому я невольно сопротивлялся. Я понимаю, они беспокоились за меня, слишком далекого от единоборства армий и жаждущих власти "стратегов", они волновались за мою семью, за сыновей моих, еще слишком малых, чтобы постоять за себя... Но я невольно противился, ибо не мог представить себя трусом, бегущим с поля битвы. А главное: некая тайна удерживала меня – я чувствовал, что еще не настал срок моего предназначения.

Эвмар тонко высмотрел почти все мои сомнения:

– Мы обязаны уберечь тебя от крысиной возни, – сказал он. – Ты нужен для великой битвы. Аминт, послушайся нас, я прошу тебя. Клянусь Аполлоном, эллинской славе нужно от тебя терпеливое мужество сердца, а небезрассудная храбрость кулачного бойца.

Я воспользовался тем, что уже больше месяца ведал провиантом легиона.

– Пока римляне у стен, я несу нужную Городу повинность, – сказал я. – Легион уйдет – и тогда я позволю отослать себя куда угодно. Иное решение для меня унизительно.

Эвмар приподнял брови и переглянулся с Никагором.

– Пусть будет так, – кивнул он, вернувшись ко мне взглядом. – Однако при одном условии: Невия с детьми должна выехать немедля. – Он подождал, пока уляжется всплеск моего смятения. – Твою семью будут сопровождать верные люди. Невия с детьми должна сейчас находиться под надежной охраной и в надежном месте... Неужели придется заново объяснять тебе? Один месяц разлуки... Разве эллинскому воину...

Я все понимал, но не находил сил справиться с обидой, когтями царапавшей сердце. Я перебил Эвмара.

– Семья Никагора остается здесь? – спросил я его, стараясь не смотреть на брата.

– Моему сыну тринадцать лет, – с трудом смягчая тон, сказал Никагор. – Он – мужчина-воин. Твои сыновья еще едва умеют ходить... Кроме того, отец моей Лаиды – спартанец.

– Вот как, – усмехнулся я. – Дочери спартанца позволено остаться, дочери же танаита позволено не проявлять мужества и спасаться бегством...

Брат подошел вплотную к Эвмару и, заглянув ему в глаза, со вздохом сказал:

– Я вновь убеждаюсь, что в смутное время женщины могут щедро делиться с мужчинами благоразумием и рассудительностью... Лаиде ничего не стоило убедить Невию в необходимости отъезда. Женщин волнует жизнь детей и сохранность рода, а менее всего – честолюбие.

Миновал один день, а наутро второго я, поддерживая Невию под локоть, уже помогал ей подниматься на корабль. Никагор шел позади, неся на плечах наших сыновей. Эвмар подал нам обоим руки с борта галеры.

В то утро начиналась наша первая разлука с Невией – и единственная в царстве живых. Я не жалею о ней – это судьба учила меня и Невию. Каждому, для кого жизнь не хмельная забава, а труд души, стоит пережить разлуку: она должна войти в дом, как посланник небес, ибо разлука – это истина в обличии гостя. Учитель христиан говорил: на родине пророка слово его не ценят. Потому истине и приходится рядиться в одежды чужестранца. Этот "чужестранец" и есть разлука с любимым человеком. Гость войдет в дом и предстанет перед хозяином, чтобы тот ясным взором увидел, ради чего дана душе жизнь в земных пределах, ради чего нужен огонь в очаге родного дома...

В то утро Невия была щедрей и мужественней меня. Она сумела взбодрить и развеселить всех – Эвмара, Никагора, Лаиду. Меня, хмурого и рассеянного, она озадачила домашними хлопотами, до которых у нее перед отъездом не дошли руки. Об этих хлопотах она говорила так, будто назавтра собиралась вернуться.

Мы простились.

Мы стояли на корабле и молча смотрели друг другу в глаза... Слезы копились, грозя пролиться...

Мы любили друг друга. Разлука была нам не страшна.

Потом мы вновь стояли рядом и смотрели друг другу в глаза: Невия – на корабле, я – на краю пристани. Стадий прирастал к стадию, один за одним, а мы оставались рядом, и я видел Невию так ясно, что мог пересчитать все ее слезинки...

Я попросил не провожать меня, оставил Эвмара и Никагора на пристани и пошел домой один, хотя, уверен, без соглядатая они меня не отпустили. "В Городе опасней, чем в степи", – хмуро усмехнулся Эвмар мне вслед.

В моем доме было пусто. Шаги мои казались мне оглушительно гулкими.

До вечера я не хотел никого видеть. Когда опустилась тьма, я вышел во двор и невольно оглядел все звездное небо, от края и до края... Наверно, я просил у небес покоя душе. Я вернулся в дом, и вдруг на самом пороге меня поразил тонкий аромат сосновой смолы. Он потянулся по комнате струйкой родного тепла. Это был запах из детства. Я замер на месте, просветленный воспоминаниями...