Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Глава десятая

Танчура возилась у плиты с ужином. Любила она мужа хорошим обедом порадовать. Как он ест, любила смотреть. Услышала: прогудела у ворот машина. Хлопнула дверь.

«Если опять скажет, в рейд, назовусь, я с тобой. Каждый день с ней, сукой, рейды. Бабы в глаза смеются». – Слезинки одна за другой запрыгали по раскаленной сковородке, зашипели. Вытерла слезы.

– Рейды ему. Дробленка у свиней второй день, как кончилась. Давать нече… – И осеклась. На пороге поблескивал звездочками на погонах новый участковый Славик Неретин, глазами туда-сюда рыскал.

– Где мужик?

– На работе. А что случилось?

– Нужен он мне по одному делу.

– Пока дробленку свиньям не привезет, ни в какие ваши рейды не пущу!

– Татьян, скажи, а в каких отношениях он был с Генераловым?

– Чо? Как был? Ты чо эт? – Танчура вскинулась от плиты. Тесто с пальцев тягучими нитями стекало на пол.

– Вроде, он теперь с ним не общается, – поправился Славик.

– Ты чо? Говори, чо случилось? – Танчура мазнула рукой, откидывая челку, на лбу осталась белая полоска теста.

– Да нет, ничего. Так спросил. Он мне по делу нужен, – заторопился Славик. – Приедет, скажи, я его искал.

– Не бреши. Чего с ним случилось? Он живой? – Полоска теста сделалась почти незаметной на побелевшем лице. – Чо с ним? Говори, Славик!

– Тань, все нормально.

Кое-как отгородился, прыгнул за руль служебной «Нивы», газанул. Тут не дробленкой, тут крупной дробью, картечью, можно сказать, пахло.

За два года, что прошли после того рейда, когда он вместе с Рассохиным и Венькой поймал на водохранилище прокурора, Славик дослужился до участкового, получил капитана. Сделался неспешным в движениях. Наловчился ловко бить под дых разбуянившихся пьяных мужиков. И синяков не остается, и потухают моментально. Наутро еще приходят, прощенья просят, благодарят. По закону мог и в кутузку запичужить. Славик хлопал буяна по плечу: «Закусывать надо, Павел Николаевич. Ты ведь большенький уже». Большенький скреб седоватую щетину, жмурился, моргал часто.

Как после такого наущения благодетелю камень на фундамент для баньки не привезти или трубу какую…

Но сегодня капитан Неретин нервничал. Час назад один из его осведомителей, горбун Колюшка Подкрылок, пьянь, рвань, брехло, притопал к Славику прямо домой. Лопатка из-под линялой спецовки, как обломанное крыло, торчит. С порога зашипел, забулькал:

– Мокруха, начальник, похоже Петруччио Веньку-егеря на плотине завалил. С ружья.

– Где? На какой плотине? – Славик потянул носом: вроде, трезвый.

– Там, рядом с Головным прудишком. Карась берет недуром. Сижу с удочками, смотрю, пылит. Я удочки в камыш, сам от греха за плотину. А то прицепится – не отцепится. А Петруччио на Головном капканы выставил. Слышу, у них хай-лай начался. Выглянул из-за плотины, вижу, Петруччио на него ружье наставил в упор, базланит: положь капканы. Я за плотину присел. Слышу, вроде как выстрел и тут же крик, такой пробитый. Я выглянул из-за плотники, один на земле валяется, другой над ним нагнулся. Вроде, как деруться. Кровища! Я сразу ноги сделал. Мне это надо, по судам таскаться?

– Смотри у меня, последнее крыло оторву, если шнягу гонишь. – Славик смотался на плотину. Там уже никого не было. Только след от мотороллера. Темные пятна крови на искоблученной траве Славика сильно напрягли.

«Не врет Подкрылок. Кровь. Похоже из-за Наташки схлестнулись… Грохнул, труп в пруд. Груз какой привязал к ногам. – Аж мурашки по спине пошли. – В райотдел? Сам арестую…»

Петр на дворе сети набирал.

– Здорово, браконьер, – козырнул Славик. – На кого ты с такой крупной ячеей сетки готовишь? Он те, Егоров, смотри прищучит. Что-то злой он на тебя.

Трепался, а сам Петруччио рентгеном просвечивал: земля, кровь на одежде где осталась.

Звякнули грузила в руках у Петра, глаз на участкового не поднял, будто не сучок из сетки выпутывал, а рыбку золотую.

– Я к тебе по делу. – Славик заметил, как дрогнул, напрягся Петруччио при упоминании егеря. Нечисто тут было дело. Ох, нечисто. «Дурак, пистолет не взял, – пожалел Славик. – Ему теперь терять нечего. Что одного, что двоих»… Оглядел двор. Сараи, штабель досок, мотороллер. В окне за стеклом белело женское лицо. Участковый приосанился, развернул плечи:

– Я к тебе, Петро, по делу. Проверка хранения оружия. Плановая. Покажи, где хранишь оружие. Разрешение на него.

– Нет у меня ружья. – Петр разогнулся, отбросил набранную в кольца сеть на землю. – Отдал я тут одному… Продал.

«Не повесил сеть на крюк, бросил в мусор, нервничает. Ружье спрятал, может, выкинул», – отметил про себя участковый, а вслух спросил:

– Закопал, говоришь?

– Я же те говорю, отдал одному тут.

– Я не про ружье. Про него.

– Про кого? – Петр нагнулся, поднял сеть, опять отбросил.

– Сам знаешь, про кого. – Краем глаза Славик видел, как в темном окне, будто белое пламя, светилось женское лицо. – Ты же в него стрелял. – Славик напрягся, как напрягается охотник, подходя к перепелу посреди просяного поля. Еще шаг, два и тот порскнет из-под ног, и тогда успей поймать его на мушку. – Поедем, покажешь, куда ты его дел.

– Кого его? Ты про что? – Дичь не взлетела. Перепел убегал на тоненьких ножках, петлял и путался в густой повилике. В темном окне светилось лицо.

– Труп куда дел? – крикнул Славик. – Утопил?

– Ты чо? – Было видно, как плечи «перепела» осыпало пупырышками, будто на морозе. – Ты… Ты про ондатровые тушки?

– Ага, про них. Из-за них. – Белое пламя сделалось нестерпимо ярким. На него было больно смотреть. Казалось, еще чуть, и темень стекла изъязвят серебряные трещинки. Со звоном вырвется на волю дикий надрывный крик. – Садись в «Ниву», там разберемся. Пошли. – Участковый взял Петра за руку. – Пошли, пошли!

У ворот Славик оглянулся, пламя пропало.

Через пятнадцать минут они были на прудах. Нервозность Петра передалась и участковому. По дороге Славик стерег глазами каждое движение Петруччио. На плотине из-под берега с кряканьем взлетели два селезня. Они оба вздрогнули. Солнце на горизонте багровым оковалком проламывалось сквозь темную чащу, кровеня последними лучами дальний угол пруда.

– Покажи мне, откуда ты в него стрелял? Где он стоял, где ты? – Участковый прошелся по взрытой каблуками поляне.

– Я в него не стрелял. – В сыром пресном воздухе от Петруччио яро несло перегаром. – Я холостыми, попугать хотел.

– Кровь вон на траве откуда? Холостые с заряженными спутал? – закричал Славик. Схватил Петруччио за грудки. – Паскуда! Куда дел? Колись, паскуда!

– Никого я не убивал. Он сам сволочь. – Петр суженными глазами следил, как крякши ходили над прудом. – Он сам кого хочешь без ружья уделает. Он же волчара. Ничего понимать не хочет.

– За это ты его и убил!

– Я тебе уже сказал. – Перед глазами у Петра вдруг встало белое пламя Натальиного лица в окне. – Я хотел его убить. Если бы он патроны не разрядил, застрелил бы точно! Ну-у, сажай, меня. На-а, цепляй наручники, н-на-а!

«… Из-за меня… Из-за меня… – Край рамы больно врезался в лоб. Наталья сухими глазами смотрела во двор. – … Хоронить на третий день. Гроб. Лицо его без кровинки… Меня, это меня надо закопать живой…» Не помня себя, простоволосая, в халате и тапочках на босу ногу, она выбежала на улицу.

– Ты куда, Наташ? – крикнула ей возившаяся в полисаднике соседка. Но она не услышала. Ноги сами несли ее к садику: «Позвоню в больницу…»

Не скажут правду, я добегу туда лучше. Она двигалась будто в тумане. Навстречу попадались люди, кивали, что-то говорили. Опомнилась лишь, когда за спиной раздался железный обрывистый скрип и следом голос. Из тумана проступило Венькино испуганное лицо.

– Наташ, ты что? Ты под колеса. Куда?

Он был жив. Он, паразит, улыбался, высунувшись из кабины своего УАЗика. На лбу празднично рдела ссадина.

– Господи, – только и выдохнула она. Закрыла лицо ладонями.

– Ты куда так бежала, Наташ? Подвезти тебя?

– Никуда. – Она чувствовала, как от радиатора его машины несет жаром, будто от него самого. Она только теперь увидела на себе и застиранный халат, и шлепанцы без пяток и пошла, побежала по тропке к детсаду, захлебываясь рыданиями.

На пороге магазина Венька столкнулся с участковым.

– Здорово, мент!

– Ты-ы? Ничо се. – Славик чуть не сел на пол. – Ничо себе!

Долго жить будешь. Думал, ты покойник, – зашептал Славик, когда отошли за угол.

– С чего эт ты взял?

– Этот мудак признался, что с трех шагов в тебя стрелял. Я сам на траве пыжи видел. В упор же. Он бы всего тебя разворотил!

– Не родился такой убивец, Слав, чтоб меня, как крякового селезня, взять. – Егерь засмеялся, крутнул на участковом фуражку козырьком на затылок.

– Чо ты такой? Радуешься, как дурак, – окрысился Славик, вернул фуражку в прежнее положение. – Поехали, заявление напишешь.

– Чего еще? – Егерь опять засмеялся.

– Заяву, что он в тя, этот мудак, стрелял. Пятнадцать суток хоть получит и ружье отберу. Он же у меня в камере сидит.

– Ну ты даешь. Во оперативность.

– Ты чо? Крыша после выстрелов поехала? – Вконец разобиделся участковый. – Выпусти его, Слав, не злись. Хочешь, выпить возьму. – Егерь затряс участкового за плечи. – Давай выпьем, а Слав?

– Да пошел ты, – оттолкнул его Славик. Шваркнул дверцей «Нивы». Перед глазами плескалось белое пламя в темном окне, обжигало. – Пластмассовые пыжи на берегу. Тоже мне молочные братья!

Вечером Венька сунулся в карман штормовки за спичками. Выбрал на ладонь щепоть вороненой дроби. Долго разглядывал. Тогда на пруду он прежде, чем подойти к Петруччио, высыпал дробь из патронов и вложил их опять в стволы. Подошла Найда, понюхала дробь. Шерсть на загривке встала дыбом.

Веньку окинуло холодком: «Смерть почуяла. Мою смерть…» Торопясь, зашел в будку туалета. Наклонил ладонь над ромбовидным отверстием. Дробь, взблеснув, скользнула в темень: «Как тогда в армии обрывки Натальиного письма, – подумал он. Вспомнил, как на посту подносил ствол автомата к виску, и теперь прогудел в ухо тонкий комар: – Счет два ноль в твою, егерек, пользу… говори-прислушивайся, ходи-оглядывайся».

Глава одиннадцатая

Видит бог, не хотела этой встречи Наталья. Но так сошлось. Всегда Вовку из садика забирал Венька. В этот раз они столкнулись носом к носу. И тут Тунчуру прорвало. Прямо в коридоре кричала непотребное.

– В городе наблядовалась, довела мужа до алкогольства, – размахивала Вовкиной рубашонкой, сыпала жгучими словами-искрами. – Зенки бестыжие выдеру. Не шел, застреленной собакой в постель заманила, шалашовка гребаная!

– При детях-то хоть не ори. – Наталья прикрыла дверь в игровую комнату.

– Детей вспомнила. Чо ж ты не помнила, когда мужа мово на себя затаскивала? Свой под забором валяется, на чужих!.. У-уу-у, сука. Всю морду кислотой какой-нибудь сожгу!

– Я замуж по заявлению об изнасиловании не выходила, как ты!

И осеклась на полуслове Танчура. Крылья ноздрей опали, и дым валить из них перестал.

Похватала в горсть бельишко. Вовка беленьким столбиком стыл у своего шкафчика, моргал, прикрывал глазенки ладошками, будто от пыльного ветра.

Дома Танчура всю невысказанную ярость опрокинула на мужа. Венька в ответ слова не проронил. Молча надел куртку, шагнул к двери. Танчура загородила дорогу. По лицу слезы в три ручья.

– Не уходи. Не бросай меня, Вень, – ткнулась мужу в плечо. Заревела в голос. – Я жить без тебя не хочу. Слышишь? Трясла за рукав. – Ну что ты, как камень. Бросишь, так и знай, я чо-нибудь над собой сделаю. В петлю залезу, уксусу выпью… Мне страшно, Вень. Не уходи! – Мокрое лицо исказилось жалкой улыбкой. – Я все тебе прощу…

– Пусти, Тань, голубям посыплю.

Глава двенадцатая

Злость на соперницу, обиду на мужа Танчура невольно обратила на Найду. Когда она видела в окно, как егерь садился перед ней на корточки, теребил за уши, гладил, пошлепывал, все в ней внутри загоралось: «Он, небось, и с той сукой так, гладит, пошлепывает… Жалко, тогда до смерти не застрелил…»

Видела, как Вовка прячет в карман для Найды куски. Отнимала, подшлепывала. Парняга вцеплялся клещом в пирог:

– Она есть хочет. Я ей свою долю!..

Так Найда сделалась неким символом Танчуриных несчастий.

– У-у-у, змеюга. Чего уставилась? – замахивалась она на собаку, когда никого не было дома. – Вылупилась стеклянными зенками.

Оттого, что сука ее не боялась, Танчура ярилась еще жарче. Но в то же время испытывала к Найде невольное уважение. Случалось, выносила ей кости, обрезки мяса.

– На, жри.

Найда вскидывала на хозяйку желтоватые глаза, отворачивалась.

– Ну что он в тебе, твари такой, нашел? Что он над тобой так трусится? Ведь есть у него Ласка. Ласка, Ласкушечка моя. Не любит нас с тобой хозяин. – Ласка грызла кость, виляла хвостом: не любит ну и не больно надо. Костей бы таких с мозговой шнуровкой побольше кидал.

По недогляду огулялась Найда с кобелем-дворнягой. Принесла двух щенят-ублюдков, криволапых, широколапых. Тьфу. Но попробовал бы кто их обидеть, порвала бы обидчика в клочья. Найда часами с любовью вылизывала им мордочки, животы. Они сильно толкали своими мордочками ей в брюхо и сосали, сосали.

Беда к ним притопала по зеленой травке. От нее пахло навозом, скотской кровью и конским потом. Кособокий человечишко, скордыхая керзачами, вслед за Танчурой подошел к конуре, побросал щенков в сумку. Егерь в это время был на Урале в командировке.

Колюня Подкрылок нанялся пасти стадо коров. Зимой он сторожил свиноферму. По совместительству работал бойцом. Забивал скот, обснимал шкуры с павших коров и лошадей. Зиму-лето ходил в линялом, в клочья изодранном халате поверх фуфайки. Жена его, румяная бойкая молодайка, одного за другим принесла ему трех ребятишек. В разговоре о детях Подкрылок морщил керзовую морду, гундел в нос:

– Уж три года, как с Тамаркой не сплю, а она по инерции все рожая и рожая. Говорить станешь, облучая по голове сковородкой. – Хихикал, дергал крылом. – Отдай мне Найду на лето.

– Мне не жалко, забирай. Убежит она от тебя, – говорила Танчура. – Веня ее свояку отдавал за двести километров, она прибегала.

– Не убежит, – щурился Подкрылок. – Ты мне ее с кутятами отдай. А Вениамин из командировки приедет, я с ним договорюсь.

Приторочил сумку со щенками к седлу, и Найда, как привязанная, побежала за лошадью. В стаде она скоро смикитила, что от нее требуется.

Научилась заворачивать стадо от посевов. Гонять на водопой, в стойло. Коровы, как огня боялись Найду. Видно, чуяли волчью кровь. Да и рвала она в ярости уши, ноздри. Полуторников валила с ног. Вцепится зубами в хвост, упрется лапами, всеми четырьмя, а потом отпустит и глупое теля летит через голову.

В обед на стойле Подкрылок отвязывал от седла сомлевших в сумке щенят. Найда валилась набок, подставляла детенышам сосцы. Щенки вытягивали из матери все соки. При беге сосцы мотались как тряпошные. Голод заставлял Найду разрывать суслиные норы, учил скрадывать еще не вставших на крыло куропаток, стрепетов.

Однажды Найда набежала на затаившегося в траве косуленка. Козленок попытался бежать, но сука одним ударом сбила его с ног, впилась в горло. Она сожрала его целиком. На стойло притащилась с раздувшимся брюхом. Как на грех, две молодые телки, спасаясь от слепней, кинулись бежать к лесу.

– Найда, взять их. Верни, – скомандовал фельдмаршал коровьего стада. Осовевшая от парного мяса Найда поднялась, поглядела вслед козлыкавшим с задранными хвостами телкам и опять легла в тенек.

– Я сказал взять их, падла! – Керзовая морда разъехалась в истошном вопле. – К-кому я сказал, взять! – Подкрылок замахнулся на Найду кнутом. Сука отбежала и опять легла.

– Ах ты, паскуда такая! – Подкрылок пошвырял щенков в сумку, приторочил к седлу и, колотя лошадь кнутовищем, поскакал за телками. Найда потрусила следом. Подкрылок долго гонялся за телками по редколесью. Осип от мата. Сухим сучком ему до крови расцарапало лоб. Сколько ни понужал Найду, она и ухом не вела. Это и вывело окончательно горбуна из себя. Он выхватил из сумки щенка, смаху ударил его о дерево. Швырнул в траву:

– Будешь знать, как не слушаться, пас-ку-да!

Тем временем избегавшиеся на жаре тёлки сами вернулись в стадо.

Горбун рысцой поскакал следом. Издали казалось, что он при каждом подскоке взмахивает обрубком серого крыла. Подкрылок опять улегся под ветлой на фуфайке. Достал бутылку с молоком, хлеб. В первый раз за все время, будто извиняясь за убитого щенка, бросил Найде кусок хлеба. Но сука даже не повернула голову. Он встретился с ней взглядом и отвел глаза:

– Ладно тебе переживать, вон еще один есть молоко высасывать. – Когда под вечер Подкрылок погнал стадо пастись, ни Найды, ни щенка нигде не оказалось.

Глава тринадцатая

Вовке Танчура соврала, будто Найда убежала в лес. Малец весь вечер проплакал. Облазил все закоулки. Даже на чердак взбирался.

– Она тебе, что, кошка? – рассмеялась Танчура. Парняга опять ударился в рев:

– Все ласкажу папане. Все превсе. Ты ее убила и закопала, вот. Он т-те задаст тлепку.

– Ладно тебе слезокапить, мужик называется. Иди лучше мультики по телеку посмотри.

– Сама смотли. Я на тебя в милицию пожалуюсь, поняла!

– Иди жалуйся, ябеда. – Танчура легонько пришлепнула по затылку сына.

– Чего ты по голове бьешь? – в голос заревел Вовка. – Мало тебя Найда куснула. Плиедет папаня, все ласскажу…

Когда Венька заявился, Танчура с крыльца бросилась мужу на шею. Целовала, щебетала:

– Я так соскучилась. Ты мне три ночи подряд каждую ночь снился. Пошли в дом.

Вовка стоял, потупившись, отворачивал лицо в сторону.

– Вов, сынок, ну иди поздоровкаемся. Ну иди, что-ли.

– Подольше бы не приезжал. Он тебя бы совсем забыл.

– Не ври, я не забыл. – Вовка бочком-бочком придвинулся к отцу. Венька протянул руку.

– Ну здорово!

В вольере за сеткой лаяла и металась Ласка. Егерь отворил дверь, собака бросилась к хозяину, подпрыгивала, взвизгивала. Носилась кругами по двору, опять бросалась к хозяину.

– А Найда? Найда где? – повернулся к жене егерь.

– Она ее убила и закопала, – крикнул Вовка.

– Да сочиняет он, Вень. – Танчура обеими руками обхватила руку мужа, прижалась к плечу щекой. – Я так по тебе соскучилась. Прямо дрожу вся. – Повернулась к сыну. – Ты, Вовчик, с Лаской пока здесь поиграй, а я отцу расскажу, где Найду искать. Пойдем, пойдем, Вень, в дом.

Вовка, побегав по двору с Лаской, толкнулся было в дом. Дверь была заперта изнутри. Стал что есть силенок дергать за ручку. Из-за двери вдруг донеслись стоны матери.

«Так ей и надо за Найду», – подумал малец и принялся пинать в дверь ногой.

На другой день Венька поехал к Подкрылку. Колюшок, кособочась и подергивая крылом, – он всегда им подергивал, когда нервничал, – рассказал, как он берег и холил Найду.

– Кутята отстают, так я их в сумку посажаю и вожу на лошади. Весь свой обед пополам с ней делил, – моргали выцветшие глазки на керзовой морде. – Думал, она домой убежала с кутенком. – Заливал, а сам оглядывался в сторону редколесья: не колготятся ли еще вороны над убитым щенком, а то ведь догадается. Не вились, расклевали до косточек.

– Если кому продал, смотри у меня. Я найду, – пригрозил егерь.

Еще чаще заморгали глазки, побежала трещинками керзовая морда.

– Если брешу, пристрелишь и ничо тебе не будет. Я расписку напишу. Как он тебя не убил там на прудах. В упор же стрелял.

– Кто?

– Будто не знаешь? – Подкрылок пристукнул по ладони кнутовищем: – Петруччо!

– Кто эт тебе такую плетуху наплел? – сказал егерь.

– Сам я из-за плотины все видел. Он ведь с трех шагов в упор стрелял.

– Пить меньше надо. Померещилось тебе.

– А я чо. Понял, командир, молчу, – затоптался, задвигал крылом Горбун. Будто собрался взлететь в небушко от этой серой стали егерских зрачков.

«Пуля его, волчару не берет. В упор же, и хоть бы хны. Может, у него под штормовкой броник был? – глядя вслед запылившему УАЗику не то со злобой, не то с восхищением думал Подкрылок. – Куда же Найда-то подевалась?»

Сталь егерских зрачков как осколок сидела в переносице. Заставляла ворочаться на разостланной в тенечке под ветлой фуфайке под сопение и мерное жамканье стада. Коровы лежали на берегу. Другие, спасаясь от зноя, по шею стояли в воде. Раздували с шумом ноздри. Только тут со стадом да еще в убойном цехе ощущал Подкрылок свое торжество. Возвысясь в седле над морем рогатых голов, он чувствовал себя фельдмаршалом, повелителем этих брюхатых тварей. Гнал, куда хотел, порол кнутом, травил собаками. Когда было хорошее настроение, в добром расположении духа позволял им разбредаться по луговине. На водопой гнал не к пруду, а на речной плес. Если же Подкрылок ругался с женой, молоко у коров начинало горчить. В такие дни он нарочно держал стадо на полыни. «В рот взять нельзя», – ругались хозяйки. Молоко отдавало полынной горечью.

Подкрылок забывал обо всем на свете, когда седой от пыли бык Саян всплывал над стадом и вонзал в качающуюся под его многопудовой тяжестью первотелку длинное алое жало. От этого зрелища внизу живота у Подкрылка делалось горячо. Вспоминалась одна и та же картина из юности. Жаркое нутро бани с солнечным пятном на стенке. На мокром полу, отпятив голый зад, стоит на четвереньках его Тамарка. Она поворачивает к нему мокрое в капельках бисеринках пота лицо, шепчет: Ну чо ты там… Давай.

И всякий раз, когда Саян всплывал на дыбы, Подкрылка пронизывал шепот жены:

– Ну чо ты там… Давай, а то жарко!

Крылан, – звали его и так, – чувствовал нечто похожее в минуту, когда пряча нож за спину, подходил к корове. Чесал вытянутую навстречу шею. Он не испытывал жалости к этой лупастой бестолковой скотине. Помнил, что она тоже качалась под Саяном, пускала слюни. И когда с перерезанным горлом, опрокидывалась набок, толкала воздух копытами, у него пересыхало во рту. Подкрылок доставал из кармана эмалированную кружку, подставлял под волну крови, толчками выкатывавшуюся из распахнутого горла, и пил. На керзовой морде тогда стыла багровая улыбка, капельками стекала по подбородку, пятнала халат. Он пьянел и улыбался. Он был богом. Он был смертью. В такие минуты зависть утекала из его изъязвленной души, как коровья кровь в щели между опушенных инеем досок.

Крылан сатанел от неповиновения подвластных ему скотов. Найдино бегство уязвило его в самую душу. Загнав пораньше стадо в стойло, он верхом на лошади рыскал вдоль лесопосадок. Объезжал ручьи, родники. Приглядывался, нет ли в прибрежной грязи ее следов. За неделю он измотал лошадь. На керзовой морде запали глаза, проступили скулы. И он-таки выследил ее у водопоя. Догнал, затолкал щенка в сумку. Найда стала пасти стадо.

Раз в неделю он гонял в обед стадо к речному плесу предаваться там тайному зрелищу, вызывавшему в нем дитячий восторг. На следующее же утро после поимки Найды Подкрылок погнал коров на дальний плес. Он заранее предвкушал, как это все будет. Вот сытая пятнистая корова вырвалась вперед и, вскидывая круторогую башку, рысью устремилась к плесу. За ней потрусило стадо. Подкрылок тоже пустил лошадь рысью. Бился об коленку, попискивал в мешке щенок. С берега было видно, как Круторогая, раскачивая ведерным выменем с распертыми в стороны сосцами, смаху влетела в воду. За ней полезло стадо. Пыль, плеск, муть. Найда с кручи минуту глядела на стадо. Отбежала выше по течению. Зашлепала по воде язычком. Пастух тоже спустился к воде. Лошадь в удилах брезгливо цедила взбаламученную воду, фыркала. Подкрылок присел на корточки у самой воды. Он не спускал глаз с Круторогой. Они трое, Подкрылок, Круторогая да еще тот, стоявший в темени глубокого омута, знали, что произойдет.

Коровы, напившись, выходили на берег, звучно шлепали лепехами, ложились. Круторогая оставалась стоять в воде. Бурунчики закручивались у нее под пахом. От долгого сидения на корточках ноги у Подкрылка немели, но он не шевелился. Вдруг из воды рядом с Круторогой поднялся темный гребень, а потом у вымени выставилась плоская черная морда, похожая на обрубок колеса от «Жигулей». Крылан в немом восторге ткнул пальцем. Найда привстала, вытянула морду. Колесо раззявило широченную пасть и осторожно сомкнуло на коровьем вымени. Круторогая, подчиняясь, попятилась глубже в воду.

– Ты видела, видела? – оборотясь к Найде, беззвучно шептал Подкрылок. – Какой сомина ее доит. А ей, курве, нравится. Стоит, не шелохнется, курва, растопырилась…

Подкрылок ущупал на песке камень. Швырнул под Круторогую. Между задних ног у коровы вывернулось гнутое черное бревно, с плеском ушло под воду.

– Гляди, гляди. – Пастух выпрямился. – Щас психовать начнет… – Раздался хлесткий удар, будто по воде били деревянной лопатой. Потом еще и еще. – Злится пидор, что вволю не насосался! Вишь, какое чудо бывает, – в радостном возбуждении всплескивал руками Подкрылок. – Твоего кутенка бросить ему, проглотит, как лягуху. А тут, как хозяйка доит. Одними губами… Да щас, щас я твое дите развяжу. Соскучилась… – Полез в сумку, а щенок уже и лапками не дергает. Испекся на жаре. Подкрылок с досады выматерился: – Пидор, все настроение испортил.

Найда, будто почуяв, стала в дыбки, норовя дотянуться до мешка.

– Ну что ты мне на голову лезешь? – вконец разозлился Подкрылок. – Иди вон, заверни телок. Опять в лес нацелились.

Когда Найда убежала, он взял щенка, выщипнул из него пару клоков шерсти и тельце зашвырнул под берег в тину. В мешок же еще насовал лопухов. Найда долго обнюхивала мешок, трогала лапой. Когда Подкрылок уснул, она прогрызла мешковину, лапой выгребла лопухи. Заметалась по берегу. Вернулась, легла около мешка. Положила морду на вытянутые передние лапы. Подкрылок видел, как из глаз у собаки текли слезы.

И через день, и через неделю Найда, как привязанная, трусила за пастухом. На стойле, когда Подкрылок расседлывал лошадь, ложилась около мешка, клала морду на лапы и лежала недвижно. Коров она теперь рвала с неистовой злобой. Подкрылок не успевал отбрехиваться от возмущенных хозяек. Как ножом расхватила вымя Круторогой. Хозяйка подняла хай:

– Мало того, что молоко сдаивал, теперь вымя разорвал. Ни копейки за пастьбу такую не заплачу.

– Подавись ты своими деньгами, – бормотал себе под нос Подкрылок. Знала бы зевластая дура, какой радости он лишился… Теперь Круторгую, пока подживала рана, не гоняли в стадо. А потом корова перестала заходить в воду. Подкрылок видел, как сом подныривал под других коров, те шарахались. Сом бил хвостом и уходил в омут.

– Повесить бы тебя, суку гребаную на дереве, – ругался на Найду Подкрылок.

В лунные ночи Найда убегала к коровьему плесу, садилась над кручей и выла.

Осенью, когда обрушились недельные дожди с ветром, натрескавшийся для сугрева самогону Подкрылок потерял мешок вместе с седлом. Седло он потом нашел. Бечевка, которой был приторочен к седлу мешок, оказалась перегрызенной.

– Детьми клянусь, не продавал я ее, – рвал перед егерем халат Подкрылок.