Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава двадцать девятая

По ночам егеря донимали кошмары. Стоило ему заполночь отложить книгу и выключить свет, как из-под кровати, из стен начинала сочиться вода. Затапливать кровать. Леденила ноги, руки, плечи, поднималась к горлу. Выламывался из стены Боб Камуфляжья Лапа. Взблескивал острогой. Венька вскидывал пистолет и палил в Камуфляжью Лапу. Из того били фонтанчики крови. Кровь летела на стены палаты, на тумбочку, забрызгивала пол. Камуфляжья Лапа страшно хохотал и бросал в него остроги одну за другой. Щерясь точеными зубьями, они летели ему в лицо. Он закрывался от них подушкой. Это все как бы перемежалось с явью. Венька, очнувшись, спросонья думал, что утром к приходу медсестры надо будет взять половую тряпку и затереть, смыть кровавые брызги на стенах. Спихивал с лица подушку. Чувствовал, как с долгими замираниями колотится сердце. Прикидывал, что следующей ночью надо будет целить Камуфляжьей Лапе не в сердце, а в голову. Уговаривал себя, де, Боб, засыпанный глиной на городском кладбище и придавленный сверху постаментом из черного мрамора, не мог улизнуть из фоба с золочеными ручками и поселиться в его палате. Венька стал опасаться, что во сне выхватит из-под подушки «Макарова» и примется палить прямо в Камуфляжью Лапу.

Кошмары виделись с такой отчетливостью, что утром егерь, скрывая от себя, ненароком разглядывал подушку, нет ли в ней дырок от остроги. Он стеснялся рассказать о ночных кошмарах врачу. Да и чем тот мог помочь? Выставить охрану? Заломить фантому руки за спину и отвезти на кладбище? Затолкать его обратно в гроб?

С приближением ночи егерь чувствовал, как в нем натягивается каждый нерв. Так было и в тот день. Под вечер из-за туч выглянуло солнце. Закатный луч солнца упал на блестящую шишечку кроватной ножки. Венька зажмурился и вспомнил, как бабушка, укрывая его одеялом, приговаривала: «Закрывай глазки. Как уснешь, прилетят два белых голубочка, два ангела-хранителя. Сядут в головах и будут стеречь твой сон». Засыпал под бабушкино бормотанье: «Даруй мирен сон, пошли ему ангела хранителя, покрывающего и соблюдающего его от всякого зла…»

После вечерних процедур, оставшись один, Венька крестился и бессчетное число раз повторял: «Даруй мне, Господи, мирный сон. Пошли мне ангела хранителя, покрывающего и соблюдающего меня от всякого зла…»

Была и первая ночь за полтора месяца, когда Камуфляжья Лапа не посетил палату. Может, фантом Боба испугался вымоленного егерем ангела хранителя. Или же сорок ден промаявшись, душа раба божьего Бориса отлетела туда, откуда ни один человек еще не вернулся и не рассказал нам, живым, какие порядки там в царстве теней.

Каждый понедельник егеря навещал коротко стриженный парень в черном свитере, по описанию Танчуры, тот самый, что привозил ей коробки и деньги. Здоровался, ставил у тумбочки пакеты с фруктами, рыбными деликатесами. На все Венькины расспросы и отказы отвечал односложно:

– Не обижай, брателло, это от друзей.

В первый его визит егерь сунул ему пачку денег в куртку. Паренек достал пачку, подбросил на ладони:

– Чо я тебе, командир, плохого сделал? Если я их принесу назад, мне башку оторвут, а новую не приставят… Не спеши, он на тебя сам выйдет, ему и отдашь.

Гостинцами «от друзей» Венька угощал медсестер, соседей, знакомых из соседних палат. Из черной икры, кокосовых орехов, малосольной форели, перепелиных яиц, винограда, конфет, французских коньяков между егерем и всеми остальными выросла невидимая, китайская стена. Его отгораживали, приучали брать корм с рук.

Влегкую сквозь эту стену прошел в палату дед Семен из Отрадного. Венька так и не вспомнил, когда это он вернул ему отобранные областной рыбохраной три раколовки. Дед принес мешочек жареных тыквенных семечек, здоровенного вареного рака и шерстяные носки. «Бабка связала». Заглянул как-то шофер райцентровской «Скорой». Год назад егерь поймал его с сетями. Тот мокрый, злой, перепуганный взмолился:

– Восемь ртов их у меня, жрать нечего!

Венька сжалился, отпустил:

– Лови, только не наглей.

Парень тоже не с пустыми руками пришел. Выложил на тумбочку кус сала, рядом бутылку самогона.

– Выздоравливай.

Наведывались Рассохин с Глебом Канавиным. Егерь впервые видел Генку не в штормовке и комбинезоне, а в белой спортивной рубашке навыпуск с разрезами по бокам, в черных наглаженных брюках. Смуглый, выбритый, он походил на паренька. Молодые медсестры-практикантки несколько раз якобы по делу заходили в палату. Поглядывали на Рассохина, розовели щечками под его взглядом, от которого бракуши с пятидневной щетиной готовы были подписать любой протокол. Мигни, любая прямо как есть в белом на голое тело халатике прыгнула бы к нему в катер: «Вези, младой охотник, на острова гулять…»

Рассоха будто не замечал Венькиной седины, шрама в поллица. Подшучивал над студентками, сыпал анекдотами:

– … Он его спрашивает: «Коль, а ты коня на скаку остановишь?» «Да ты что, – отвечает Колян. – Я их боюсь». «А в горящую избу войдешь?» «Чо я дурак?» «Ну я рад за тебя, Колян, ты не баба!»

Глеб, увидев поседевшего егеря с шрамом во всю щеку, пораженно молчал.

– … Ты говорил из библии, помнишь, – будто продолжая разговор, обратился к нему егерь. «– Раздам добро все и тело отдам на сожжение без любви, то все это бесполезно.» Лежу тут по ночам, думаю, где ж эту любовь взять. Он бы щас живой вот в палату зашел, я бы еще раз всю обойму бы в него вогнал. И тех двоих бы положил!

Егерь замолчал, вгляделся в Глеба. Чувствовалось, мысли эти его мучали. Рассохин примолк, нагнулся стал выкладывать из пакета гостинцы.

Глеб хотел возразить, но багровый шрам на лице и седые волосы были как печать.

– Знаешь, Вень, – с усилием разломил эту печать Глеб. – Я тоже не могу любить подонков. Но знаю, их надо любить.

– Этот Боб выкалывает мне глаза, а я должен его любить!

– Не знаю как, но должен, – упрямо сказал Глеб и на этот раз не отвел глаз от багровевшего шрама.

– Любить и ждать, пока ударит в лицо острогой? Так, что-ли, по-твоему?

– Да не во мне дело. – Глеб расстегнул пуговицу на рубашке, потом опять застегнул. – Если верить написанному, когда Иисус Христос с вбитыми в руки и ноги гвоздями в муках умирал на кресте, к нему подошел воин и ткнул под сердце копьем. Он сделал это из сострадания к сыну человеческому, оборвав мучения.

– Ты Глеб завернул, – перестал выкладывать яблоки Рассохин. – Ну и Венька, выходит, тоже избавил этого отморозка от страданий земных…

– Стоп. Мы не о том. – Глеб, будто загораживаясь от слов инспектора, выставил перед собой ладонь. – Ты сказал, если бы он сюда вошел, ты бы застрелил его еще раз. Так? За что? Там, на берегу, ты защищал свою жизнь. Все оправдано. А тут? А может, он просить прощения бы пришел.

– Ты подвел, Венька вроде того воина, – повторил уязвленный невниманием Рассохин. – Он тоже избавил Боба от земных мучений.

– А я не хочу прощать. Нет у меня к нему любви тут. – Егерь постучал себя пальцами по груди. – Была, да всю смыло, пока я по горло в ледяной воде стоял. Где мне ее теперь искать?…

– Я вам, что, оракул какой? – взъерошился Глеб. – Расскажи лучше, как все случилось. Я узнавал, в твоем уголовном деле есть заключение, что ты действовал в пределах необходимой самообороны, но суд все равно состоится.

– Он должен был убить этого урода с любовью, рыдать над ним, – съязвил Рассохин.

– Да, с любовью, – завелся и Глеб. – Если допустить, что в каждом человеке Творцом заложено божественное начало, душа… Иисус Христос не перестал любить людей после того, как его распяли. Он простил и тех, и всех нас.

– Монастырь по тебе, Глеб, плачет, – хмыкнул Рассохин. – Давай, Вень, по граммульке, чтоб ты быстрее отсюда вышел. Док сказал, хорошего коньячка чуть-чуть можно.

После рюмки коньяка Венька сразу поплыл. Пьяненько посмеиваясь и стараясь обратить в шутку, он пожаловался, что по ночам его донимает Камуфляжья Лапа:

– С ног до головы в кровище, стонет… Я потом до утра уснуть не могу, ворочаюсь…

– Ладно тебе, из-за этого обормота переживать, – успокоил Рассохин. – Он что искал, то и нашел. Если бы ты его не грохнул, он бы до сих пор убивал, грабил.

– А ты на ночь перед сном читай молитву, – неожиданно сказал Глеб. – Хочешь, я напишу тебе слова?

– Молитву, – хохотнул Рассохин. – Коньячка граммов сто перед сном прими и будешь спать, как убитый.

– Напиши. – Егерь приподнялся в кровати и опять лег. После коньяка голова кружилась.

– А листок есть?

– Рецепт, вон на тумбочке возьми, на обороте напиши.

Пока Глеб, горбясь над журнальным столиком, писал, Рассохин очистил апельсин. По палате, перебивая оглушительный запах хлорки, разнесся запах чудной заморской рощи. Разлил коньяк в пластмассовые стопки.

– Прочитай молитву и запей коньячком.

Венька взял протянутый Глебом листок. В глаза бросились написанные печатными ровными буквами слова: «… Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела твоего хранителя посли ми, покрывающа и соблюдающа ми от всякого зла…» «Бабушка эту же молитву читала мне», – вспомнил егерь, и легкая радость окатила сердце. Сел на кровати, свесил голые ноги на пол.

– Эту молитву в детстве перед сном мне читала бабушка.

– Ты молись, а к берегу гребись. – Рассохин протянул Веньке стаканчик. – Давайте выпьем за твое скорое выздоровление. На апельсинчик. Глеб, держи тару.

– Мне лично этот твой Бог в дверь не стучал. – Рассохин выпил, насадил опрокинутый стаканчик на горлышко бутылки. – Как он твой Бог может допускать убийство детей? Катастрофы, войны, землетрясения? Зачем мне такой жестокий и кровожадный Бог? Чтоб я перед ним унижался, молил его? Да пошел он!..

– Подожди. – Глеб встал, в возбуждении заходил по палате. В черных брюках и черном свитере, с седоватыми висками. – Я тоже… У меня тоже долго не укладывалось, почему верующие люди придумали такие поговорки. «… К берегу гребись». Есть еще: «Бог-то бог, да сам не будь плох». «На бога надейся, а сам не плошай». Почему? Вроде, как бы люди не очень верили в бога раз такое придумали. А потом, когда я сопоставил с Христовыми заповедями, все стало на место.

Глеб все время обращался к егерю, будто Рассохина и не было в палате. Тот сидел, привалившись спиной к стене, жевал.

– Через Иисуса Христа Творец довел до нас правила человеческого общежития: «Не убий, не укради, не сотвори прелюбы, не возгордись… не предавайся унынию…» – продолжал Глеб. Чувствовалось, он волновался. – Создатель обозначил главные условия оптимального выживания человеческой популяции. И вместе с тем предоставил людям полную свободу выбора.

– Я тебя еще раз спрашиваю – Рассохин скривился, глотая непрожеванный апельсин. – Бог любит людей. Почему он их швыряет в огонь, под колеса машин, мучит сумой, раком, спидом? Какой он тогда человеколюбец? Почему он изначально не сделал так, чтобы люди жили в радости и добре, а? Почему? Ответь мне!

– Как раз я тебе и хотел сказать. – Глеб присел на стул, опять поднялся. – Если бы Творец, – он выговаривал это слово выделяя его голосом, – запрограммировал тебя только на добро и радость, чем бы ты отличался тогда от робота? Он сделал человека человеком, дав ему свободу выбора между злом и добром. «Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время раздирать, и время сшивать; время молчать и время говорить…»

– Постой, постой, парень. – Во всем облике Рассохина проступило знакомое егерю ястребиное начало. – А как же тогда: ни один волос с головы не упадет без воли божьей?

– Я тебе что, священник? – натуженно засмеялся Глеб. Но по лицу его егерь видел, что ему хочется об этом говорить. – Я думаю, что воля Творца особенно ясно выразилась в заповедях и определении десяти смертных грехов. Если заповеди нарушаются, то нарушается и воля божья, и тогда летят не только волосы, но и головы.

– Твой Бог, как конвоир на зоне, – сказал Рассохин. – Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте приравнивается к побегу, и он стреляет без предупреждения руками таких, как он. – Рассохин кивнул на егеря, все так же сидевшего на кровати со спущенными на пол ногами.

– Ты хочешь сказать, что Господь заставил его брать машину и ехать туда на полуостров? – спросил Глеб. – Он же мог и не поехать. Он поехал мстить, судить. А ведь Господь предупреждал: не судите да не судимы будете.

– Мне распороли острогой щеку, а я должен был подставить другую, – зло сказал егерь, – или ждать чтобы он вообще меня проткнул, как налима!

– Вы что ко мне пристали? – возмутился Глеб. – Читал я Екклесиаста, Нагорную проповедь. Еще кое-что. И понял одно, что нашей человеческой логикой всего происходящего по воле Божьей объяснить невозможно. Тот же Екклесиаст говорит: «Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной: так не можешь знать дело Бога, который делает все».

– Почем опиум для народа? – хохотнул Рассохин, взглядом приглашая егеря посмеяться.

– Вы как два капризных ребенка перед входом в детский садик. – Глеб остановился против Рассохина, смотрел на него с высоты роста. – Знаете, что там светло, хорошо. Вас туда ведут, а вы вырываетесь… Вы же оба чувствуете, что без веры жизнь теряет смысл. В моральный кодекс строителей коммунизма вы теперь не верите. В кодекс золотого тельца строителей капитализма тоже…

– Но поверить в Бога, значит, обречь себя на постоянный страх перед наказанием за грехи, перед геенной огненной, – перебил Глеба Рассохин. – Я не хочу быть ни рабом божьим, ни княжьим, ни президентским. Я хочу жить свободно, без страха.

– Я думаю, Господь никого не наказывает. – Голос у Глеба дрогнул, – Он любит нас, только любит. Он помогает нам преодолевать болезни, беды, укрепляет наш дух, как в той известной притче. Человеку по жизни сделалось очень тяжко. И он пеняет Богу: «Господи, всегда по жизни ты шел рядом со мной. И позади оставалось два следа. Когда мне стало невыносимо тяжко, почему ты оставил меня? Теперь я вижу позади только один след». – «Это потому, что я нес тебя на руках, ответил господь».

В палате наступило молчанье. Каждый задумался о своем. Рассохин вдруг вспомнил, как жене его в онкологии делали операцию. Он стоял в коридоре у окна и жарко молился, просил Бога оставить ее в живых и плакал. И жена жива и здорова до сих пор.

Егерь лежал, закрыв глаза. От коньяка кружилась голова, и кровать будто сносило течением, покачивая и кружа. Ему представилась серебряная дорожка на воде, по которой старушка вывела его на мелководье.

«Зачем я им все это говорю, – мысленно укорил себя Глеб. – Все равно они меня не поймут. Надо, чтобы человек сам искал дорогу к храму, как путник в пустыне ищет колодец…»

Глава тридцатая

Наталья, вернувшись из больницы от Веньки, как легла на диван лицом к стене, поджала ноги, так и лежала. Звал есть Петр, ругался, она не отвечала, будто пустота остановившегося Венькиного сердца вошла в нее, осталась. Перед глазами проплывали картины поездки. Слова, лица людей. Молящие глаза Танчуры. «Сумела бы я переступить через себя, позвать к мужу чужую женщину? – спрашивала себя Наталья. – Как же крепко надо любить человека, чтобы вот так перешагнуть через себя…»

Выплывало в памяти его распластанное тело. Страшно покачивающаяся на подушке голова, когда Колобок массировал сердце. «Лучше бы он умер…» – помимо ее желания, явилась напугавшая ее мыслишка. Наталья поджимала к животу колени, шептала: «Господи, прости меня, подлую, дай ему, Господи, выздороветь. Помилуй его…» Она истово шептала слова придумываемой на ходу молитвы до тех пор, пока не засыпала.

Очнувшись ночью, лежала с открытыми глазами. Храпел в спальне Петр. Ворочался в ногах кот.

«Петр давно предлагает уехать отсюда. Уеду, чтобы никогда Веньку больше не видеть. Усыновим ребеночка…» – уговаривала она свою боль.

Утром в садике увидела Вовку.

– Вова Егоров, ты хорошо ручки помыл?

– Вот, помыл. – Малец вскинул на нее серые отцовские глаза.

Взяла его за холодные ладошки, отвела в сторонку.

– Ездили к папке на выходные? Как он там?

– Невеселый. За голубей ругался, дед упустил, а меня ругали. – Вовка в нетерпении переступал на месте. – Мамка ему деньги отдала, пачку, и пистолет заряженный…

– Ну ладно, беги завтракать. – Наталья отошла к окну, сердце под халатом стучало сильно и часто. «Пистолет… Значит, бандиты мстить будут, а он один там. Залезут в палату ночью… Дура. Ну куда я от него уеду? Куда-а-а!?»

Вечером помчалась на почту, на междугородку. С третьего раза только ей позвали к телефону Колобка.

– Валерий Иванович, ему надо охрану, – кричала в трубку. – Ему угрожают бандиты.

– Вам надо в милицию звонить, а тут больница, – не узнал ее Колобок.

– Егоров, Егоров у вас лежит. У него сердце еще останавливалось. Я тогда на вас, дура, ругалась, – чуть не плача, кричала в трубку Наталья.

– А-а, моя главная помощница, – засмеялся в трубку Колобок. – Чего не приезжаешь? Он у нас тут закис. Вы на него благотворно действуете. Обязательно приезжайте! Вместе охранять его будем!

Домой она возвращалась чуть не вприпрыжку. Ей почему-то и в голову не приходила мысль навестить Веньку. А теперь она как бы получила приглашение.

Петра дома не было. Она ласточкой летала по дому: «Я его увижу, увижу, увижу. Я его увижу, увижу, увижу…»

Договорилась с мужем подруги. На другой день после обеда тот отомчал ее в город. Когда заглянула в палату, жаром окинуло. На Венькиной кровати лежал незнакомый мужик. Не помня себя, кинулась к Колобку:

– Где он? Он жив?!

– А, спасительница, – обрадовался врач. – Мы его в другую палату перевели. Что так долго не приезжала?

– С работы не отпускали.

Венька лежал под капельницей. Повернул к ней заросшее худое лицо, улыбнулся:

– Наташа!

Села на край кровати в ногах. Разговаривали. Наталья, загипнотизированная, то и дело поглядывала, как опускается в перевернутой колбе раствор, перетекает в его сосуды. И будто с каждой каплей разговор притухал. Пришла медсестра. Убрала систему в угол. Наталья собралась уходить, едва удерживала обидные слезы. Уже у порога он ее окликнул.

– Что, Вень?

– Наташ. – Лицо его повело жесткой гримассой. – Зря ты меня оттуда вернула… Я не хочу дальше жить…

– Венька-Венька, чего ты буровишь?… Щас я. – Побежала в ординаторскую, дождалась с операции Колобка.

– Валерий Иванович, можно я у него в палате на ночь останусь?

– Охранять?

– Так надо. – Она смотрела в глаза Колобку. Врач перестал улыбаться. – Тебе все можно. Ты его с того света вернула.

Вечером, когда закончились процедуры и в коридоре за дверью перестали ходить, Наталья выключила свет. Быстро посрывала с себя одежду. Легла к нему в кровать, прошептала:

– Обними меня, мой хороший, крепко, крепко.

Часть III

… В страданиях животных есть что-то еще более невыносимое, чем в человеческих страданиях.

Р. Роллан

Глава первая

До самого декабря егерь пробыл на бюллетене.

В новогоднюю ночь хлынул немыслимый ливень. Подвыпившие люди выбегали из-за праздничных столов наружу, протягивали к небу ладони, хохотали и пели. Под утро хряпнул мороз. Дороги, крыши, деревья и заборы заблестели, будто голый нож. Павшее с небес лезвие ранило зверей и людей. Лоси, скалясь, хватали губами макушки сосенок. Хвоя со льдом каменно хрустела на зубах. Звери сердито мотали горбоносыми мордами, задевая рогами ветви. Топырили уши от непривычного ледяного звона. Замурованные в снежных лунках косачи бились бордовыми гребнями о ледяную корку…

Люди крались по льду, испуганно взмахивая руками, будто пытались взлетель, падали. Дорожники сыпали песок с солью, торопясь затупить оброненный сверху небесный нож. Вдоль трассы на поворотах валялись покореженные автомобили.

Люди не то чтобы куда-то ехать, выходить боялись за порог. В теплых домах доедали и допивали припасы новогоднего стола. И только Сильвер с утра похмельной рукой повел обломок своего пиратского брига к озерам. По тайным сведениям, там подо льдом начала гореть рыба. Де, щуки дурняком прут в проруби на приток кислорода, успевай черпать.

На первом же повороте верный «Запорожец» перевернулся в кювет кверху килем. Сильвер на четвереньках выбрался из кабины. Пнул предателя деревяшкой. Извлек пешню, сачок, мешки и поковылял к озерам. Стальная пешня волочилась за ним на веревке, как ведьмин хвост… Цеплялась за кочки моха. Мятежный дух гнал неутомимого флибустьера на озерный лед за добычей.

Целый божий день Сильвер, с головы до ног обсыпанный жемчугом застывших брызг, толокся у прорубей. Ждал. И когда в темной глубине цепкий глаз охотника углядывал вроде как капустный листок, сердце стучало легко и молодо, пока белый лист, вырастая в размерах, не оборачивался вялым сковородистым лешем. Он пучил глаза, пьяно хватал свежий приток воздуха и не чуял, как Сильвер подводит под него сачок.

Ковырнется раз другой на льду рыбина и застынет на морозе, вытаращив олубенелые глаза. К ранним январским сумеркам вокруг Сильвера валялись на льду штук пяток метровых поленьев-щук, десяток лещей, три судака.

Он и не заметил, как сползла на бережок белая «Нива». Из нее выкатились на лед три мужика и к нему. Сильвер всполошился, хотел было спрятать добычу в мешок, а они уж вот. Спереди дух алкогольный волной катится, за ним три этих темных мужика.

– Ты зачем дед нашу рыбу ловишь? Где у тебя разрешение? Это частный водоем.

– Рыба-то, ребята, горит, пропадает, – обеспокоился Сильвер. – Проруби вот нарубил, ей приток кислорода. Польза.

– Кончай, дед, мозги парить, – особенно наседал мордатый, красноперый, без шапки. – Ты, можно сказать, вор натуральный. Давай, тебе на уху оставим, а эту мы заберем.

– Ну-у, – поник над прорубью Сильвер. – Я с вами, ребята, не слажу. Калека безногий. Целый день тут мерз…

– Постой. А у тебя дочь есть? – Это уж другой, в очках, спросил.

– Есть, замужем она. За Егоровым, за егерем, – сказал и поджался: «Зря сболтнул. Кому только Венька не насолил. Пхнут в прорубь в шубе, в валенках и поминай как звали. К весне если найдут, и то хорошо.»

– Эт ты тесть самого киллера? – вытаращился Красноперый. – А чо ж ты, дед, молчал. Тогда ничо нам не надо. Замерз, может, погреешься? Витек, сбегай, там в машине. Зажевать чо, деду прихвати.

– Ты нам скажи, дед, скажи нам, – вился Красноперый. – Правда, твой зять в патронную гильзу влет из карабина попадает?

– Хо-го. Кто его стрелять-то по-снайперски научил, – Сильвер, выпив натощак сто грамм, воспарил надо льдом. – Он и этого бандюгу со ста метров промеж глаз ахнул.

– Да ну?

– Вот те и ну. Ему за это джип, в две твоих «Нивы» длиной, лакированный, пригнали. Ключи и дарственную на крыльцо положили. Он дурак, отказался.

– Ты уж ладно, дед, извини нас. Ничо ему не говори. Мы пошутили. Давай, еще выпьем.

– Да я не дойду. Мне еще «Запорожца» забрать надо.

– Тараса Бульбу что-ли?

– Ну-у. Резина летняя. Съюзил в кювет…

Подогнали «Ниву», зацепили. Обломок брига тросом вытащили.

– Езжай дед, да не лихачь!

По дороге домой хотел Сильвер заглянуть к своей ненаглядной Надюшке, но передумал. Не в форме. Домой вломился, бросил мешок с рыбой посреди горницы. Хрустел мерзлой одеждой:

– Зять у нас, бабк, в почете стал. – Флибустьера распирало от гордости. – Щас на озере налетели на меня трое. Рыбу отняли. Давай, говорит и его самого в прорубь спустим. А как сказал, что Егоров мой зять, они так и сели. Вина принесли, закуски. Пей – не хочу. До ворот довезли. Крутые все из себя. Красномордый там у них, в кожаном пальто, без шапки, прощения у меня просил. Прости, говорит, нас, дед. Зятю не жальси.

– Раздевался бы, грязь вон тает по полу… – себе под нос бормотнула жена. Но Сильвер расслышал, пыхнул бездымным порохом:

– Не нравится, могу уйти!

– Беги скорей, пока не растаял, – огрызнулась супружница. – Надька-одноночка чай все ворота растворила, ждет не дождется.

– Чо мне Надька, я и помоложе отхвачу.

– Хватай! Давно не лечился.

Начали в шутку, а разругались всерьез. Танчура забежала проведать. Кое-как помирила.

– Ну а вы-то на Новый год где гуляли? – полюбопытствовала мать.

– Дома сидели.

– Получче он?… На одной кровати спите?

– Все-то тебе надо знать, – дрогнул голос у Танчуры. – Молчит, как каменный. Из дома не выгоню. На двор выйдет, потупится, станет и стоит…

– К бабке долговской его свозить надо, полечить. Не иначе сглазили его. Я даже знаю, кто.