Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Глава вторая

Свояк гнал «Ниву» на всю железку, будто от гаишников удирал. Найда через стекло видела желтые обрывы холмов, лесопосадки. Сквозь листву верхушек стремительно летело солнце.

Новый хозяин то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, приговаривал:

– Найда, Найдушка, девочка. Будем на охоту с тобой ходить. Кутяток мне принесешь…

Голос человека за рулем звучал ласково. Найда не улавливала в нем злых ноток, как в голосе егеря, когда он бросил ее в машину. Она свернулась на сиденье в кольцо и задремала.

Жена свояка, Нина, дебелая утица в пестром, разлезшемся в подмышках халате, сразу ринулась кормить Найду.

Суку заперли в просторной погребке. Здесь было прохладно, пахло овчиной и гнилой картошкой. Найда вылакала плошку воды, легла и заснула. Очнулась она в полной темноте. В углу скреблась крыса. Найда двинулась на звук, бесшумно переставляя лапы. Уткнулась в наваленные у стены ящики. Из крысиного прокопа снаружи тянуло влажным ночным холодком. Найда широко расставила задние лапы, передними стала рыть под стену. Земля с шумом осыпалась на овчины. Найда легко взрывала сырую землю, но скоро когти больно скребанули о бетон блока. Крысиный отнорок уходил в прогал между бетонными блоками. Найда смогла просунуть в прогал лишь лапу.

В зарешеченное окошко сарая уставился большой белесый глаз. На ящики упала светлая полоска. Найда всегда замечала его над собой, когда он появлялся, узкий и косой. С каждой ночью глаз округлялся, затягивался бельмом. Ночи светлели, в звериной душе Найды пухла, клубилась, тоска, просилась наружу. Найда металась по сараю. Попробовала рыть в разных местах и тоже упиралась в бетон. Однажды она села мордой к окну… луна отразилась в желтоватых волчьих глазах. Найда запрокинула морду, из пасти ее вырвался жалобный вой.

Всколготились дремавшие посреди двора гуси. Будто от удара кнутом, вскинулась корова, мыкнула дурным голосом. Сгрудились в кучу в дальнем углу калды овцы. Собаки залились визгливым лаем.

– Вась, Вась, слышь? – растолкала свояка жена. – Она воет.

– Ну и чо. Повоет, перестанет, – бормотнул свояк сонно.

– Иди, глянь, может, она там в проволоке запуталась или в капкан попалась. Ты капкан на крысу ставил.

Широко зевая, свояк отомкнул замок сарая, приоткрыл дверь, посветил в темноту фонариком. Луч высветил взбугренный накоп земли.

«Зараза подрыла и ушла». – Он в растерянности шагнул через порог, оставив дверь открытой. В то же мгновение взблеснули летящие навстречу желтые глаза. Сильный толчок едва не свалил его с ног. Он лапнул пятерней, пальцы скользнули по шерсти. В лунном свете было видно, как серый зверь наметом пересек двор. Овцы молча темной волной всплеснулись в калде. Найда прыгнула через забор.

Найда объявилась дома на третий день. Ребрастая, в репьях. Когда Венька подал тазик с едой, отбежала, как на чужого уставилась сторожким взглядом.

– Во, тварина, – изумился егерь. – Трое суток и сторожится, что значит волчья кровь. Ласка куда как мягче. Ласка. Ласкушка, умница моя. – Он погладил вилявшую хвостом лайку. Не успел егерь войти в дом, как двор огласился рыком и визгом. Найда теперь не на шутку трепала мать так, что летели клочья белесой шерсти.

– Ах ты, тварина, волчара хренова! – Венька на крыльце схватил веник, шваркнул по морде. Найда отбежала, по-волчьи всем корпусом повернулась на хозяина. И тогда в первый раз у егеря ворохнулось нехорошее предчувствие: «Наживу я с ней еще беду, ох, наживу…»

Трижды еще забирал ее свояк. Оббил стены погребки медной жестью, чтоб нигде не прокопала. Как-то забыли погреб закрыть. Найда спрыгнула вниз, из погреба прокопала нору наружу и ушла. Последний раз два месяца продержал. Думал все, привыкла. На охоту взял, она опять к егерю прибежала.

Когда Найда после очередного побега возвращалась, Вовка весь аж светился: ав-ав, ав-ав! Обнимал Найду за шею. Она лизала его в нос в щеки. Вовка заливался колокольчиком.

К тому времени рука у Танчуры поджила… Венька держал Найду в гараже, сам и кормил ее. Жена время от времени грозилась:

– Выпустишь, отравлю…

Венька и сам себе не мог объяснить, зачем он ее держал. Крутые приставали сколько, отдай нам ее. Пастухи просили. Не хотел признаться себе егерь, что прикипел душой он к этой непокорной волчице за то, что она вот так за сотни верст возвращалась от вкусной еды к нему. Верность, которой не нашел в первой своей женщине, тянула егеря к этой диковатой сторожкой суке, так не похожей на других собак. Она глядела своими желтоватыми глазами прямо и просто и понимала, и чувствовала его натуру тоньше, чем жена.

– Видишь, она Вовку как любит, облизывает, – внушал Венька Танчуре. – Вовка ей рад.

– Вот загрызет, тогда будешь знать, – не сдавалась жена. – Зачем тебе две собаки?

– Смотри, как они обнимаются, Тань.

– Доиграешься!

Глава третья

В августе это случилось. Сидел в гараже с шоферами, в домино козла забивал. Телефон зазвонил. Кто-то из мужиков трубку взял и Веньке:

– Езжай скорее домой, собака сына искусала.

Венька в УАЗ и по газам. Забежал, Вовка орет дурным голосом. Вся мордашка кровью залита. Танчура по комнате мечется с бинтами.

– Сколько раз тебе, полудурку, говорила! Убери эту б… со двора! Тот раз руку мне прокусила, щас, было, до смерти не загрызла. Лицо изорвала! Шрамы на всю жизнь теперь останутся, – кричала Танчура. – До смерти могла загрызть!..

– Вова, сынок, постой. Не надо, – попытался оторвать ручонки сына от окровавленной щеки Венька. – Ладно тебе плакать. Чуть там содрала она тебе! Ты же солдат!.. Щас дядя врач все нам помажет. До свадьбы сто раз заживет…

– Шрамы на всю жизнь останутся, будешь знать! – выкрикнула Танчура.

В больнице наложили пять швов. Зашивал все тот же Климов.

– То из мамкиного живота вылезать не хотел, теперь с собакой подрался, – шутил он. – Ну что, орел, без анастезии? Или лучше укольчик сделаем? А то ты тут нам запоешь «Взвейтесь кострами синие ночи…»

От шуточек Климова Венька приободрился. Но когда за дверью операционной раздался истошный Вовкин крик, забегал по коридору, по спине побежали мурашки: «Застрелю тварину!» Танчура, сидевшая здесь же в коридоре, зажала уши ладонями, выскочила на улицу.

Через полчаса он вез Танчуру с Вовкой домой, старательно объезжая кочки. Вовка жался к матери, успокаиваясь, сухо без слез взрыдывал.

– Как же, Вов, получилось-то? – косо поглядывая одним глазом на дорогу, другим на торчащее из бинтов личико сына, допытывался Венька. – Чо она на тебя кинулась-то? Может, ты ей палкой в глаза тыкал?

– Она, хрюха такая, слань господняя налетела. – И слезы опять покатились из-под бинтов. – Я ей ничо не делал. Она слазу есть меня за ссеку стала…

– Как, как ты сказал?!

– Отвяжись от ребенка, не травмируй. – Танчура прижала сына, отворачивая его лицом к окну. – Смотри, Вова, коровки травку едят… Глаз могла прокусить…

У ворот Найда с Лаской бросились к ним навстречу. Венька пнул Найду ногой:

– Сгинь, тварина!

Собака отбежала, уставилась на хозяина желтыми холодными глазами. На морде у глаза темнела засохшая кровь.

«Вовкина кровь, тварина», – содрогнулся Венька. Забежал в прихожку, торопясь, пока не схлынула злость, достал из сейфа ружье. Зарядил крупной дробью. Вышел на крыльцо. На звук Найда подняла голову. До нее было шагов пятнадцать не больше. Венька вскинул ружье:

– Тварина! Будешь знать как на ребенка кидаться! Ну-у, беги, беги, тварина! – ярил себя егерь.

Найда свалила голову набок, ушки топориком, улыбалась, сверкая желтыми глазами.

Венька нагнулся, схватил подвернувшуюся под руку калошу, запустил в собаку:

– А ну пошла отсюда тварина! – Не поднималась рука стрелять ей в глаза.

Найда схватила калошу зубами, замотала головой, играючись побежала с ней за вольер. Венька выстрелил по ней сквозь сетку. Мельком подумалось: сетка… дробь срикошетит…

Найда вякнула, выронила калошу, кувыркнулась через голову. Вскочила и, пьяно перебирая лапами, побежала к раскрытой калитке в огород. Венька выстрелил в угон со второго ствола, дробь взрыла землю у самой калитки. Найда скрылась в зарослях у забора. Веньке с крыльца было видно, как закачались розоватые головки репейника в одном и том же месте.

«Готова, в агонии бьется… Какую собаку загубил…» Подрагивающими пальцами Венька переломил ружье, швырнул за изгородь гильзы. Перед тем, как войти в дом, внутренне сжимаясь, бросил взгляд туда, на заросли репейника, где упала Найда.

Но все было недвижно. Со стебля на стебель перепархивали воробьи, и верхушки клонились под их тяжестью.

Смеркнется, надо будет закопать… Ребенка так искусать… Тварина! Может, бешенство у нее… Хорошо, что застрелил… Вовке уколы…

Весь остаток дня Венька не находил себе места. Раз сто подходил к Вовкиной кроватке. Тот все время, как приехал из больницы, спал. Всхлипывал во сне. Глядя на него, егерь укреплялся духом: «Правильно я эту тварину грохнул. Ребенка так покусать. Вдруг бешеная?» Прикладывал руку к влажному лбу сына, вроде, не горячий. Выходил во двор. В глаза лезла валявшаяся у вольера калоша. Веселая была… Бешеные так себя не ведут… А сохлая кровь на морде? Вовкина кровь…

К вечеру пошел кормить свиней. Глядь, у супоросой свиньи правое ухо мотается двумя лоскутами, будто разрезанное.

«Вот откуда у Найды на морде кровь-то, – понял Венька… – И свинью порвала, и на ребенка бросилась…»

– Зачем свинью выпускала? – спросил он Танчуру. – Собаки вон ухо ей разорвали.

– Кто их выпускал, – оторвалась от телевизора жена. – Рылом дверку поддевают и выходят. Прошлый раз мне всю рассаду поломали. Крючок бы забил! Хозяин называется.

Венька от греха вышел на улицу.

– Ну-ка поди ко мне, – помахала через улицу со скамейки бабка Клава. – Чавой-то я тебе вопрос задам, – пошлепала ладонью по скамейке. – Садись рядком, поговорим ладком. Как же вы, окоянные, парнишоночка своего чуть свинье не скормили, а!? Взять бы палку, да палкой вас обоих и жену твою, и тебя самого.

– Ты чего, бабк? Какой свинье? – У Веньки аж в животе жаром занялось.

– Какие вы, молодежь, халатные, рысковые до невозможности.

– Бабка пожевала синюшными губами. – Я вот эдак сижу давеча на лавочке. «Господи помилуй. Господи помилуй», – потонакываю. У вас ворота наполовину растворены. Слышу, как парнишоночек закричит, будто его варом обварили. Гляжу, около него свинья топчется. Я сперва думала она его облизывая, а она его за щщоку-то, видно, луща, грызеть, а ему больно. Бедный не своим голосом кричит, надрывается. У меня от эдакой страсти ноги отнялись, кричу, машу палкой, а со скамейки никак не подымуся. Ды ладно у тебя эта собака-то серая, ловкая, как вихор, на свинью налетела и давай ее за ухи рвать. Свинья-то парнишоночку бросила грызть, от собаки завертелась. Прямо бог ее послал вам серую. Не кинься она на нее, всю бы головенку парнишоночку отжевала. Какие вы хладнокровные ребята. Бросили одного посередь двора. Тут и птицы, и животные всякие, а вам хоть бы хны. Погоди, я тебе еще не всю поторочу досказала…

Но Венька со всех ног бежал к себе. С хляском размахнул дверцу в огород. Бросился к зарослям у забора. На смятой окровавленной траве ползали тучи муравьев. «Значит, токо ранил. Жива, моя хорошая, жива». – Венька двинулся вдоль забора:

– Найда, Найдочка, Найда! – В дальнем углу огорода бурьяны впереди зашевелились. Сердце у егеря замерло. – Найда, голубушка. – Из густой травы, высоко подпрыгивая, выскочил длинный полосатый котище, замелькал в кустах картошки.

Глава четвертая

Егерь облазил все соседские огороды, канавы, кусты. Вроде, как немного успокоился: «Тяжело раненная далеко бы не уползла. Значит, чуть зацепил… Она мне ребенка спасла, а я картечью…»

– Венька аж застонал от стыда…

Зашел домой, воды попил, опять пошел искать: «Может, куда забилась. Они перед смертью всегда прячутся. – Облазил карьер, где брали глину. Все закоулки, все ямы. Ни следов никаких, ничего… Рана у нее горит, небось, жажда… На речку ушла».

Вдоль берега прошелся, звал. Да разве там в таких зарослях ее найдешь. Паровоз с трубой заедет, не отыщешь. Где-нибудь около воды легла и лежит…

На кручу вылезать стал, кусок берега под рукой и оборвись. Пыль на голову, в глаза. По откосу к воде съехал, ладонь до крови ссадил, в пыли весь: «Не разобралась, ор подняла, шалава, – злился он на Танчуру. – И сам балбес, сразу за ружье схватился… Может, она домой приползла…»

Венька отряхнул штаны, пошагал домой. Облазил сараи. На четвереньках под крыльцо залез, фонариком посветил. Кошки в разные стороны брызнули.

В комнату вошел. Танчура попятилась:

– Где эт ты так изгваздался?

Подошел к зеркалу. Из серебряной глубины высунулся встрепанный краснощекий мужик с бешеными глазами. Весь в репьях, в паутине, штаны глиной перепачканы.

– Давно бы ее надо было пристрелить, – с присвистом зашептала Танчура. – Не слушаешь меня. Сколько раз говорила, отдай кому-нибудь эту дрянь!.. Горло могла перегрызть ребенку!..

Венька молча вышел во двор. Обобрал с одежды репьи, колючки. Мысленно доругался с Танчурой: «Не разобралась, а орешь! Дура набитая! Если бы не Найда, все лицо бы мальцу суродовала, а я ее картечью! Придурок… – Но на себя как-то не ругалось:… Лежит где-нибудь в кустах, кровью истекает. И все из-за нее. Бросила ребенка… И петух мог клюнуть в глаз. Да мало ли. Орет еще… Если бы не Вовка, уехал бы куда глаза глядят… Спросить у мужиков. Может, кто видел…»

В сенях запнулся о ведро с свиной болтушкой: «Она мне ребенка искусала, а я ее кормить. Первые морозы ударят, заколю тварину!»

– Я там свиньям картошку запарила, вынеси! – шепотом сказала Танчура.

Венька молча прошел к Вовке. Сын спал, сбив одеяльце в ноги. Раскрасневшееся, замотанное бинтами личико с беззащитно белыми в прожилочках веками было таким родным, что у Веньки навернулись слезы. Он потрогал сынишке лоб, жара не было. Стараясь не скрипнуть дверцей шифоньера, достал тренировочную куртку, кошелек.

– Никуда не пойдешь. – Танчура загородила дорогу. – Не пущу. Из-за этой дряни расстроился! Выпить, скажи захотелось.

– Отойди. – Венька угнул голову, увидел Танчурины ноги. Из прорванного красного тапочка торчал толстый большой палец. От вида этого грязного пальца сделалось вдруг тошно.

– Вень, ну прости меня, – вдруг жалобно всхлипнула Танчура. – Я паутину из углов смахивала. Чего думаю ему тут пылью дышать. На минутку на одну вынесла сыночка на двор-то. Ну хочешь вдарь! Вень, на колени встану, только не ходи никуда!

– Тише ты, Вовку разбудишь. – Он боком вышагнул за дверь. Пнул ведро с болтушкой: «Чтоб вы, твари, сдохли!»

В гараже райузла связи как всегда выпивали. На верстаке рядом с тисками посверкивала в электрическом свете бутылка. На газете разломанная булка, луковица, сало.

– Закуской, орлы, шикуете, – чтобы что-нибудь сказать, произнес Венька. Поручкался со всеми. С ходу поднесли егерю стакан. Егерь уговаривать себя не заставил. Орлы переглянулись… Знали, Егоров на чужие не пьет. Венька зажевал булкой. Повел глазами. Все тут было таким привычным, незатейливым. Таращились со стены огромные лосиные рога. Рядом зеленела литровая бутылка, прибитая к стене насквозь гвоздем-двухсоткой. Как умудрились? Пестрел телефонный аппарат, оклеенный голыми девицами с переводных картинок. У стены поблескивал рулем серый под слоем пыли снегоход… И рожи все свои. Максимыч сидит, щурится, взблескивает умными цепкими глазками, физиономия краснеет будто флаг над сельсоветом. На корточках привалился спиной к колесу трактора Генка-пчеловод, улыбается. Он всегда улыбается, когда на грудь примет. Колька, Муса. С кем в школе учился вместе. С кем охотился. С кем в автотрансе работал…

– Чо, Вень, с пацаном-то?

– Пять швов на щеку наложили.

– Кричал?

– А ты бы не закричал? Иголкой в живое тело. На еще, дерни. Сколько нервов. – В сощуренных глазках Максимыча сострадание. – Шрамов бы не осталось.

– Да пацану ничего, если бы девчонка…

– Как же так. Ведь собаки детей не трогают?

– Была бы она собака, а то наполовину волк.

– Застрелить ее к хренам! А то еще кого погрызет.

– Он уж ее грохнул. Я два выстрела слышал. Добил, думаю, вторым.

Егерь молча выпил. Достал из кармана деньги.

– Кольк, возьми пару пузырей и закусить чо-нибудь.

Хотел было рассказать мужикам, как все получилось, но язык не повернулся. Чужие люди, зачем им про жену. И пить расхотелось. Посидел еще с полчаса.

Вышел на улицу. Постоял.

Глава пятая

Взорвались светом на столбах уличные лампы на длинных изогнутых шеях. Будто вглядывались в землю.

Из-за холмов мохнатыми угольно-темными валами выкатывались тучи. Кто-то невидимый на вершинах холмов без устали швырял кверху огромные горящие поленья. Красноватыми пятнами они просверкивали через тучи и падали на холмы.

В гараже навзрыд базланили: «Ды-ы про-опадет, он го-во-рил, тва-я-я буйна го-ло-ва-а».

Надо было куда-то себя девать. Венька глядел на всполохи зарниц; думалось несуразное: «Загорелось бы что, клуб или школа, чтобы пламя выше тополей взметывалось. Люди бы набежали. Нырнуть бы в эту бестолочь. Орать, материться, в дыму, в огне. Или бы какая драка сильная сотворилась с поножовщиной, с кровью, как тогда на седьмое ноября. Вломиться бы в самую страсть. Въехать кому-то в морду. Кинуться на того, с ножом…»

Только избавиться бы от удушливой тоски, когтившей душу.

«Кон-дук-тор не спе-шит. Кон-дуктор по-нима-ет, что с де-вуш-кою я про-щаюсь навсе-гда… – неслось теперь из-за дверей гаража.

«Щас с ними нарежусь. Куда-нибудь к бабам поедем». – Венька уже повернулся, было, назад. Но в этот самый момент шагах в десяти под фонарем затормозил «Жигуленок». Из салона выскользнула женская фигурка в светлом сарафанчике. Гибко наклонилась к открытой дверце: «Спасибо, Слав!»

И прежде, чем Венька узнал ее, это «Спасибо, Слав!» царапнуло колюче больно.

«Вот тебе и пожар с дракой». Венька шагнул к женщине.

– С кем катаешься? – грубовато так спросил.

– А ты тут чего ночью делаешь? – Наталья знакомым движением мотнула головой, откидывая челку.

– Тебя жду. С кем мотаешься-то? – со злом, по-хозяйски спросил опять.

– Так подвезли. Кому я, Вень, нужна, старуха?

– Нашлась старуха, – захотелось сказать что-нибудь обидное, грубое. – Такая старуха еще… еще ого-го!

– Ты пьяный что-ли, Вень?

– Ничего я не пьяный. – Она стояла так близко, что он ощущал речной запах от ее волос.

На холмах за ее спиной все так же неустанно швыряли в тучи горящие головешки. Они на мгновения зависали во тьме багровыми размытыми пятнами и падали вниз. Но теперь уже ему не хотелось ни пожара, ни поножовщины.

– С горя, Наташ. Сына в больницу возил. Пять швов на щеку наложили. – Он взял ее за руки. – Отойдем?

– Постой, – мягко высвободилась она. – А что случилось?

– Эх, Наташ, если тебе все рассказать. Пойдем в скверике постоим, а?

Они вступили в тень аллеи и замерли, как тогда, много лет назад на пороге чужой квартиры. Венька взял ее за плечи, и она покорно качнулась. Вжалась горячим лбом ему в скулу. И как тогда, он запрокинул ей голову и стал целовать ее по-девчоночьи приоткрытый навстречу рот. На расстоянии соловьиного крыла он видел полукружья сожмуренных век, запрокинутое лицо в пятнах света от уличного фонаря, пробивавшегося сквозь листву.

Темень деревьев будто поглотила пространство и время между той давней ночью на чужой квартире и вот этой аллеей. Будто они так и простояли все эти годы, вжимаясь друг в друга и задыхаясь от счастья. Тогда в темноте потрескивала рассохшаяся мебель. Здесь под порывами ветра над головами лепетала тополиная листва и земля под ногами была белесой от тополиного пуха.

– Веньчик, хороший мой, постой, задохнулась. Поговори со мной. – Венька чувствовал, как часто, с замираниями колотится ее сердце.

«Как у зайчонка-листопадника, когда его в руки возьмешь». И от этого сравнения Веньку накрыло жалостью. Торопясь и сбиваясь, он рассказал ей, как нескладно живет с Танчурой. И как днем стрелял в Найду. Под вечер от бабки Клавы узнал, что Найда отогнала от Вовки свинью…

– Господи, так это была она бедная, – ойкнула Наталья.

– Где?

– После полдника во дворе гуляли. Мальчишки из старшей группы бегут ко мне: «Наталья Ивановна, там собака большая вся в крови…» Подошла, правда, лежит, такая серая, остромордая, на овчарку похожая. Глаза мутные. Голову поднимет и роняет. Мухота над ней столбом. Мы ее с Лидой, нашей медсестрой, на половик положили и в пристрой отнесли. Там пол земляной, прохладно. Воды налили…

– Наташ, Наташ, – трудно выговорил Венька. – Я тебя всегда, все… всегда люблю.

Наталья уткнулась ему лбом в ключицу:

– Это я, дрянь такая, все в грязь затоптала…

– Все равно тебя люблю, – мотнул головой Венька.

Они долго молчали, глядя, как завивается у ног тополиный пух.

– Би-бип! – Наталья пальцем нажала ему на кончик носа. – Би-ип!

– Не забыла?

– Я, Вень, каждую нашу с тобой секундочку помню. Как мы с тобой уху варили. Помнишь, лежали, плиту всю залило и газ потушило. А как утром синичка в форточку залетела…

– А как ты с дивана скатилась?

– … Ты мне пообещал тогда. Помнишь?

– Что?

– Эх ты забывака. Если рожу тебе двойню, купишь мне мутоновую шубу…

Они вышептывали друг другу то, что они думали друг про друга все эти годы. Подобно двум ручьям, все эти годы они текли то вдоль шоссейных дорог, то по огородам, через свалки, по забитым до мая снегом ложбинам, прыгали по камням, разливались в луговинах. Из них черпали воду для полива рассады. Шофера заливали мутноватую воду в закипевшие радиаторы. Из них лакали бродячие псы. Их затаптывали коровьи стада, переезжали на телегах и мотоциклах. Швыряли по течению пустые бутылки и мусор… Много чего случилось, осело мутью на дно памяти, прежде, чем они встретились. И опять засверкал, заискрился слившийся в одно чистый ручей любви, что никогда не пересыхает в наших душах.

В это время листву над их головами рассекло явственное в пыльном воздухе лезвие света. Лезвие то двигалось медленно, то вдруг начинало полосовать темноту нервными взмахами. Будто кто-то слепой на ощупь искал их, чтобы рассечь, расчленить опять на две отдельные половинки.

Из сквера они пошли к детсаду. Одноэтажное белого кирпича здание тускло взблескивало черными окнами. Через калитку-вертушку они вошли во двор. С дерева над их головами с шумом взметнулась невидимая в темноте птица. Наталья, ойкнув, посунулась к Веньке. И они опять надолго застыли, прижимаясь друг к другу. И он чувствовал, как часто-часто колотится сердце зайчонка-листопадника, когда она мелко целовала его в шею.

– Я так хочу тебя. – Она, подрагивая, отстранилась и всхлипнула. – Бессовестная я, Вень?

– Так что… За чем же дело, – растерялся егерь. – Прямо тут?

– Дурачок ты. Пойдем собаку твою посмотрим. – Из-под крыльца Наталья достала ключ от входной двери.

Щелкнула выключателем, налево от входа в садик белела еще одна дверь, закрытая на цепочку. Наталья открыла ее. В режущем свете на черном земляном полу в углу у газового котла егерь увидел темный ком на подстилке. За мгновение до того, как вскинулась голова с острыми ушками, он успел испугаться, что собака истекла кровью и застыла.

Но она вскинула голову и застучала хвостом по земляному полу. Когда подошел, лизнула пальцы. Он испытал чувство, что, должно быть, испытывает убийца, которому жертва целует руку.

– Найда, Найдушка. – Венька присел на корточки и погладил ее, собака тонко взвизгнула, он отдернул руку. – Найда, Найдочка, где у тебя болит?

– Хвостом виляет, а днем голову не держала, – прошептала за спиной Наталья. – Воду досуха выпила.

Пока егерь ощупывал ее, Найда пугала рыком, щерила клыки. Одна дробина прошла навылет, пробив шкуру на шее. Другая картечина перебила выше сустава левую переднюю лапу. Сохлой кровью топорщилась шерсть на боку.

Наталья принесла воды. Собака, держа на весу раненую лапу, шлепала языком по воде.

Венька оглянулся. Наталья стояла, расставив ноги в белых пропыленных тапочках, руки висели вдоль бедер. Чуть ссутуленные плечи и округло проступающие под сарафаном груди делали ее похожей на школьницу, если бы не жадные бабьи глаза из-под низкой челки.

Венька крепко взял ее за руку повыше кисти и завел в темный коридор, другой рукой задвинул засов. Выключил свет. Потянул в белевшую кроватями комнату.

– Не туда, Вень, – хрипло хохотнула она. – Идем в дежурку, где мы… – Она задохнулась.

Он сцепил зубы, подхватил ее под колени, вскинул на руки и понес по коридору. Она обхватила его за шею и все целовала, целовала. В белой комнатенке поставил ее на пол и тоже стал целовать волосы, шею, плечи, бретельки сарафана. Она запрокидывала лицо и тихонько пристанывала. Он почувствовал кончиками пальцев, как ее плечи и спина покрываются мурашками, грубо смял в горсти подол сарафана, потянул вверх.

– Вень, я сама. Дай, я сама тебя раздену…

Когда они будто искупанные, лежали разметав простыни, лежали, не касаясь друг друга, в окно вдруг ударило лезвие света. Будто тот самый слепец, запутавшийся там, в парке, в вершинах тополей все-таки выследил их. В луче света взблеснули их мокрые нагие тела. Наталья ойкнула, прикрылась простыней. Лезвие фар проползло по окну, заскользило по стене и пропало.

Венька лежал на пахнущей хлоркой простыне и слушал, как будто отсеченная этим светом его половинка шлепает по линолеуму босыми ногами.

Он еще чувствовал ее тепло, ее запах, но это шлепанье босых ног и плеск воды уже отдавались в душе эхом разлуки.

Наталья быстро вернулась, прохладная и мокрая.

– Вень, я тебя так люблю. Ты такой нежный, ласковый. Спасибо тебе.

Проснулись они от того, что кто-то шевелился за окном. Венька вскинулся от подушки и уронил голову. Шуршал дождь. Серело.

– Ой, светает. Сейчас Настенка придет завтрак заваривать, – всполошилась Наталья. – Венечка, милый, не обижайся, давай бегом. Не дай бог, увидит кто. Вень, пусти. Ты как маленький. Жене твоей расскажут, моему…

– Ну и пусть. – Он еще крепче прижал к себе Наталью. – Все равно я с ней жить не стану.

– Надевай рубашку. Давай руку-то выставляй, как маленький. Теперь давай ножку, молодец, вторую. Ну все, все. – Она, торопясь, поцеловала его. – Все, иди, мой золотой, иди. Собаку возьмешь?

Венька заглянул в пристрой. Найда встала, держа на весу раненую лапу. Широко зевнула.

– Найда, Найдочка, пойдем домой. Я тебе мясца сварю. Пойдем, моя хорошая. – Он поднял ее на руках, стараясь не потревожить простреленную лапу. Вышел наружу.

Моросил обложной дождик. От асфальтовой дорожки поднимался парок.

Венька вышагивал серединой пустынной улицы с собакой на руках. От Найды шло сильное тепло, пахло мокрой псиной. В свете фонарей поблескивало сито дождя. При каждом шаге голова у собаки колыхалась. В собачьих глазах качался фонарный столб, ветла с обугленной верхушкой. Венька разглядывал отраженные в собачьем глазу предметы с детским удивлением узнавания.

Он остановился, благодарно припал щекой к Найде. Раненое животное как бы свело их вместе, стало единственным свидетелем его нечаянной радости.

У дома егерь глядя под ноги поднял глаза и вздрогнул. От забора отделился размытый дождем безрукий призрак с заостренной, сваленной набок головой.

– Всю ночь стою, жду. А он, придурок, с этой сукой таскается, – плачущим Танчуриным голосом закричал призрак.

– Не разоряйся. – Вместе с чувством стыда в нем мгновенно всплеснулась злоба. – Ворота лучше отвори.

– Не пущу с собакой! – загородила дорогу Танчура. – Хочешь, чтоб Вовку до смерти загрызла!? Убей, не пущу!

– Открывай, тебе говорят. – От ее крика он испытал некое облегчение. Теперь собственная вина уже не казалась такой стыдной. И слезы, на ее лице были вовсе не слезы, а капли дождя.