Текст книги "Человеческое, слишком человеческое (СИ)"

Автор книги: Сергей Дормиенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

В зале я осматривался уже совсем по-другому – уже не полагаясь на свою память о Майе, и это будто заостряло внимание. К примеру, я сразу обратил внимание на пару ее картин, которые помнил: ничем не примечательные абстракции, приглушенный цвета – какая-то болезнь всей живописи последних лет пятидесяти. А вот новые были чем-то неуловимо похожи друг на друга – и не очень похожи на эти ранние. Что-то тут новенькое. Я уцепился за спасительную ассоциацию и принялся рассматривать последние картины. И еще: меня не отпускала дурацкая мысль, что я смотрю на что-то безобразно знакомое. Я чуть ли не в упор изучал их, сфотографировал для анализа, проверил спектральную картинку (а вдруг субоптическое зрение пошаливает?), а потом просто отошел чуть назад и прозрел, разглядев «кольца Синигами».

Со всех картин на меня смотрели глаза подыхающих Евангелионов – да, подправленные, да, творчески обработанные в грифеле и темпере. Но – это именно те самые кольца, и мне стало нехорошо. Что ж тебя повело так на этих Евах, Майя, что ты даже на полотна выплескивала их смерть? Я попятился, сел в кресло и уткнул нос в сплетенные пальцы: носу было холодно. Я бегал взглядом от одной картины – и натыкался на другую. За этими кусками холста была какая-то драма, о которой я не имел ни малейшего понятия.

«Хреново. Блин и блин, как это хреново».

Вокруг был пригашенный свет, большая пустоватая комната в кремовых тонах, разукрашенная метками, и херовы дознаватели умудрились пропустить главное – я был на все сто уверен, что это главное. Майя изменилась, где-то она вляпалась в такое, после чего – «Чистота», ад и огонь всем синтетикам и тем, кто их делает.

Вспомнилась Аска. «Не оно. Майя человек в ее медкартах нет закрытых и подозрительных данных. Дикие травмы не в счет – это кровавые мозоли нашего труда». Но, тем не менее, она где-то влезла в историю с синтетиками. Я вынул телефон и открыл досье – в первую очередь контракт-лист лейтенанта Майи Ибуки. Экспедиция на Мицрах – это еще при мне, не годится. Так. Статус – безработна, вольный найм. Потом – контракт с «Карихито», помощник начальника охраны. Потом – контракт с некой «М. дю Валли». Я пожевал губу: это уже явное прикрытие сотрудничества с «Чистотой», не пойдет.

Значит, или период вольного найма – около двух месяцев, – или «Карихито». Последним, кажется, яйца уже открутили месяц назад: они что-то отчисляли террористам. Могла она пойти туда просто за деньгами, а получить промывку мозга?

«Не могла».

Вывод прост: Майя уже тогда имела дела с «Чистотой». Вроде так. Я вспомнил незнакомого хмыря с фотографии. Вспомнил собаку. И потер телефоном висок: с такой моей памятью она могла хоть с академии присягнуть «жечь каленым железом».

«Ни хера. Картины. Вот где подсказка».

Я встал и принялся изучать даты – Майя их ставила с обратной стороны, почему-то в нижнем уголке справа. Вновь усевшись в кресло, я вернулся к записям: по всему выходит, что ни одной картины с «кольцами Синигами» до «Карихито». Значит – все же найм?

Два запроса – один в прокурорскую базу данных, другой – в отдел кадров академии. Не удивлюсь, если второй даст больше результатов: у нас там принято пристально следить за выпускниками. Порой даже в обход законов о коммерческой тайне. В ожидании ответа я откинулся на спинку и сложил ладони перед лицом.

Майя любила целовать меня в шею. Почему-то – именно шею, ниже уха. Хуже всего приходилось в постели: засос после не сходил месяцами. А еще она часами рассуждала об электроживотных. Наверное, когда еще жили нормальные живые собачки и песики, так говорили о них. Майя знала наизусть все показатели симуляционных контуров. Майя теплела взглядом при виде новой модели или даже слыша обещание выпустить новую модель… Интересно, сохранила ли она свою симпатию после… После появления этих картин?

А еще вспомнилось, как разлетелся ее шлем.

«При моей скорости она даже не успела удивиться».

Я нехотя отнял ладони от лица и поднял вибрирующий телефон, который грозил свалиться с подлокотника.

Нет данных – это от прокуратуры. Что ж, значит, ничего незаконного Майя не делала. Я открыл результат запроса в академию и припух.

«Данные стерты».

Это уже кое-что. Это, мать вашу, ужас как «кое-что».

– Алло? Капитан?

– Да, Икари. Что по Ибуки?

– Угадали. Ее биография неполная.

В трубке немного помолчали.

– Я закрыла линию от прослушки. Диктуй.

«Вы умничка, капитан».

– Надо пробить период ее вольного найма. Кто-то стер эти данные из архивов в академии.

– А чего тебя туда… А, ну да. Записала. Ты еще на квартире Ибуки?

Я оглянулся на картины.

– Да.

– Хорошо. Жди.

Так-так. Посмотрим, куда ты меня выведешь, Майя. Я с удовольствием возьму за жопу твоих подельников и с не меньшим удовольствием выкручу все нужное. Но… Я не знаю, почему ты к ним пошла, не знаю, как так вышло, но я хочу, чтобы именно ты помогла мне.

«Сначала пристрелим – потом будем трогательно думать о пристреленной. Молодец, Син-тян».

Это, без вариантов, удобно: считать, что я убивал совсем другого человека: дескать, Майя Ибуки, которую я знал (или не знал, гм), – это одно. Майя Ибуки, которая пришла с пушками на собрание евастроителей – другое. Удобно? Удобно, совесть нигде не жмет, но… Но, видит небо, я не знаю, почему «Чистота» прилепила на лоб человечеству ярлык ненависти к Евам. Если верить старым байкам, боги, как правило, своих тварей любили. Даже у людей причины ненависти всегда личные. Это неприязнь может быть общественная: типа, не знаю, но порицаю. Ненависть же… Аска ненавидит их за то, что грань между нею и ими слишком тонка. Я люблю Рей за то же самое, кстати. Или нет. Не за то. Да и не важно – вообще не важно.

Так вот. Майя не испытывала к синтетикам ничего. Вообще.

Значит, она изменилась, где-то сломалась, и это «где-то» вывело ее на «Чистоту».

– Алло?

– Это я. Значит так. Наниматель – «Майкродевайсес Миттхал».

Я нахмурился: что еще за хрень? Пакистанцы?

– Не напрягайся. Это «липа», нет такой конторы.

– Круто, а прокуратура ушами прохлопала. Что, серьезные люди?

– Очень. Это «дочка» «Ньюронетикс».

Вот это уже по-настоящему круто, прямо доказательство бытия бога: все объясняет, ничего не доказывая. Или там наоборот было?

– Если ты еще слушаешь, то Ибуки работала на «Пацаеве».

Хм. Там не так уж и много мощностей папиной фирмы. «Хотя – что это я? Это официально их там не много, а, как показывает практика, если очень захотеть, можно и в центре Токио-3 Ев делать».

– Ясно. В «молоко».

– Не совсем, Икари, – Кацураги, судя по звукам, сделала глубокую затяжку. – Все же Ибуки связана с «Ньюронетикс», я дам пинок парням из прокуратуры, пусть копают.

Да. Но меня не греет.

– Спасибо, капитан.

– Да ради бога, Икари. Не забудь подарок, – сказала Кацураги и повесила трубку.

А черт, еще и подарок. «Куплю что-нибудь пошлое», – решил я, вставая. Кондиционер подвывал, и в полной тишине это неплохо бередило нервы. Да и нечего мне тут больше делать.

Я шел к выходу, проникаясь всем этим – тем, что у меня никогда не было по-настоящему близкого человека, тем, что Майя изменилась, тем, что еще одна ниточка ушла в отцовское логово… И опять работа и личное в куче. Опять, опять, опять. В коридоре висели фотографии, и я притормозил: «О, а я и не обратил внимания».

В бытность моей девушкой она честно пыталась «соскочить» с рисования и недолго занималась фотографией. Куча обработанных фильтрами снимков электрособак захламляли жесткие диски, а парочку даже удалось продать рекламным агентствам. Я улыбнулся: моя любимая фотография висела рядом с дверью. Там просто приоткрытые двери лифта, сквозь дальнюю стену которого видно город. По прозрачной поверхности струится вечный дождь, огни призрачными пятнами ложатся на потеки, а слева – такое красное марево голографической панели. Фильтр еще какой-то там наложен строгий, не помню, как его…

Я осмотрелся, и вдруг обнаружил на одной из фотографий картину Майи, причем в явно незнакомом антураже, и даже вроде как не саму картину снимали. Хм, что это? Картина была из ранних, никаких тебе «колец», а вокруг вроде как кабинет – строгая мебель, все в темно-серых тонах, и ничего личного в кадре. Если бы не живая картина, я бы решил, наверное, что помещение отрендерили в трехмерном редакторе.

«Искусствовед хренов. Что же она снимала? И где это?»

Безобразно знакомый вариант серого намекал на «Ньюронетикс», но это, ясен день, паранойя. Слишком просто. На видном углу стола никаких бумаг. Вообще ничего нет. Серость, безликость, нейтральность, словно в никаком цвете линиями нарисовали комнату. И чем больше я смотрел сюда, тем больше проникался идеей, что это мрачный снимок. Майя таких не любила, а значит, он висит тут не просто так: это она напоминание себе оставила. Это заноза, пятно среди других фотографий, на которых был хотя бы намек на цвет, на яркость, оттенки…

Стоп.

Я всмотрелся в приоткрытую дверь кабинета и обнаружил за ней еще одну – в противоположной стене коридора. И вот на той двери была табличка – маленькая такая, скупая. Дрожащими пальцами я дернул на глаз пленку прицела. «Вот оно, сука, вот оно…» Непонятное чувство близкого приза щедро плеснуло в кровь каких-то своих растворов, и я не сразу смог рассмотреть увеличенное. Принтер был не супер – но зерно меленькое, а фотоаппарат у Майи был на зависть.

«Профессор Акаги Рицко. Директор базы».

Я оперся на стену и убрал прицел. Вот он – центр композиции снимка.

Вот он, тварь. И я готов сожрать патрон от P.D.K., если Акаги не возглавляла какую-то структуру «Ньюронетикс» на «Пацаеве». Я полез в карман и чуть не выронил телефон.

– Икари?

– Кэп, мне бы продлить дознавательские сертификаты.

– Хм. Что раскопал?

– Прослушку отключите. И запись разговора.

– Даже так? – голос Мисато-сан поплыл, потом в трубке что-то щелкнуло. – Говори.

– Майя работала на Акаги.

– Но должности в «Ньюронетикс» закрыты, как ты… А, ладно, потом. Сейчас получишь право допроса сотрудников уровня «хай-сек». Хватит?

– Не знаю, – честно сказал я. – Создатель Ев могла и не такие подписки давать.

– Ну, прости-прости, все, что выше – только по решению суда.

Я пощипал кончик носа. Была у меня слабая надежда, что Акаги снова разговорится, и сертификаты понадобятся лишь для доступа к ней, но… Будет обидно, если я профессора допрошу, получу шиш, а пока буду ждать решения суда, – ее упрячут на какую-нибудь базу «До-хрена-далеко-3» в системе «Дубхе». Или шлепнут – превентивно и по совокупности заслуг.

– Ладно. Шлите. Я в «Ньюронетикс».

– Хорошо.

– Капитан?

– Чего еще?

Я замялся, но вопрос слишком много значил. К тому же прослушка отключена, можно и прямо говорить.

– Почему вы решили раскручивать Майю?

Кацураги помолчала.

– Я думала, ты поймешь. «Чистота» не подходит Ибуки по психологическому профилю. Блэйд раннер среди фашистов – редкая штука. Я решила, что она столкнулась с какими-то секретами из среды еваделов.

Я вспомнил лицо Майи там – на приеме в «Ньюронетикс» – и озадаченно нахмурился. Мне ведь еще тогда стало понятно, в той горячке, что она уже не та Майя. И сейчас вот прямо себя убеждал, что думаю словно бы о разных людях. И я бы сам давно допёр, что Ибуки изменилась как личность. Если бы я хоть чуть-чуть лучше знал свою девушку.

Но, увы, соевого соуса не достаточно для такого вывода.

* * *

Я закрыл уши. Низкий звук лился сквозь ладони, сочился в уши, он ослеплял – в самом прямом смысле синестезии – он был похож на симфонию, которую мог бы сыграть бог. Впрочем, в некотором смысле, так и было.

Когда в глазах посветлело, я убрал руки и посмотрел на хозяйку кабинета.

– Не делайте так больше, – сказал я, ворочая пересохшим языком.

– Квалифицируете как покушение? – с нейтральным выражением спросила Акаги, выключая проигрыватель на компьютере. – А это ведь «модуляция жизни», акустическое выражение колебаний АТ-поля, когда оно создает Евангелиона. Из LCL – подобие человека.

Я при этих звуках сам превращался в LCL, но решил таких мыслей не озвучивать. Не хватало еще светски-научных прений – профессор и так ухитрилась общими фразами отнять у меня три минуты. Классический чокнутый ученый.

– Я здесь слегка с другой целью, профессор. У меня есть вопросы о «Пацаеве».

– А, – скучно сказала Акаги. – По поводу Ибуки?

Я, кажется, крякнул, и женщина кивнула.

– Понятно. Что хотите узнать?

– Суть вашей работы на «Пацаеве»? – наглым тоном спросил я.

– Исследование предсмертных состояний Евангелионов.

Два-ноль. Это уже чертовски неспортивно: Акаги в легкую все сдавала, и тем самым выбивала у меня одну карту за другой. Вот только мои полномочия – генератор козырей в рукаве, и это окрыляет.

– Вы знаете, почему Ибуки ушла в «Чистоту»?

– Предполагаю.

– Предположите вслух.

Акаги повозила пальцем по сенсорной панели и сняла очки. В кабинете было накурено, дышал я через раз, и вообще – все было на ее стороне, даже территория.

– Я знаю о Евангелионах почти все, Икари. Кроме двух вещей. Вы знаете, что находится в полутора световых годах от системы «Пацаева»?

Школьный вопрос, но опять в сторону.

– Знаю. Запретная звезда. Однако мы…

– Именно, – профессор подняла палец. – Помолчите.

«Ни хрена себе». Я успел почти по-детски обидеться, и Акаги немедленно этим воспользовалась:

– Вокруг этой звезды вращается Антитерра – планета, идентичная Земле.

– И вся ее поверхность покрыта LCL. Тератоннами LCL, – скучно закончил я. – Закрытая зона для полетов и все такое. Может, к делу?

– Разумеется, – сказала Акаги. – Я как раз о деле. Так вот. Никто не знает, откуда это вещество. Мы научились его синтезировать, когда поняли, что оно полезно, но почему именно гетеролитический разрыв…

– Профессор.

Мне было противно. Эта сука трепала мне нервы и, видимо, наслаждалась процессом. В моем распоряжении были законные полчаса, и она намеревалась извести их на научную чушь уровня школьной программы. Еще и от адвокатов отказалась. Юристы сидят под дверью и жаждут моей крови, и она их выпроводила, только чтобы оттрахать мне мозги. «„А“ с плюсом», профессор.

– Ну, как хотите. Я, как и говорила, не знаю двух вещей: природы первоисточника Евангелионов и загадки их конца. Потому и попросилась возглавить проект по изучению смерти синтетиков.

Я неожиданно увлекся: ну да, получается, одно дело заложить молекулярную бомбу, чтобы Ева подохла в сроки, а другое – понять, как именно умирает существо, которое с точки зрения белковой жизни – ересь и богомерзкая хрень. Которое даже не живет в общем смысле.

– И к нам нанялась Ибуки – сотрудником по контролю. Кстати, вы зря ее бросили. Милая девушка.

Я скрипнул зубами, но смолчал.

– У нас даже завязалось подобие отношений…

«Ох, бля».

– …А потом оказалось, что Майя – слишком любопытная. Она просмотрела на моем компьютере ту информацию, которую ей знать не полагалось, – Акаги надела очки и принялась изучать экран. В стекле линз отражались какие-то бегущие строки. – Мм… Так вот. Мне пришлось включить ее в программу экспериментов.

Это был офигенный тон – мне сразу же стало нехорошо.

– Какого рода?

– Мы изучали синтетиков в терминальной фазе – поведение, реакцию, состояние внутренних органов, ментограммы, – Акаги потянулась за сигаретой. – Взаимодействие с людьми…

– Что?!

– А что вас изумляет, Икари?

«Как бы так выразиться? Хотя бы то, что Ева в терминальной фазе неадекватна» – и снова я промолчал.

– Все участники экспериментов официально были казнены до прибытия на базу, – хладнокровно сообщила Акаги. – Кроме Майи Ибуки.

У меня все слегка плыло перед глазами. Люди, которые пытают нелюдей и смотрят, как те поведут себя с людьми. Нелюди, которым предлагают пообщаться с людьми. Люди, которые попадают к нелюдям. Я почему-то четко представил их всех. Представил – и пожалел об этом.

– Она оказалась сильной. Она часами смотрела им в глаза. Мы это так и назвали – «гляделки». И ни один Евангелион ее не тронул, пока мы их слегка не раззадорили.

Я вздрогнул и с трудом остановил руку на пути к пустой кобуре. А перед глазами стояли холсты Майи.

– Майе удалось сбежать. К сожалению, планета не была режимной, так что…

– И почему же вы ее не нашли? – спросил я, буквально проталкивая воздух сквозь перехваченное горло. – Она же открыто нанималась после бегства? Да, скрывалась, но…

– Мне неизвестна политика руководства, Икари.

Сука.

– Какую информацию узнала Ибуки?

– Не могу сказать.

– Это после всего-то, что вы мне тут наговорили? – я поднял брови. – Да вам лет пятнадцать светит уже!

– За что? – удивилась Акаги. – Якобы пострадавшая мертва, базы не существует, ничего нет. Я уж молчу, что «Чистоту», куда входила Ибуки, вот-вот объявят вне закона.

Я проглотил «базы не существует», изо всех сил гася холодную ярость.

– Икари, – позвала меня профессор. – Поменьше злобы. Занимайтесь своим делом, иначе мне придется улететь с Земли. Надолго. А это неудобно.

Вдох – и выдох. Вдох – и… Вот если бы еще зубы расцепить.

– И еще одно. С информацией о Майе вас выпустят отсюда, с тем, что я могу добавить, – нет.

– У меня высшие сертификаты допроса, за нами не могут следить.

Акаги сделала длинную затяжку и выдохнула в потолок.

– Вы слишком милый, Икари. Всего доброго.

Хотелось сказать что-то злое. Хотелось сказать, что я вернусь. Хотелось пристрелить суку без всяких разговоров – а еще она своим существованием словно бы оправдывала меня. Я лишь прекратил страдания Майи, которая не могла прогнать из разума треклятых «колец Синигами».

Я словно у психоаналитика отсидел, а потому вышел молча. Зато в ушах всласть звенело.

Закрыв дверь за собой, я посмотрел по сторонам. В креслах в маленьком холле расположились юристы «Ньюронетикс» – элегантные крысы в дорогущих костюмах, все того же серого оттенка, что и стены. Неподалеку окопалась моя гвардия – взвод «виндикаторов», и даже бронированным глыбам тут было неуютно. Я хотел было оторваться на вставших мне навстречу адвокатах, – их лиц я по-прежнему не воспринимал, – когда обнаружил в коридоре еще одно действующее лицо.

Гендо Икари спускался на этот этаж офиса по широкой лестнице.

Я понял, что разглядываю говнюка, а он – меня. Я так и не понял, кто победил в гребаных гляделках, но вряд ли мой отец вспотел от напряжения, когда отвел взгляд и просто прошел мимо.

* * *

Крупные капли стелились снаружи по стеклу машины. Снег так и не перерос в метель – мой ховеркар неспешно плыл в струях промозглого ливня. Музыку я выключил к чертям, но в голове упрямо крутился утренний мотивчик: мягкий, тоскливый. Я скосил глаза. На пассажирском сиденье лежал пакет с довоенным каталогом пивных сортов.

Я смотрел на эту подарочную упаковку и понимал, что грёбаный день надорвал меня.

Признание Аски. «Я теперь буду хуже к тебе относиться».

Признание Рей – и горячее тело в моих объятиях.

Квартира Майи – картины и фотографии. Судьба пешки.

Слова Акаги. «Вы слишком милый, Икари».

И теперь я просто ехал на день рождения начальницы. Где буду пить газировку и рассказывать. Рассказывать и пить газировку.

«В задницу газировку. Нажрусь», – решил я. Ну, переживет меня Аска. Я не обижусь.

Глава 17

Как-то мне плоховато думалось – говорилось хорошо, а думалось неважнецки. Оно, конечно, и не такое бывает, если уложить самую малость спиртного поверх лекарств, но все равно, странно это. Я погладил нагревшийся стакан пальцем и в который раз осмотрел окрестности: народ потихоньку расползался, и от меня отстали. Все, кому было интересно послушать об этом деньке, послушали, поздравили Мисато-сан, отоварились выпивкой, похихикали.

Я давно не был на таких мероприятиях, и ничего, видимо, не потерял: скука, натужное веселье и пойло – никакого праздника жизни и близко нет. А разгадка на поверхности: профессионалы не умеют фальшивить – тем более, те профессионалы, которым положено вроде как любить жизнь. Я поглаживал стакан, тонул все глубже в мягчайшем диване и в упор не понимал, чего не хватает этим именинам. Нет, понятно, что деловитость никуда не денешь: вон, новорожденная даже на мой подарок едва взглянула, сразу утащила на балкон допрашивать. Понятно, что все тут одиночки, что я сижу на сборище коллег, которые как бы не совсем коллеги. Сослуживцы ведь не бывают такими: я его рожу каждый день вижу, но ничего о нем не знаю. Или бывают? Я читал досье Макото, например, но что я могу сказать о человеке по имени Макото Хьюга? Правильный ответ: «Да на кой мне вообще сдался человек Макото Хьюга?» Логично сделать следующий шаг – к признанию, что такие посиделки даром никому не нужны. Хотя, что это я размечтался? Заведено ведь так. Традиции абсурдны и нагло прут против очевидностей, говорим же по-прежнему: «Она родилась», – хотя современные люди давно уже появляются на свет таким изощренным образом, что трупик эволюции подергивается в гробу.

Короче, все тут одиноки и несчастны, а я хочу спать. И вообще: где там еще выпивка?

– Икари, ну-ка, помоги.

Я поднял глаза. Капитан, наклонившись, двумя руками взялась за столешницу и вопросительно смотрела на меня. Была капитан в белой блузке, на ее шее по-прежнему болтался «именинный» крестик. И какое-то такое у нее лицо, что я враз отставил стакан и, проглотив шуточку, встал. Наверное, это лицо человека, у которого удался день рождения, но вот жизнь не удалась.

– Куда тащим?

– Сюда, к стене.

Я двигал стол, смотрел на помаргивающие цифровые фото-рамки, и соображал, что я тут остался последним гостем. Неудобно-то как.

– Это «ангел».

– А?

Мисато-сан смотрела на ту же фотографию, что и я. Женщина, ссутулившись, сложила руки под грудью и походила на саму себя, только с вытащенным стержнем. Глаз я ее сейчас не видел – и слава небу, полагаю. На фотографии был малый корвет, старый и потрепанный, да и самой фотографии – лет и лет. Огромная машина входила в ионосферу планеты, не отключив маршевых двигателей, и планета неожиданно подарила ей величие – огромные отраженные разряды бушевали вокруг корабля, расходясь прекрасными перистыми крыльями.

Убийственная красота.

– Через минуту «Дориан Грей» свалился на Аракаву.

Ах вот что это такое… Я никогда еще не видел этого фото – фото первого «ангела». Первого корабля, который принес на Землю взбунтовавшихся Ев. Синтетиков тогда и на Земле держали, но это был первый бунт, пришедший извне, – и пришел он во всем, мать его, великолепии. Среди беглецов не оказалось никого с навыками пилотирования, команду они, похоже, порешили, и крылатая звезда накрыла родной городок Мисато Кацураги.

Ну, это знали многие, если не все знакомые капитана. Как новорожденную Ми-тян увезли в Токио-3 оперировать легкие – в их сраном купольном городишке с такими патологиями не выживали. Как «Дориан Грей» испарил Аракаву в один момент. Словом, как тридцать девять лет назад Кацураги стала «счастливицей». Я даже видел тот старый сюжет, где под печальную музыку взахлеб рассказывали о малышке, покинувшей обреченный город за полчаса до катастрофы. На везение там намекали. На счастливую звезду и парад планет, на провидение долбаное.

И мне тогда еще подумалось: да вертел я такое счастье.

«Печальный у вас праздник, Мисато-сан».

– Это, кэп. Пойду я, а?

Кацураги пятерней убрала челку с глаз, портя офигенно дорогую прическу, и взглянула на меня:

– Ага. Давай на балконе по кофейку еще – и пойдешь.

Я кивнул, и мы разошлись: хозяйка на кухню, я на балкон. По пути под ноги лез всякий праздничный хлам, хорошо хоть пьяных тел не наблюдалось. На балконе были кованые перила, был город, был мелкий реденький снег. Мисато Кацураги – она из тех, кто не любит себя обманывать. А могла бы панораму на довоенные пейзажи настроить. Или на райскую колонию какую-нибудь.

Наверное, будь у меня деньги и желание забабахать себе что-то подобное, я бы тоже поставил внешние камеры и смотрел на заливаемый ливнями Токио-3.

– Держи.

Я принял горячую чашку и снова отвернулся к голограмме. Невежливо, наверное.

У капитана когда-то жил пингвин. Самый обычный электропингвин. И она его сдала, как только тот исчерпал ресурс, а нового заводить не стала. Вот так вот. Я никогда не задумывался над такими вещами, я просто их знал, как и другие факты ее биографии: каждый будущий блэйд раннер обязан много знать о нашей богине. «Богиня». Вот она стоит рядом, сунув нос в ароматный кофейный пар, и студент академии Синдзи Икари, конечно, кончил бы от одной мысли об этой сцене. А ей ведь уже без года сорок, подумал я, изучая точеный профиль, и отравой вплывало в голову понимание: ни хрена я о ней на самом-то деле не знаю.

То есть, вообще ни хрена. Только что ведь понял, что даже тот ее пингвин имеет какое-то значение, что это не фетиш, не строчка в досье. Это какая-то черточка характера, какой-то знак, который надо истолковать. Истолковать – и придвинуться чуть ближе. И еще чуть ближе. И еще.

– А ты странный, Синдзи.

Я вздрогнул, выныривая из дурманящего пара. Капитан смотрела на меня, и на ее лицо, на матово блестящие вороные волосы ложился свет габаритных огней. Сумасшедше красивая женщина, понял я запоздало.

– Не лезешь приставать, не лезешь с шуточками. Молчишь, думаешь. Спишь, что ли?

Если бы. Хотя спать-то хочется.

– Ага, кэп. Что-то вроде.

– Это видно. А что еще?

Какой хороший вопрос. С чего бы это меня так развезло? Конечно, у меня имелся точный ответ, но озвучивать его при капитане категорически не стоило. Да, сегодня у меня была Аска, была Майя, была профессор Акаги. Была тысяча поводов сейчас тупить. Но я, блин, думал о том, почему мы с вами, капитан, так одиноки. И у этого моего настроения была одна голубоволосая причина.

Которая подтачивает мое одиночество. Которую я очень хочу увидеть.

– Эх ты. Ладно, иди спать.

Я неожиданно для себя улыбнулся: в голосе начальницы скользнуло разочарование и даже легкое любопытство. А она ведь всерьез на ответ рассчитывала, понял я.

Уже стоя в дверях, я почувствовал, как меня кто-то дернул за язык.

– Скажите, Мисато-сан, вы ведь совсем одна?

Кацураги замерла лицом на какое-то мгновение, а потом оперлась плечом на стенку и улыбнулась:

– Клеишь начальницу, паршивец?

Я только улыбнулся: почему-то отвечать показалось неправильным.

– Да, Синдзи.

Вот так вот. Просто и без всякого бытового надрыва: «Да, Синдзи». И пингвина она своего сдала…

– Почему?

Кацураги протянула руку и движением взлохматила мне чуб. Я обомлел от этой неожиданно естественной ласки.

– Просто больше никого не жду, Синдзи. Спокойной ночи.

За дверью меня ждал «виндикатор», пролетом ниже пасся еще один. Тоскливо это все: она там осталась одна, завтра у нее работа, еще один год впереди и куча незнакомых людей вокруг. Даже ее странный подчиненный – и тот дома синтетика прячет.

Щит АТ-поля над парковкой почему-то отключили, и пушистый снег ровно ложился на посадочный балкон. Пахло тут соответственно: от острого кислотного запаха отчаянно зачесалось в носу. Я натянул маску и поднял ворот плаща.

– Как там праздник?

С трудом удержавшись от прыжка в сторону, я повернул звенящую шею: в горле бился перепуганный пульс. «Что-то нервы ни к черту…»

– Добрый вечер, Кадзи-сан.

Скешник стоял у дверей подъезда, опираясь спиной на стенку, и даже сквозь маску проступала эта его улыбочка. Был он расслаблен, небрежен и затянут в наглухо застегнутый плащ – мятый плащ, само собой. Мы пожали руки, и раздражение улетучилось: явно ведь хороший человек, и пришел он к капитану.

– И как там Мисато?

– Она там совсем одна. И ей одиноко, – брякнул я и прикусил язык.

– О, даже так? – брови Кадзи поползли вверх. – И ты что, что-то в этом понимаешь?

Ощущение, что передо мной стоит хороший человек, испарилось, как и не было. Дать бы тебе по рылу, паразит. Тоже мне еще, взрослый дядя выискался. «Понятия не имею, что там у вас двоих в прошлом, но не хер со мной так разговаривать. Ты сам-то много понимаешь».

Редзи Кадзи изучающе смотрел на меня, ожидая какого-то ответа, за моей спиной сопели фильтрами «виндикаторы», а еще группка спецназовцев торчала около машины. Был какой-то долбаный второй смысл в этом обмене репликами, но черт меня побери, если я знаю, какой именно. Ревность? Зависть? Мы сейчас делим капитана? Да что, мать вашу, происходит?!

– Гм. Будем считать, что ты понимаешь, – вдруг сказал Кадзи и совсем уже повернулся, чтобы войти в подъезд.

– Она сказала, что уже никого не ждет, – злым тоном сообщил я ему в спину.

И господин тактик дернулся, словно я ткнул его между лопаток.

– Так и сказала?

– Да.

– Понятно. Ну, я, собственно, и есть никто.

Кадзи исчез за дверью подъезда, а я оглянулся. Неподвижные силуэты «виндикаторов» медленно притрушивало густым отравленным снегом.

* * *

Потолок, располосованный тенями жалюзи, тягуче пульсирующий свет за окном. Тошнотворное желание рвануть в сон и отчаянная, глупая, безнадежная работа мозгов. Я до смерти хочу заснуть – и не могу. Хоть овец считай.

– Почему ты не спишь?

Я повернул голову. Рей лежала на боку, я не видел ее лица, но знал, что Ева уже какое-то время на меня смотрит: от ее взгляда у меня словно горела щека. И это было единственное приятное ощущение во всем теле.

– Не знаю.

Она не стала продолжать разговор, но мне почему-то показалось, что Аянами хотелось что-то сказать. Или спросить. Эти синтетики без функционала такие… Такие… Я повернулся к ней и положил ладонь на теплую щеку:

– Рей, я ненавижу людей. Мы превратили себя черти во что. Сначала закон о тайне личности, потом право на немедицинское протезирование. Потом гребаное искусственное вынашивание. Потом…

Я задохнулся. Мать-природа, успешно нами убитая, похоже, здорово пошутила на прощание: мол, нет меня больше, детки, резвитесь, как хотите. Хоть вешайтесь. И мы рады стараться. Какого хера мы до сих пор используем слово «недоносок» как ругательство? Я, черт возьми, вижу кучу недоносков каждый день, и сам таковым являюсь.

И ведь что характерно: до сих пор есть организации феминисток, а движения за замедление прогресса сошли на нет. Всем нравятся сильные мышцы, хрупкие, но быстрые мозги, упругие буфера. Родился не специалом? Заработал? Или родители богатые? Поздравления, ты сорвал джек-пот из вытяжек и имплантатов. И добро пожаловать в зарю нового человечества. Осталось вот понять: утренняя она – эта самая заря – или вечерняя.

И финальным аккордом: мы все дальше друг от друга. Все жиже чужая логика, все менее интересны поступки окружающих – так, пожать плечами. Я вот до сих пор не в курсе, кто именно изо дня в день ругается в соседней квартире.

– …Мне нравится, когда первой новостью вечером показывают жестокое убийство. Наверное, кто-то там понимает, что нас надо тормошить.

Я замолчал. Рей слушала, просто слушала. Она не полезла с поцелуями, не вставила ни слова в этот прорыв дерьма – всего лишь положила свою руку поверх моей.