Текст книги "Бродячие собаки"

Автор книги: Сергей Жигалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Весной они вырыли новую нору с семью отнорками, и опять по склону забегали шустрые любопытные барсучки. Здесь, вдали от хищного людского глаза, все шло своим извечным чередом. Выросшие барсуки уходили на другие холмы. Заводили свое потомство. Не в пример людям наш барсук жил со своей самкой без измен и сцен ревности. Оба зверя ощущали себя как бы продолжением друг друга. А разве можно вредить части самого себя?

Однажды в сумерках перед вечерней охотой самка выползла из норы. Вскоре глухо бумкнул выстрел. В нору к барсуку донеслись крики и стоны раненой самки. Он выскочил наружу. Самка кувыркалась, пятная траву кровью. От дальних деревьев к ней бежал человек. В лунном свете в руках поблескивал ствол ружья.

Барсук бросился к самке. Человеку же показалось что зверь бежит на него. Он в испуге вскинул ружье. Тем временем барсук схватил зубами самку и волоком затащил в нору.

Всю зиму самка болела и к весне, когда уже начали таять снега, сдохла. Барсук остался один.

… Зарождавшаяся в Ласке новая жизнь будила в ней дикий голод. Мышей и сусликов, которых ловил Трехлапый, Ласка проглатывала мгновенно. Разгрызала и съедала суслиные головы. Она все чаще порывалась уйти в деревню. Трехлапый догонял ее, теснил к холмам. И опять они часами нежились на подветренных склонах. Ласка взлаивала в дреме, сучила лапами. Голод мучил ее все жестче.

В предутренних сумерках на восходе солнца Трехлапый уковылял в долину. Подкрался с подветренной стороны от барсучьей норы и залег в бурьянах. Он видел, как из-под земли вынырнула узкорылая белесая голова с темными полосами вдоль морды. Барсук сторожко и долго оглядывал окрестности, прислушивался. Волку хорошо было видно, как темная глыбистая туша выбралась на поверхность, заковыляла к зарослям торна. По дороге барсук ковырял рылом землю. Лопал личинок, придавил лапой лягушку, зачавкал.

Волк прокрался к серевшим барсучьим накопам, отрезая жертве путь к норе. Залег в ложбинке. Несколько раз тявкнул. Барсук вскинул голову и замер. Он не уловил, откуда донесся этот звук смертельной опасности. Волк тявкнул еще раз. Барсук, подкидывая зад, помчался к норе. На бегу он не заметил, как шевельнулись метелки бурьяна, когда волк подался назад, оседая на задние лапы. Трехлапый готовился броситься на жертву со спины и впиться в загривок. Запах опасности ударил барсуку в ноздри, когда его отделяло от засады расстояние в один прыжок. Барсук только и успел развернуться навстречу врагу, вскинул рыло, разинул в налипших белых личинках пасть, зашипел. Волк прыгнул на изготовившегося врага, но оскользнулся и, чертя обрубком лапы по влажной земле, ткнулся мордой в землю перед барсуком. Худой и голодный после зимней спячки зверь среагировал мгновенно. Его мощные челюсти сомкнулись на шее волка. Трехлапый протащил впившегося в шею зверя вперед, пытаясь сбросить. Но барсук не отпускал. Густая шерсть и толстая шкура пока защищали волка от клыков. Волк возил барсука по земле. Пятился назад, бросался в стороны. Барсук чуял, если он даст напавшему вырваться, тот загрызет. Ужас и ярость превратили его челюсти в стальной капкан. Передавленные шейные артерии лишали волка сил. Белые всплески в его глазах сменились тоскливой теменью.

Ласка с холма углядела эту схватку. На крутяке перекувыркнувшись через голову, она скатилась вниз. С ходу бросилась на барсука. Хватнула за ляжку.

Барсук с испугу разжал челюсти, огрызнулся на суку, Ласка отскочила. Барсук метнулся к норе. Трехлапый кинулся наперерез сбоку. Ударил грудью. Барсук опрокинулся, выказав беловатое, мокрое от росы брюхо. Трехлапый извернулся, уходя от страшных когтей, и ударил барсука клыками по горлу. Вгрызся, ломая хрящ и уже не чуя, как когти врага раздирают ему бок.

Барсучья кровь на взрытой земле смешалась с волчьей. Рядом прыгала, заходилась лаем Ласка.

Барсук долго дергался в предсмертной агонии, волк победно вскинул испачканную кровью морду, приглашая суку отпробовать горячей крови.

Рокот трактора со стороны озера заставил зверей насторожиться. Трехлапый пятясь, волоком оттащил барсука в бурьяны.

Они отбежали вверх по долине. Затаились в бурьянах. Трактор пророкотал по низине и скрылся за бугром. Сука долго вылизывала Трехпалому разодранный бок. Когда они вернулись к добыче, над бурьянами взвилась стая ворон, успевшая выклевать мертвому зверю глаз. Нахватавшись мяса, пара отлеживалась тут же в бурьянах, ночью ходили на водопой к озеру. Иногда днем, мучимые жаждой, спускались к ручью в овражек. Уходили в холмы. Сука старательно зализывала раны на боку и морде Трехпалого. Зверь сладко жмурился, подставлял раненые места.

На селе рокотали трактора. Ветром доносило голоса. Трехлапый, обеспокоенный шумом, норовил увести суку подальше. Ласка же все чаще вспоминала хозяйский голос, двор. Ею овладевало беспокойство. Они кружили и кружили в окрестностях сел. Как-то набежали на вытаявшие из снега рукавицы. Волк далеко обошел их стороной. Ласка подбежала. Долго обнюхивала, виляла хвостом. Потом легла около. Трехлапый побежал, было, дальше, но скоро вернулся. Култыхая, приблизился к суке. От рукавиц слабо пахло человеком. Волк отбежал. Подчиняясь его зовущему взгляду, сука затрусила следом.

Глава четвертая

… Волчья свадьба гналась за Лаской. Серые тени окружали собаку с трех сторон. Гнали прочь от жилья к лесу. Егерь бежал наперерез стае. Вяз в снегу, задыхался… Оскаленные кровавые пасти, желтое пламя глаз. Они взяли ее в кольцо. Ласка, жалкая, вся в крови, ползла, утопая в снегу, к нему. Из прекрасных ореховых глаз ее текли слезы. Венька схватился за ружье, висевшее на плече. Но ружье куда-то пропало. Он вытянул из-за голенища унта охотничий нож и бросился в стаю. Страшно закричал. Тени сбились в кучу. Рык, визг. Один из зверей бросился на егеря. Ударил в бок. Венька очнулся весь в холодном поту.

– Дурой сделаешь. – Танчура еще раз толкнула его в бок. – Очнись ты. Скоро со своей сукой рехнешься. Все бока мне проширял. Чо наснилось?

– Да так. Спи, ничо.

– Спи… Орешь, как бешеный. Дай-ка сюда одеяло. Все в ноги сбил. Гнался что-ли кто за тобой?

– Ага, гнались. – Так и пролежал до света, ворочался: «В самом деле, волчья свадьба набежит, порвут, как грелку. Лежу тут, а ее, может, погрызли… Или машиной сбило. Валяется где-нибудь, кровью истекает…»

Днем куда ни шел, что бы ни делал, все о ней думалось. На свои заботы, на людей Венька стал глядеть будто с вышки какой. «И чего они, как мураши, суетятся? – впервые с удивлением размышлял егерь. – Вот взять, к примеру, Ласку. Вырастил ее, выкормил, натаскал по зверю, а она взяла и убежала, не спросилась. Так ведь легко можно потерять все, что у нас есть. Дом там, одежду, голубей, деньги, жену. Кажется, что это мое навсегда. Еще гребем, побольше, послаще. А тот, кто нам все это выделил напрокат, смотрит, небось, сверху и смеется… Вон Шурик Аракчеев «Жигули» в лотерею выиграл. Плясал вприсядку. А через год на этой «лотерейке» на полной скорости под мост улетел, со смертельным исходом…»

Мысли, как пчелы гудели, роились, жалили. Выходило, все зряшное: «суета сует и ловля ветра».

Танчура ничего этого не могла понять, ревновала, злилась. И от ее бестолочи становилось еще горше. Егерь брал ружье, надевал лыжи, шел в холмы к рукавицам. На подходе сердце замирало: «Подойду, а там ее следы…» Следов радом с рукавицами было полно. Мыши, вороны, лиса подходила. Всякие, кроме Ласкиных.

Спускаясь в долину, егерь наткнулся на волчий след. Аж мурашками под свитером покрылся: сон в руку… «Щас гон, один прошел и другие накатятся». До сумерек лазил по перелескам, звал, стрелял: «Волки звери сторожкие. Услышат выстрелы, обойдут стороной… А где она, в какой теперь стороне, тварина белолапая?…»

Дома не давала покоя Танчура. Врастопырку верхом садилась ему на колени. Указательным пальцем гладила складку над переносьем:

– Вень, ну чо ты такой хмурый. Ну чмокни свою жену в губки, расслабься. – Чмокал, вздыхал.

– Ну-у, Венчик, – капризно морщила рот Танчура. – С душой поцелуй… Пошали со мной.

– Тань, подожди, идет кто-то. – Ссадил жену с колен, встал.

– Нет там никого. Все по своей сучке ненаглядной тоскуешь, – порохом вспыхнула Танчура. – По мне бы не стал так убиваться. Думаешь, я ничего не вижу? От тюрьмы на мне женился. Теперь морду воротишь! Не по Ласке, по этой стерве своей тоскуешь.

– Ну все, договорилась. – Венька остановился у порога. – Опять маман твоя сюда шляется. Ноги ее чтоб тут не было!

– Щас! Слушаюсь! – Танчура вскочила, завихлялась сытым жарким телом. – Ходила и будет ходить. Она мне мать родная!.. Стерва эта тебя бросила!..

– На зону чуть-чуть меня не засобачила твоя мать.

Венька оделся, хлопнул дверью. Танчура кричала в след злое. Во дворе постоял на ветерке. Через забор виднелись далекие холмы. Иссиня черные кулиги перелесков сливались с подступавшими из долины сумерками.

От тюрьмы женился… Позорище… И полезло из памяти то, чего он так боялся ворошить, тревожить. Оберегал, как оберегают заживающую до кости рассаженную топором руку или ногу.

Думал, зарубцевалась, а тронула вот, боль аж в печенках отдается.

… Сразу после армии устроился Венька шофером в сельпо на автолавке товары по селам развозить. Послали его как-то на выездную торговлю в дальнее село, в народе его Тот Свет прозвали. Продавцом поехала Танчура. Дорога неблизкая, ля-ля, тополя. Девчонка над Венькиными байками по кабине от хохота катается. Глаза большущие серые блестят. Румянец на лице полыхает. Грудь под свитерком торчком, сосочки кнопками на пульте управления. И столько в ней радости, энергии, Венька диву дался, как это он раньше ее не замечал.

Так и ехали. У продавщицы горлышко белое, нежное, каемочку черного свитерка хохоток колышет. Коленки белые из-под задравшейся юбчонки семафорят. Тут как на грех дорога на подъемник пошла. Венька на пониженную передачу переключился. Рука с рычага передачи нечаянно Танчуре на коленку соскользнула. Продавщица смеяться перестала, напружинилась. А ручонка шаловливая коленку гладит, выше интересуется. Пальцы, грубые, с заусенцами, атласную кожицу на бедре царапают тихонечко. Сидит девчонка не шелохнется, перед собой смотрит. Коленки сжала, лицо жаром окинуло, ноздри раздуваются. Тем временем щекотные пальцы до каемочки трусиков доползли. Ну а молчание, как учили, знак согласия. Вертанул Венька руль, автолавка через кювет и в лесопасадку. Встал за деревья, чтобы с дороги не видно было. Двигатель заглушил. Танчура к нему на шею кинулась, как пламя. Целовал, мял дрожливое тело. До трусиков с каемочкой раздел. Дрожит продавщица, глазища закатывает, дышит со всхлипами, а коленки намертво сжала: «Нет, нет и нет!.. Женись на мне, тогда все твое!»

«Красавица моя, ласточка. Ну раздвинь коленочки. Ничо я те плохого не сделаю, – чуть не плакал Венька. – А завтра же пойдем распишемся. Ну-ну же». Вырвалась, спрыгнула Танчура из кабины. Стоит на палой листве босая, голая. Ладошкой прикрывается. Разорванные трусишки на одной ноге болтаются. Грудь торчком. Парок от нее явственно так дымится. Куда утерпеть тут солдату, два года представлявшему в казарме по ночам, как да что, монах и тот бы осатанел. Кинулся Венька на нее зверем, повалил на мерзлую землю. Поцелуем забил кричащий рот. И тут же сам ойкнул от боли. Впилась Тунчура ему в губу, чуть не насквозь прокусила. Тогда-то и опомнился. Пока ехали на Тот Свет, губу распухшую пальцами трогал. В Танчурину сторону не глядел: «Поторговали, называется, товарами первой необходимости…»

На обратном пути Танчура попросила остановиться. Достала из пакета водку, закуску.

– За рулем не пью, – обиженно отвернулся к боковому стеклу Венька. – Хочешь, одна пей. Припала Танчура к нему горячим телом. Дотянулась губами до уха:

– Прости меня, Веня, все щас у нас будет хорошо. – И скоро полетел из тесной кабины автолавки в осенние сумерки тонкий девичий крик, скорехонько перерастающий в женский.

На другое утро в гараже к Веньке подошел седоватый незнакомый сержант милиции, взял под локоть:

– Ты, Вениамин Александрович, вчера на Тот Свет ездил?

– Было дело, – не почуял беды Венька.

– Проедем со мной на минутку. Деятеля одного опознать надо…

– Какого?

– Там увидишь.

Посадили его в милицейский УАЗик:

– А руки у тебя в чем, в крови что-ли. Ну-ка вытяни!

– Да ни в чем.

Ладони выставил, наручники клацнули. Привезли в райпрокуратуру. При виде Веньки прокурор провел пятерней по мужественному смуглому лицу, будто сдирал казенную маску. В его пристальных красноватых глазах тлело сочувствие. Евгений Петрович Курьяков знал, как с такими отморозками разговаривать.

– Что ж ты, дурила, уговорить ее не мог?

– Кого? – Венька потрогал вспухшую верхнюю губу.

– Акиншину Татьяну Викторовну.

– Она же совершеннолетняя, – растерялся Венька.

– Думаешь за изнасилование совершеннолетней срок не получишь?

– Брехня! Не насиловал я ее, – враз осевшим голосом крикнул Венька. – У нее спросите. – Боль от въевшихся в кость наручников пугала.

– А вот гражданка Акиншина в своем заявлении пишет, что ты сорвал с нее одежду. Она бросилась бежать. Ты догнал повалил на землю и изнасиловал. Ведь так все было? – спрашивал он вроде как сочувственно и оттого делалось еще стыднее.

– Да никто ее не насиловал, – корчился от стыда Венька. – Она меня за губу укусила, я бросил.

– Что значит, бросил!? Совершил половой акт и отбросил девушку, как тряпку! – напрягаясь жилами на толстой шее, вдруг закричал на Веньку прокурор.

– Ты животное! Закатаю тебя лет на пятнадцать на строгий режим! Хвостом тут вертит! Сама-а-а. Когда сама, заявления в загс подают, а не в прокуратуру!

– Она сама… Ехали назад. Достала водку… – барахтался, будто в ледяной полынье, в словах Венька.

– Я уже это слышал! – обрезал прокурор. – Признаешь, что в кабине автомашины, несмотря на ее сопротивление, ты раздел гражданку Акиншину с целью совершить половой акт?

– Она не сопротивлялась, она сама. – Рот у Веньки пересох, и оттого слова вываливались из губ и будто падали под ноги, не долетая до волосатого прокурорского уха.

– Откуда у нее тогда синяки на предплечьях, не скажешь?

– Это уж потом она сама… а это сначала…

– Подтверждаешь, что в кабине раздел ее до трусов. Да или нет?

– Ну, подтверждаю.

– Так-то лучше. Она вырвалась из твоих рук, выскочила из кабины. Ты понимал, Егоров, что девушка не хотела совершать с тобой половой акт или как вы говорите, «заниматься любовью». Ты понимал это, Егоров?

«Выездная торговля, с выездом на зону на пятнадцать лет строгого режима», – все затмевая, пламенем полыхало в Венькином сознании. В языках этого чудовищного пламени сохли губы, горело лицо.

– Я думал… думал, она играет, – пытался сбить, загасить он это стыдное вонючее пламя.

– Ты повалил ее голую на грязную землю. Ты так играл? Ты искалечил жизнь девушки, опозорил ее в глазах всего района! – Прокурор все сильнее самовозбуждался от благородного крика. Ах как сладко казнить виновного. – Девушка защищалась от тебя, как могла. Даже укусила тебя. Но ты сильный. По-до-нок! Если бы на ее месте оказалась моя дочь, я бы тебя вот этими руками задушил!..

Венька хотел было сказать, как Танчура, спрыгнув из кабины, показала ему язык. И про бутылку, которую они прежде выпили. Ее можно найти в кювете. На ней отпечатки пальцев Танчуры… Но вспыхнувшая в нем ответная ярость на Танчуру затмила Венькин разум: «Прости меня, все щас у нас будет хорошо». «Тварь, сука, нарочно подстроила с этой бутылкой!.. И этот орущий мужик в галстуке… Западня. Вам так хочется? Нате»:

– Да я повалил ее на землю. Изнасиловал! – Кричал и чувствовал, как летит в разверзшуюся перед ним бездну.

И прокурор с привычной всякий раз вновь переживаемой радостью смотрел со своей высотки на дрожавшие мосластые руки, изуродованное криком лицо, сломленного насильника.

Но почему его налитые злобой глаза смотрят так прямо?… Никто, даже убийцы не смотрели так прямо и яростно в узкое прокурорское переносье…

– Доволен! Где подписать? Я все признаю. Довольны? – корчился, тряс сцепленными сталью руками Венька. – С-су-ка-а!

Дверь будто распахнулась от этого крика.

До конца жизни Венька будет помнить, как в сумерки кабинета влетел, плеская белыми крыльями, ангел. И как он превратился в Танчуру с растрепанными волосами, а белые крылья опали полами плаща. Она еще не произнесла ни слова, но он почему-то знал, что спасен. Танчура бросилась к Веньке, упала перед ним на колени, стала целовать затекшие в наручниках кисти:

– Прости, прости меня подлую! Это все мать. Она выпытала… Она… Я не хотела, боялась, что ты… Я сама… Люблю его… Сейчас напишу, что я… сама… Что надо, чтобы вы его выпустили!? – Она подняла на прокурора мокрые глаза.

– Что сама! Что ты сама? – вздуваясь жилами, страшно закричал прокурор. Сдавил побелевшими пальцами пепельницу. Его высотка, на которую он ухлопал всю жизнь, бежала трещинами. – Кто тебя сюда звал! Что ты сама?!

– Сама я, – опешила от его крика Танчура. – Сама… Сама я под него легла. С охотой. Люблю я его! Отпускайте!

Глава пятая

В ту ночь прокурор Курьяков долго не мог заснуть. Под похрапывание жены он вспоминал, как испугался давеча вечером. Ему показалось, что в кабинет влетела огромная птица с темной головой и сломанными белыми крыльями. Закричала, рухнула на пол… «Никакая это не любовь, – усмехался он в темноте, подтыкая под спину одеяло. – Влюбленные не пишут заявлений об изнасиловании. Как она визжала: «Я сама под него легла». Молоденькая похотливая сучка. Решала, что лучше не отдавать его под суд, а женить на себе».

Такое рассуждение его несколько успокоило. Курьяков давно возводил в своей душе эдакую подлую башню. Стройматериала для нее оказалось в достатке. При расследовании каждого преступления, особенно убийств и изнасилований, он погружался в самые темные глубины человеческих душ. За долгие годы он воздвиг эту Башню из глыб чужой злобы, обломков лжи, подлости, коварства, алчности, трусости, предательства…

За стенами своей Башни он укрывался от угрызений совести, душевных метаний. Зачем рвать душу из-за негодяев и подонков? Выискивать в них зерна добра? Все это ни к чему, если знать, что человек изначально низок и подл.

С годами ему стало нравиться скрываться в своей Подлой Башне. С ее высоты он без зависти взирал на бывших однокашников, которые служили на высоких должностях. Равнодушно реагировал на богатство и славу. Если хорошо копнуть, думал он, можно будет добыть еще гору стройматериала для Подлой Башни.

С высоты ее Курьяков взирал и на обвиняемых. Все знали, на суде Ширхан, – такую ему дали кличку, – почти всегда просит максимальный срок. Исключение он делал только для стариков и подростков.

В его Подлой Башне были три склепа. В первом, затянутом паутиной времени, на поясном ремне висел иссохший скелет шестнадцатилетнего подростка. Тогда молодому следователю Курьякову поручили дело о краже малокалиберных винтовок из спортивного центра. Вор обнаружил себя сам. Стрельнул из краденой мелкашки в проезжавший «Москвич». Пулька пробила колесо. С азартом борзой Курьяков насел на парнишку. Тот не выдержал и повесился… Время источило черты лица юного самоубийцы, унесло его голос. В склепе остался призрак, мумия, укор.

В другом склепе Курьяков хранил память о седеньком старичке с челюстью старой лошади. На допросах Лошадиная Челюсть моргал дитячьими глазками и шамкал:

– Приехал ко мне в гости племяш. Сели за стол. И она, моя краля, села. Вина не хватило. Послали они меня в сельмаг. Денег племяш дал еще на две бутылки. Я заметил, как она под столом коленкой к нему прижималась. Прихожу, все настежь, полные сенцы курей. В избу зашел: они, гулюшки, на кровати в обнимку спят. Наигрались и заснули. Одеялка завернулась, у ей зад блестит голый, раздвоенный. У меня от этого ее зада все в глазах помутилось. Выскочил от греха наружу А тут в глаза топор кинулся. Токо-токо я его наточил, курей рубить. Этот топор прямо ко мне в руку и прыгнул…

Лошадиная Челюсть знал, что уходит на зону «под крышку», до конца жизни, но держался без страха. Курьяков про себя восхищался его бесстрашием. С годами, когда он время от времени заглядывал в склеп, его уважение к Лошадиной Челюсти усиливалось.

В свое время эти два типа: Юная Мумия и Лошадиная Челюсть – чуть не разрушили его Башню. Теперь вот эта девица, лишенная девственности. Как она кричала. Вжимаясь лицом в подушку и чувствуя, как отросшая за день щетина царапает ткань, он в сотый раз помимо воли вспоминал эти мгновения. Ее молитвенно запрокинутое к своему насильнику лицо. Глаза. Эти глаза прожигали стены его Подлой Башни, и подушку Негде было от них укрыться.

Этот ее взгляд пронзал, высвечивал третий склеп, куда Курьяков не желал бы входить до самой своей смерти.

Маясь без сна, он вдруг почувствовал, как жестоко завидует тому мосластому парню в наручниках… Душу бы дьяволу запродал, только бы раз в жизни какая-нибудь женщина вот так бросилась защищать его, Женьку Курьякова. Плакала, ползала на коленях, целовала руки… Прокурор вздохнул, повернулся набок. В тишине отчетливо скрипнула дверь, обнажая вход в третий склеп. От этого тягучего, похожего на стон звука плечи осыпало мурашками, прежде чем понял, что скрипнула кровать. Он мысленно отпрянул от этого, третьего склепа своей памяти. Сжал пальцы в кулаки и приказал себе не «входить» в него.